Отрывок из книги Александра Аникста «Творчество Шекспира»

( М.: Гослитиздат, 1963)

Развитие характера Гамлета

Уже с самого начала трагедии наш интерес сосредоточивается на личности  героя. Многочисленные события, происходящие перед нами, выявляют различные  стороны его характера. Как уже отмечалось, в критике возникли противоречивые  оценки личности героя. Главный недостаток большинства из них состоял в том,  что они исходили из предпосылки, что личность Гамлета должна быть  последовательной от начала до конца. Поэтому искали тех преобладающих черт,  которые дали бы возможность с определенностью сказать, является ли герой  сильным или слабовольным человеком.

Из всех многочисленных трактовок образа Гамлета нам представляется  наиболее плодотворной точка зрения, высказанная В. Г. Белинским в его известной статье «Гамлет, драма Шекспира. Мочалов в роли Гамлета» (1838).  Хотя ряд положений статьи отражают идеалистические заблуждения, присущие  Белинскому в период ее написания, главное в его разборе трагедии Шекспира  верно. Самым существенным достоинством анализа Белинского является то, что  он рассматривает характер Гамлета диалектически и берет его не в статике, а  в развитии, стремясь уловить не только многообразие реакций датского принца  на действительность, но изменения, происходящие в его душевном состоянии.

И Гете, и Вердер, и большинство других писавших о Гамлете видели в  духовном развитии героя только две ступени: до и после смерти отца. По мнению значительной части исследователей, Гамлет, каким мы ею видим в  трагедии, от начала и до конца представляет собой человека, уже определившегося в своем характере. Отсюда односторонность и метафизичность  решений, которые предлагались критиками. Для одних он только слабый,  неспособный к действиям человек, а для других — сильная волевая натура.

Белинский показал, что диалектику личности Гамлета составляет сочетание  силы и слабости, внутренняя борьба, происходящая в нем. Он раскрыл, что  герой на протяжении своей жизни переживает сложную эволюцию и проходит три  ступени развития.

До смерти отца, то есть до начала трагедии, Гамлет был «доволен и  счастлив жизнию, потому что действительность еще не расходилась с его  мечтами» <В. Г. Белинский, Собр. соч., т. I, стр. 337.>. Но когда на него  обрушились одна за другой беды — смерть отца, поспешный второй брак матери,  раскрытие злодейства Клавдия, — «тут Гамлет увидел, что мечты о жизни и  самая жизнь совсем не одно и то же…» <Там же.>. Прежнее восприятие  действительности, кого рог Белинский называет «младенческой гармонией», ибо  в основе ее было незнание жизни, теперь уступает место другому состоянию,  душе Гамлета происходит то, что Белинский называет «распадением», возникшим  от сознания несоответствия между действительностью и идеалами героя.

Мы знакомимся с Гамлетом тогда, когда ужасы жизни разбили воздушный  замок его идеальных представлений. От прежних иллюзий уже не осталось  ничего. В таком состоянии герой находится долго. Центральное место в  трагедии занимает изображение этого «распадения», внутреннего разлада,  происходящего в душе героя. Это и есть то, Что принято называть  «гамлетизмом».

В другой работе («Разделение поэзии на роды и виды») Белинский следуя  за Гегелем в утверждении того, что сущностью драмы является коллизия, или,  как мы сказали бы теперь, конфликт, отмечает, что наиболее драматичной  является внутренняя борьба, происходящая в душе героя. «Власть события, —  пишет Белинский, — становит героя драмы на распутии и приводит его в  необходимость избрать один из двух, совершенно противоположных друг другу,  путей для выхода из борьбы с самим собою...» <В. Г. Белинский, Собр. соч., т. II, М., 1948, стр. 17-18.>.

Трагедия «Гамлет» является классическим примером такого конфликта. Ее  содержание составляют две коллизии: внешний конфликт состоящий в столкновении благородного принца с низменной средой датского двора,  возглавляемого Клавдием, и внутренний конфликт, существо которого воплощается в душевной борьбе, переживаемой героем.

Действие трагедии и поведение Гамлета очень верно раскрыты Белинским,  когда он пишет: «Ужасное открытие тайны отцовской смерти, вместо того чтобы  исполнить Гамлета одним чувством, одним помышлением — чувством и мыслим  мщения, каждую минуту готовыми осуществиться в действии, — это ужасное  открытие заставило его не выйти из самого себя, а уйти в самого себя и  сосредоточиться во внутренности своего духа, возбудило в нем вопросы о жизни  и смерти, времени и вечности, долге и слабости воли, обратило его внимание  на свою собственную личность, ее ничтожность и позорное бессилие, родило в  нем ненависть и презрение к самому себе. Гамлет перестал верить добродетели,  нравственности, потому что увидел себя неспособным и бессильным ни наказать  порок и безнравственность, ни перестать быть добродетельным и нравственным.

Мало того: он перестает верить в действительность любви, в достоинство  женщины; как безумный, топчет он в грязь свое чувство, безжалостною рукою  разрывает свой святой союз с чистым, прекрасным женственным существом,  которое так беззаветно, так невинно отдалось ему все, которое так глубоко и  нежно любил он; безжалостно и грубо оскорбляет он это существо, кроткое и  нежное, все созданное из эфира, света и мелодических звуков, как бы спеша  отрешиться от всего в мире, что напоминает собою о счастии и добродетели»  <Там же, стр. 18.>.

Но с Белинским нельзя согласиться, когда он пишет, что «натура Гамлета  чисто внутренняя, созерцательная, субъективная, рожденная для чувства и  мысли» <Там же.>. Во-первых, это не согласуется с той характеристикой,  которую Офелия дает Гамлету, вспоминая, каким он был до начала всех  трагических событий (III, 1). Прежний Гамлеn, которого знала Офелия, сочетал  в себе качества «вельможи, бойца, ученого». Иначе говоря, он гармонически  воплощал и способность к действию и способность мысли. Во-вторых, это не  согласуется с мнением самого же Белинского, который признавал наличие  гармоничности в натуре Гамлета до трагических событий.

То, что Белинский назвал «распадением духа» Гамлета, проявляется именно  в нарушении гармонии между мыслью и действие. На наш взгляд, очень верно  определил душевное состояние Гамлета Гегель, сказав, что Гамлет «сомневается   не в том, что ему нужно делать, а в том, как ему это выполнить» <Гегель, Соч., т. XII, стр. 248.>.

Мы видим героя удрученным всем тем, что обрушилось, на него. Конечно,  неправы те, кто считает, что Гамлет «меланхолик» по натуре. Не только  меланхолик, но и самый жизнерадостный человек пришел бы в отчаяние, если бы  столкнулся с ужасами, подобными тем, которые выпали на долю Гамлета. Ему  есть от чего содрогнуться и прийти в состояние глубочайшей скорби. Не  признавая этого, нельзя понять характера героя. Всякое сценическое  воплощение, равно как и литературно-критическая трактовка, игнорирующие  глубочайшую внутреннюю трагедию героя, лишают произведение Шекспира самой его сердцевины.

Гамлет раздираем мучительнейшими противоречиями. И это естественно. Он  не заслуживал бы нашей любви и уважения, если бы перед лицом страшнейших  преступлений оставался спокойным, продолжал смотреть на мир сквозь розовые  очки или закрыл глаза, отвернулся от всего этого, приняв позу человека,  считающего зло само собой разумеющимся явлением жизни. Благодаря личным  несчастьям Гамлет увидел и бедствия других. Он страдает не только своей  болью, но и муками всего человечества. Гамлет — совесть своего века и  всякого другого века, когда противоречия жизни становятся вопиющими.

Шекспир показывает это состояние героя как одну из величайших трагедий  человеческого духа: человек, любящий жизнь, начинает ненавидеть ее; он,  преклоняющийся перед красотой и могуществом человека, проникается презрением и ненавистью к людям. Это действительно распадение духа. Сам герой сознает, что так жить нельзя. Ему бесконечно трудно найти решение всех вопросов, возникших перед ним, но он не из тех, кого трудности  могут остановить.

Мучительные колебания Гамлета — высшая точка трагедии и низшая точка  распадения личности героя. Шекспир показывает, что трагична не только  действительность, в которой так могущественно зло, но трагично и то, что эта  действительность может привести прекрасного человека, каким является Гамлет,  в почти безысходное состояние.

Все то, что принято определять как слабость Гамлета, проявляется именно  на этой первой ступени трагедии, когда мы видим героя мечущимся в поисках  выхода и решений. Но слабость слабости рознь. Как справедливо пишет  Белинский, Гамлет «велик и силен в слабости, потому что сильный духом  человек и в самом падении выше слабого человека в самом его восстании«.

Шекспир дает нам возможность убедиться в истинности этих слов. Для этого  достаточно сравнить «восстание» Лаэрта с «падением» Гамлета. Известно, что  Лаэрт, как только до него доходит весть об убийстве отца, действует не  раздумывая и не колеблясь. Он нисколько не щепетилен в выборе средств для  осуществления мести. Его не останавливает даже преступление, и он вступает  подлый сговор с королем, чтобы предательски умертвить Гамлета. «Восстание»  Лаэрта является с нравственной точки зрения его глубочайшим падением, и он  это сам сознает перед смертью.

Гамлет ведет себя иначе. Он не торопится нанести удар. Ему нужно время  для того, чтобы обсудить с самим собой очень многое. И это тем более так,
что все происшедшее вызвало в нем страшные душевные муки.

Да, Гамлет предается раздумьям, его терзают сомнения. Но эта пора жизни  героя отнюдь не бесплодна. Размышление приводит Гамлета к познанию жизни в  ее глубочайших противоречиях. Он покупает это познание дорогой ценой, ценой  мук и страданий. Но этот крестный путь познания Гамлет проходит с  достоинством. Он не страшится ни одной из тех ужасных истин, которые  возникают перед ним как вывод из его размышлений и наблюдений. Человек  слабый по натуре не выдержал бы подобного испытания. Не всякая душа способна  к познанию истины через горе и страдание. В самой трагедии есть пример этого  — Офелия. Ей жизнь также приготовила горчайшие испытания. Как и Гамлет, она  убеждается в том, что жизнь — это скопище ужасов и действ, в которых  замешаны самые близкие и дорогие ей люди. Она оказывается не в состоянии  выдержать обрушившиеся на нее беды, не только не может, но даже и не  пытается понять происходящее. Просто ее рассудок не выдерживает всего  нагромождения противоречий и главного из них — того, что отец враг ее  любимого, а любимый убивает отца, — и она сходит с ума. Душевная стойкость  Гамлета ни в чем не проявляется и такой силой, как в том, что перед лицом  всех открывшихся ужасов он сохраняет силу ума.

В связи с этим уместно обратиться к вопросу о пресловутом безумии  Гамлета. Уже сразу после беседы с призраком принц предупреждает своих  друзей: пусть они не удивляются, если увидят, что он поведет себя странно.  Гамлет говорит, что сочтет, «быть может, нужным в причуды облекаться иногда»  (I, 5).

Из этих слов очевидно, что Гамлет решает прикидываться безумным. На  протяжении дальнейшего действия мы видим, что он и в самом деле разыгрывает  сумасшедшего. Но его поведение таково, что невольно возникает вопрос:  является ли безумие Гамлета только притворным или он в самом деле сходит с  ума. В критике возникли споры об этом, и, как всегда, мнения разделились.  Определить душевное состояние героя без предвзятости можно только На  основании тщательного анализа его поведения и речей. Обращает на себя  внимание то, что безумным Гамлет оказывается только в присутствии тех, кому  он не доверяет или кого считает своими врагами. Собственно, друг у него  только один — Горацио. Во всех беседах с ним и оставаясь наедине Гамлет  обнаруживает ясность ума. Это дает основание утверждать, что Гамлет не  является безумным, а только притворяется им. Подтверждением служат также  слова Гамлета перед началом представления «Убийства Гонзаго». Объяснив  Горацио свой замысел и попросив его наблюдать за королем, Гамлет затем  замечает, что приближаются его враги и говорит: «Они идут; мне надо  безумным» (III, 2).

Но если Гамлет не является умалишенным в клиническом смысле, то  несомненно, что потрясения, пережитые им, вызвали в нем душевную бурю. Перед  нами отнюдь не человек, который только разумом понял, что произошло. Он  почувствовал это всем своим существом, и потрясение, пережитое им несомненно  вывело его из душевного равновесия. Он находится в состоянии глубочайшего  смятения. Оно усугубляется трудностью стоящих перед ним задач и проявляется в колебаниях.

Тяжелые испытания надломили что-то в Гамлете. Но далеко не сломили. Он  колеблется, терзается сомнениями, обнаруживает нерешительность. Но все это  не есть его характер. Белинский с полным основанием утверждает, что «от  природы Гамлет человек сильный, его желчная ирония, его мгновенные вспышки,  его страстные выходки в разговоре с матерью, гордое презрение и нескрываемая  ненависть к дяде — все это свидетельствует об энергии и великости души» <В. Г. Белинский, Собр. соч., т. I, стр. 339.>. Слабость не есть натура Гамлета,  а состояние, переживаемое им. Он мучительно ощущает свою слабость. Одним из  элементов внутренней трагедии героя как раз и является то, что, будучи по  природе человеком сильным и энергичным, он чувствует, как все происшедшее  надломило его волю.

В этом и состоит субъективная трагедия Гамлета. Но очень важно не  упустить из виду, что такое душевное состояние воспринимает самим как  ненормальное. Вот почему он постоянно упрекает себя за медлительность. Всеми  силами души Гамлет борется против собственной слабости. Показательно, что  после каждого монолога, в котором Гамлет корит себя за бездействие, он  предпринимает какой-нибудь шаг.

Будь Гамлет слабовольным человеком, неспособным к действию, он нашел бы  себе извинение и оправдание, как это обычно бывает с людьми такого душевного  склада. Но в герое мы видим другое. Он постоянно призывает себя к ответу за  бездействие, беспощаден к себе и не ищет оправдания, а, наоборот,  безжалостно обнажает перед самим собой недопустимость уклонения от  обязанности мести.

Все эти переживания Гамлета, которые мы видим на протяжении II и III  актов, представляют собой проявление того, что принято считать слабостью  Гамлета. Но даже и в эти моменты наибольших колебаний обнаруживается то, о  чем писал Белинский, а именно что Гамлет велик и в своем «падении». В самом  деле, мы все время видим не только сомнения и колебания героя, но также и  великое благородство его натуры, силу его ума, способного на такой  беспощадный самоанализ, какой недоступен людям действительно слабым по  характеру. Они всегда уклоняются от ответственности даже перед самими собой,  чего никак нельзя сказать о Гамлете. Поэтому, как справедливо заметил  Белинский, в слабости Гамлета и проявляется его душевная сила.

Вернемся теперь к рассмотрению поведения Гамлета после встречи с  призраком. Почему Гамлет не стал действовать сразу же после того, как принял  на себя задачу мести? Во-первых, потому, что потрясение, пережитое им,  действительно лишило его на какое-то время способности действия. Хотя  импульсивность и свойственна Гамлету, в данном случае, однако, он испытывает  потребность осмыслить все происшедшее, свое положение и пути действия.

Во-вторых, — и здесь перед нами возникает один из тех элементов  трагедии, который был доступен пониманию современников Шекспира, а для нас  представляется странным, — Гамлет должен был установить, в какой мере он  может доверять словам призрака. Мы лишены здесь возможности рассмотреть  подробно вопрос о сверхъестественном в трагедиях Шекспира. В ряде его  произведений появляются духи и призраки, не принадлежащие материальному  земному миру. В каждом случае их драматическая функция имеет свой особый  смысл. Однако наличие сверхъестественных сил у Шекспира — факт, который  имеет значение отнюдь не только поэтической условности. Несмотря на прогресс  науки в эпоху Возрождения, самые дикие предрассудки были еще живы во времена Шекспира. Не только необразованный народ, но даже король Иаков I верил во всякую чертовщину и сам приложил руку к развитию псевдонауки «демонологии».

Вера в привидения приходила в некоторое столкновение с религиозными  воззрениями эпохи. В частности, согласно протестантской религии,  утвердившейся в Англии после реформации церкви, привидения с того света были  наваждением самого дьявола. Божественные силы, согласно доктрине  протестантизма, не давали о себе знать посредством подобного рода призраков.  Для Гамлета, таким образом, возникает противоречие, которое современным  людям может показаться только смешным, но в эпоху Шекспира представляло  собой действительно проблему. С одной стороны, призрак своим внешним обликом подобен отцу Гамлета. Это сходство вызывает у принца все чувства любви и уважения, какие он питал к своему отцу. Однако, с другой стороны, в  появлении призрака есть нечто дьявольское. Чувства Гамлета согласуются с  тем, что говорит ему призрак. Но Гамлет не только человек чувства, он  человек мысли, и это заставляет его сомневаться в том, насколько он может  доверять речам привидения. Повторяем, как ни нелепы эти вещи в наших глазах,  для современников Шекспира одной из гамлетовских проблем была проблема  призрака. Герой должен решить и ее.

Первое решение, которое принимает Гамлет, заключается в том что  открытие тайны убийства короля, полученное им из потустороннего мира,  необходимо подтвердить реальными земными доказательствами. И вот для чего  понадобилось Гамлету прикинуться безумным.

В древней саге об Амлете и в ее переложении у Бельфоре безумие служило  принцу для того, чтобы усыпить бдительность врага, заставить его поверить в  то, что безрассудного дурачка ему нечего опасаться. В этом был смысл и  понятный расчет. Но поведение Гамлета у Шекспира не производят  успокоительного воздействия на Клавдия. Наоборот безумие принца вызывает  тревогу короля. Зачем же тогда Гамлет прикидывается сумасшедшим? Ведь таким  образом он может только выдать себя.

Мы поймем поведение Гамлета, если примем и соображение, что между ним и  его отдаленным предшественником стоят века. Ни в чем различие между  средневековым мстителем Амлетом и героем ренессансной трагедии не  проявляется так, как в характере и способах борьбы.

Клавдий, безнаказанно совершивший убийство, спокоен и доволен. Гамлет  стремится нарушить его спокойствие. Ему это нужно по двум причинам.

Во-первых, он хочет вывести короля из душевного равновесия: пусть мучается и  терзается воспоминанием о своем злодействе! Во-вторых, для того чтобы убить  короля, необходимо не только самому быть уверенным в его виновности, но надо  также убедить в этом и других. Замысел Гамлета с самого начала состоит в  том, чтобы довести Клавдия до такого состояния, когда он каким-нибудь  образом свою виду выдаст перед всеми. В-третьих, Гамлет ни за что не станет  на подлый путь тайного убийства. Он не только возбуждает тревогу врага, но и  предупреждает его. Гамлет намерен покончить с Клавдием открыто, когда его  преступление будет разоблачено перед всеми.

Не приписываем ли мы датскому принцу мотивов, которые были ему чужды?  Ответ на это дает история нравов эпохи Возрождения, изобилующая  драматическими эпизодами борьбы, осуществлявшейся при помощи самых тонких и разнообразных психологических расчетов, Подтверждается это литературой, и в  частности драматургией английского Возрождения, В трагедиях мести  предшественников н современников Шекспира мы постоянно сталкиваемся с более  или менее развернутой психологической мотивировкой поведения героев,  втянутых в такого рода конфликты.

Против высказанных предположений о мотивах поведения Гамлета можно выставить, однако, то, что Шекспир не дал им словесного выражении. Оно действительно необходимо для того, чтобы поведение героя было понято людьми более позднего времени, когда кровавые расправы с личными врагами стали редкими и исключительными случаями. В эпоху Шекспира дело обстояло иначе. Тогда каждый мужчина постоянно имел при себе шпагу или кинжал. Объяснять поведение Гамлета не было необходимости. Зрители шекспировского театра разбирались в таких делах очень хорошо. Однако была и другая причина, по которой Шекспир не дал здесь словесного выражения мотивам поведения Гамлета. Драматизм действия требовал и некоторой таинственности поведения принца. До поры до времени оно должно было быть загадочным не только для короля, но и для зрителей спектакля.

Кульминацией этой части трагедии и, пожалуй, всей драмы в целом является эпизод «сцены на сцене». Случайное появление актеров используется Гамлетом для того чтобы  поставить спектакль, изображающий убийство, аналогичное тому, какое совершил  Клавдий. Обстоятельства благоприятствуют Гамлету. Он получает возможность  довести короля до такого состояния, когда тот вынужден будет выдать себя  словом или поведением, причем это произойдет в присутствии всего двора.  Именно здесь-то Гамлет и раскрывает в монологе, завершающем II акт, свой  замысел, заодно объясняя почему он до сих пор медлил:

«Дух, представший мне,
Быть может, был и дьявол; дьявол властен
Облечься в милый образ; и возможно,
Что, так как я расслаблен и печален, —
А над такой душой он очень мощен, —
Меня он в гибель вводит. Мне нужна
Верней опора. Зрелище — петля,
Чтоб заарканить совесть короля» (II, 2).

Но даже и приняв решение, Гамлет еще не чувствует твердой почвы под  ногами. Он знает, что наступил критический момент. Спектакль поставит его и  Клавдия лицом к лицу как врагов, между которыми никакое примирение  невозможно. Начнется борьба не на жизнь, а на смерть. И здесь Гамлетом снова  овладевают сомнения. Он получают выражение в его знаменитом «Быть или не  быть».

Кто не знает этого монолога Гамлета? Его первая строчка на памяти у  всех: «Быть или не быть — таков вопрос…» (III, 1).  В чем же вопрос?

Для такого человека, как Гамлет, он прежде всего связан с достоинством  Человека — «что благородней духом?» Решение, которого ищет герой, состоит не  в том, что лучше, удобнее или эффективнее, а в том, что действовать надо  соответственно с самым высоким понятием о человечности. Выбор, который стоит  перед Гамлетом, таков:

«покоряться
Пращам и стрелам яростной судьбы
Иль, ополчась на море смут, сразить их
Противоборством?» (III, 1).

Молча страдать от зла или бороться против него — это лишь одна сторона  вопроса. Покорность судьбе может проявиться в решении добровольно уйти из  жизни. Вместе с тем и активная борьба может погубить человека. Вопрос «быть  или не быть» смыкается с другим — жить или не жить?

Жизнь так тяжела, что для избавления от ее ужасов нетрудно покончить с  собой. Смерть подобна сну. Но в том-то и дело, что Гамлет не уверен в том,  кончаются ли со смертью душевные муки человека. Мертвая плоть не может  страдать. Но душа бессмертна. Какое же будущее уготовано ей «в смертном  сне»? Этого человек не может знать, ибо по ту сторону жизни — «безвестный  край, откуда нет возврата земным скитальцам». (Отметим, между прочим, что  Гамлет отчасти противоречит очевидному: ведь он видел призрак отца,  вернувшийся с того света. Не будем, однако, останавливаться на этом и  пытаться решить, имеем ли мы дело с промахом или преднамеренным выражением, таящим какой-то смысл.)

Рассуждения Гамлета отнюдь не являются отвлеченными. Перед ним,  человеком огромного воображения и тонкой чувствительности, смерть предстает  во всей своей мучительной осязаемости. Страх смерти, о котором он говорит,  возникает в нем самом. Гамлет вынужден признать, что размышления и  предчувствие смерти лишают человека решительности. Страх побуждает иногда  отказаться от действия и от борьбы.

Этот знаменитый монолог раскрывает перед нами, что Гамлет достиг  высшего предела в своих сомнениях. Справедливо, что великолепные слова, в  которые Шекспир облек размышления своего героя, запомнились всем как высшее  выражение сомнения и нерешительности. Но нет большей ошибки чем считать эту  речь полным и исчерпывающим выражением характера Гамлета. Раздвоение Гамлета действительно достигло здесь самой крайней степени. Монолог обрывается с появлением Офелии. Гамлет не дает ясного ответа на вопрос, поставленный им перед самим собой. Пожалуй, он не дает вообще никакого ответа, во душа его полна тяжелою предчувствия. Оно выражено в словах, которыми Гамлет встречает Офелию и которым иногда придают гораздо больше значения, чем они имеют в действительности. Ведь Гамлет просит ее помянуть, его грехи в своих молитвах, то есть замолить его грехи.

Гамлет никогда не говорит ничего впустую. Даже когда он разыгрывает из  себя безумного, его бредовые речи полны глубокого смысла. Не пустыми  являются и его слова, обращенные к Офелии. Гамлет на что-то решился, на  самоубийство или на борьбу, которая может привести его к смерти, — на что  именно, мы не знаем. Ясно лишь то, что сам он решил не быть тем трусом,  которого раздумье останавливает, мешая действовать. Шекспир снова ставит нас  перед загадкой. Но ее решение мы увидим в дальнейшем поведении Гамлета.  Внимательно приглядевшись ко всем его последующим поступкам, мы увидим, что больше мысль о самоубийстве у Гамлета уже не возникает. Но угроза смерти  станет для него реальной по другой причине: Гамлет понимает, что Клавдий не  оставит в живых человека, который бросит ему в лицо обвинение в убийстве.

К сказанному следует добавить, что рассуждения Гамлета в знаменитом  монологе обнаруживают перед нами те стороны мировоззрения героя, которые  связаны с наивными религиозными предрассудками Эпохи. Здесь Гамлет даже  отдает дань средневековым представлениям о двойственной природе человека,  чье существо распадается на тленный прах и бессмертный дух, и выражает идею  бессмертия души. Нужно, однако, заметить, что с точки зрения тогдашней  ортодоксальной религиозности, взгляды Гамлета отдают ересью. Вместо того  чтобы быть абсолютно уверенным в загробном существовании, Гамлет выражает  сомнения, свидетельствующие о его вольномыслии. Впрочем, оно выражено робко  и осторожно, и это естественно, если принять во внимание, что Шекспиру  приходилось считаться с цензурой.

Поворотным пунктом трагедии является сцена, когда в присутствии короля,  королевы и всего двора актеры исполняют пьесу «Убийство Гонзаго». Поведение  Гамлета во время спектакля является вызывающим. На вопрос Клавдия: «Как  называется пьеса?» — Гамлет отвечает: «Мышеловка, но в каком смысле? В  переносном… Это подлая история; но не все ли равно? Вашего величества и  нас, у которых душа чиста, это не касается; пусть кляча брыкается, если у  нес ссадина; у нас загривок не натерт» (III, 2).

Но у короля «загривок натерт», и он «брыкается». Своим волнением  Клавдии выдает себя. Гамлет злорадно торжествует. Но, собственно, теперь-то  и начинается самое трудное для героя. Для сомнений места не осталось. Пора  действовать. И вот Гамлету представляется возможность убить короля.

Он наталкивается на Клавдия, когда то молится в одной из галлерей  дворца. Гамлет уже наверняка знает, что Клавдии убил его отца и он может  наконец легко покончить с ним. Его первое движение — схватиться за меч. Но  порыв быстро проходит. Гамлет сдерживает себя. «Нет, это не было бы местью.  Молитва как бы очистила душу Клавдия, и, по понятиям того времени о  загробной жизни, такого человека ожидает райское блаженство. Отправить  короля на небо? Нет, не этого хочет Гамлет. Надо, чтобы Клавдия и после  смерти продолжали терзать муки. Вот если застигнуть короля за каким-нибудь  дурным или преступным делом и сразить его так, чтобы он не успел покаяться и  помолиться, тогда его душа попадет в ад, где будет обречена на вечные муки.

Нам представляется неверным, когда эти рассуждения Гамлета толкуют как  отговорку, чтобы уклониться от действия. Конечно, и в данном случае мысли  Гамлета полны архаических, с нашей точки зрения, представлений, связанных с  загробной жизнью. Но тем увереннее можем мы сказать, что мотивы Гамлета  обнаруживают его жажду действенной мести. Что это не отговорка, подтверждает  следующая смена (III, 4), когда Гамлет во время беседы с матерью, услышав за  ковром голос, с быстротой молнии выхватывает шпагу и вонзает ее в  спрятавшегося. Королева в ужасе восклицает: «Боже, что ты сделал?» — Гамлет  отвечает: «Я сам не знаю… — и с надеждой спрашивает: — это был король?» Но  его ожидает разочарование. Обнаружив, что он убил Полония, Гамлет признает;  «Я метил в высшего«. Удар предназначался королю. Гамлету показалось, что он  поймал Клавдия «за чем-нибудь дурным» и может отправить его в преисподнюю.  Здесь мы впервые видим Гамлета, действующего решительно и без  колебаний. Не его вина, что он промахнулся. Не только убийство Полония, но и  весь разговор Гамлета с матерью свидетельствует о его созревшей решимости.

Он знает, что вступил на путь жестокостей. Это началось с того момента,  когда Гамлет отверг Офелию. Он не намерен щадить никого. Отправляясь  беседовать с матерью, Гамлет знает, что это будет своего рода поединком, и  готовит для него «слова-кинжалы» (III, 2). Его речи, обращенные к матери,  звучат как обвинение. Он не щадит ее настолько, что призрак отца, следящий  за ним, появляется и напоминает Гамлету: его дело бороться не с матерью, а  направить свой гнев против короля-убийцы.

Гамлету приписывали мягкотелость, неспособность причинить боль и  страдание другим людям. Может быть, он и был когда-нибудь таким, но муки,  через которые он прошел, ожесточили его, и он познал суровый закон борьбы.  «Из жалости я должен быть жесток» (III, 4), — говорит Гамлет матери, и его  слова выражают сознание того, что, борясь за справедливость, ему придется  прибегать к силе. Еще явственнее обнаруживается готовность Гамлета к борьбе,  когда он, сообщая матери о предстоящем своем отъезде в Англию, говорит, что  это подкоп, который ведут под него. Он понимает, что его хотят завлечь в  ловушку. Но Гамлет намерен противопоставить хитрости противника свою  хитрость:

«В том и забава, чтобы землекопа
Взорвать его же миной: плохо будет,
Коль я не вроюсь глубже их аршином,
Чтоб их пустить к луне; есть прелесть в том,
Когда две хитрости столкнутся лбом!» (III, 4).

Вслушаемся в интонацию этой речи. Она говорит о том, что перед нами  новый Гамлет, — Гамлет, ввязавшийся в борьбу и занятый уже не вопросом, надо  ли ему бороться, а быстро соображающий, как отвечать удары противника.  Если мы теперь сопоставим это с тем Гамлетом, который предстал перед  нами в начале III акта, то станет очевидно, что в нем произошла перемена.

Теперь перед нами Гамлет-борец. Но промахнувшись и убив вместо короля  Полония, Гамлет дал своему противнику возможность оправдать в глазах двора и  народа меры, направленные против принца. Теперь, коК сказанному следует добавить, что рассуждения Гамлета в знаменитом  монологе обнаруживают перед нами те стороны мировоззрения героя, которые  связаны с наивными религиозными предрассудками Эпохи. Здесь Гамлет даже  отдает дань средневековым представлениям о двойственной природе человека,  чье существо распадается на тленный прах и бессмертный дух, и выражает идею  бессмертия души. Нужно, однако, заметить, что с точки зрения тогдашней  ортодоксальной религиозности, взгляды Гамлета отдают ересью. Вместо того  чтобы быть абсолютно уверенным в загробном существовании, Гамлет выражает  сомнения, свидетельствующие о его вольномыслии. Впрочем, оно выражено робко  и осторожно, и это естественно, если принять во внимание, что Шекспиру  приходилось считаться с цензурой.гда Гамлета приводят к  королю, между ними стоит стража Готовая защитить Клавдия. Понимая свое  бессилие сделать что-нибудь в таких условиях. Гамлет тем не менее достаточно  открыто угрожает королю. Прикидываясь безумным, он пускается в рассуждение о  том, что люди откармливают себя для червей. Когда король перебивает его  рассуждения вопросом, что он хочет этим сказать, Гамлет отвечает: «Я хочу  вам только показать, как король может совершить путешествие по кишкам  нищего» (IV, 3). Сейчас Гамлет может сражаться только словами, и он это  делает. Король спрашивает его, где Полоний, и Гамлет вызывающе говорит ему:  «На небесах: пошлите туда посмотреть: если наш посланный его там не найдет,  тогда поищите его в другом месте сами» (IV, 3). В другом месте — то есть в  аду. Это открытое объявление войны.

Перед самым отъездом в Англию Гамлет наблюдает проход войск Фортинбраса  через датскую территорию. Гамлета удивляет, что тысячи людей идут драться за  клочок земли, где не хватит места похоронить тех, кто погибнет в этой  борьбе. Для него эта война — «спор о пустяке». Но тем большие укоры  обрушивает на самого себя Гамлет после встречи с войсками Фортинбраса. Как  обычно, Гамлет сразу же обобщает. Собственное бездействие наводит его на  мысль о назначении человека вообще. Разум дан людям для того, чтобы они не  только мыслили, но и принимали решения, ведущие к реальным действиям:

«Что человек, когда он занят только
Сном и едой? Животное, не больше.
Тот, кто нас создал с мыслью столь обширной,
Глядящей и вперед и вспять, вложил в нас
Не для того богоподобный разум.
Чтоб праздно плесневел он» (IV, 4).

Уже раньше Гамлет пришел к мысли, что «трусами нас делает раздумье»  (III, 1, монолог «Быть или не быть»). Теперь он безоговорочно осуждает это,  и особенно страх перед возможным роковым исходом борьбы. Для него это

«жалкий навык
Раздумывать чрезмерно об исходе. —
Мысль, где на долю мудрости всегда
Три доли трусости…» (IV, 4).

В пример себе он ставит Фортинбраса, который, «объятый дивным  честолюбием, смеется над невидимым исходом'» (IV. 4). Теперь, когда Гамлет  знает, что жизнь полна противоречий и невозможна без борьбы, он открывает  для себя нравственный закон, определяющий, что должно двигать человеком,  тогда он вступает в борьбу. Велик не тот, кто ввязывается в нее лишь тогда,  когда есть великая причина. Важен не повод, ибо он может быть даже и  незначительным. Все дело в достоинстве человека, в его чести, которую он  обязан защищать всегда:

«Истинно велик.
Кто встревожен малою причиной.
Но вступит в ярый спор из-за былинки,
Когда задета честь» (IV, 4).

А у Гамлета повод для борьбы огромный. Теперь он понимает, что даже и  без него он все равно должен был бы бороться против всего, что задевает его  «честь». Конечно, не случайно Гамлет пользуется нравственным понятием,  заимствованным из кодекса рыцарской морали. Но у него понятие чести  наполнено гуманистическим содержанием. Как об этом свидетельствует начало  монолога, оно включает все, что соответствует назначению и достоинству  человека. Рассуждения Гамлета завершаются решительным и категоричным  выводом:

«О мысль моя, отныне ты должна
Кровавой быть, иль прах тебе цена!» (IV, 4).

Последующее поведение Гамлета показывает, что это были не только слова.  Из письма Гамлета к Горацио (IV, 6) и его собственного рассказа другу (V, 2)  мы узнаем, с какой ловкостью и смелостью он вывернулся из западни,  приготовленной ему королем, и отправил вместо себя на верную смерть  Розенкранца и Гильденстерна, которых ему ничуть не жаль, ибо они, как и  Полоний, сами поставили себя под удар.

Гамлет возвращается в Данию с намерением продолжать борьбу против  короля. Как его письмо Горацио, так и беседа с могильщиком на кладбище (V,  1) свидетельствуют о том, что он обрел душевное равновесие. Особенно это  видно в разговоре Гамлета с могильщиком. Речь идет о смерти, и могильщик,  привыкший к зрелищу мертвых тел, способен грубо шутить над человеческой  бренностью. Гамлет, с присущей ему чувствительностью, конечно, смотрит на  смерть иначе. Что-то в нем по-прежнему возмущается этой страшной  неизбежностью, и он не может примириться с тем, что даже подлинное  человеческое велите — Александр Македонский, Юлий Цезарь — равно обречено  смерти. Однако тон и смысл размышлений Гамлета о смерти теперь иные, чем  раньше. Прежде Гамлет был возмущен несправедливостью природы. Самая мысль о смерти вызывала у него страх. Теперь в его словах звучит горькая ирония, но  в ней слышится готовность примирения с неизбежностью смерти.

Однако Гамлета ждет удар, возможности которого он не предполагал, —  смерть Офелии. Спокойствие мгновенно покидает его. В порыве горя он  бросается к гробу Офелии. В это мгновение он осознает, какой страшной,  невозвратимой потерей является для него ее гибель.

Когда Лаэрт бросается, чтобы задушить его, Гамлет защищается. Он,  раньше помышлявший о самоубийстве, теперь хочет сохранить свою жизнь. Ему  незачем драться с Лаэртом, ибо жизнь нужна Гамлету для того, чтобы  осуществить свою задачу — отомстить Клавдию.

И вот приближается момент развязки. Гамлету сообщают: король побился об  заклад, что в поединке на рапирах принц победит Лаэрта. Гамлет достаточно  хорошо знает короля и понимает, что за всем этим может крыться новая  западня. Он спокойно принимает вызов Лаэрта, но признается Горацио, что на  душе у него какое-то смутное предчувствие недоброго. Горацио советует ему  отказаться от поединка, но Гамлет теперь бесстрашно пойдет навстречу любой  судьбе. «…Нас не страшат предвестия, — говорит он, — и в гибели воробья  есть особый промысел. Если теперь, так, значит, не потом; если не потом, так  значит, теперь; если не теперь, то все равно когда-нибудь; готовность — это  все. Раз то, с чем мы расстаемся, принадлежит не нам, так не все ли равно —  Расстаться рано? Пусть будет» (V, 2).

Теперь мы видим, что Гамлет окончательно преодолел страх смерти. Как  всегда, свое личное ощущение он поднимает на высоту философского принципа.  Здесь перед нами Гамлет, принявший философию стоицизма. Он обрел решимость и преодолел колебания. Но это отнюдь не означает, что скорбь покинула его. Его  взгляд на жизнь уже не может быть столь радостным и светлым, каким он был в  годы «младенческой гармонии». Жизнь, какой ее узнал Гамлет, не радует его. В  тайне он даже мечтает о том, чтобы смерть положила конец его скорбному  существованию.

Новый Гамлет, которого мы видим в конце трагедии, уже не знает прежнего  разлада. Но это не значит, что он перестал ощущать противоречия действительности. Наоборот, его внутреннее спокойствие сочетается с трезвым  пониманием разлада между жизнью и идеалами. Белинский верно заметил, что  Гамлет под конец снова обретает душе гармонию. Однако она в корне отличается  от той гармонии, которая была в его душе, когда он еще не знал ужасов жизни.

Душевная буря, пережитая им, не была бесплодной, ибо, как писал Белинский,  дисгармония и борьба «суть необходимое условие для перехода в  мужественную и сознательную гармонию…» «Что  возвратило ему гармонию духа? — пишет далее Белинский и отвечает: — очень  простое убеждение, что «быть всегда готову — вот все«. Вследствие этого  убеждения он нашел в себе и силу и решимость…» <В. Г. Белинский, Собр. соч., т. I, стр. 339.>.

О новом душевном состоянии Гамлета Белинский  говорит: «Заметьте из этого, что Гамлет уже не слаб, что борьба его  оканчивается: он уже не силится решиться, но решается в самом деле, и от  этого у него нет уже бешенства, нет внутреннего раздора с самим собою,  осталась одна грусть, но в этой грусти видно спокойствие, как предвестник  нового и лучшего спокойствия» <Там же, стр. 332.>.

Во время поединка Гамлет обнаруживает коварный замысел, направленный  против него. Зная, что он смертельно ранен, он бросается на короля и в  последний миг своей жизни осуществляет наконец задачу мести. Это происходит  почти случайно. Но предъявлять это в качестве упрека Гамлету было бы  несправедливо.

Реализм трагедии, ее отличие от несколько искусственного действия обычных трагедий мести проявляется, в частности; в том, что герой не выбирает условий, в которых он будет осуществлять свою месть, а, как это бывает и в реальной жизни, цепью случайных и непредвиденных обстоятельств подводится к такой ситуации, когда совсем неожиданно для него возникают и возможность и необходимость выполнить свое намерение.

Воспитание духа, через которое прошел Гамлет, дает свои плоды в  смертный час принца. Он мужественно встречает смерть. Он знает: лично для  него все кончено. В этом смысл его последних слов — «Дальше — тишина» (V, 2).

На этих словах стоит остановиться, ибо они многозначительны.  Трагедия началась с того, что Гамлет столкнулся со смертью своего отца.  Она возбудила перед ним вопрос: что такое смерть. Мы слышали сомнения,  выраженные им в монологе «Быть или не быть». Тогда Гамлет допускал, что  смертный сон может быть и новой формой существования души человека. Теперь у Гамлета новый взгляд на смерть. Он знает, что его ждет сон без пробуждения,  растворение в ничто. Слова Гамлета выражают отрицание религиозных  представлений о загробной жизни. Для Гамлета с концом земного существования  жизнь человека прекращается.

Принципиальная важность последних слов Гамлета обнажается перед нами  благодаря следующему обстоятельству. В первом издании трагедии (кварто 1603  г.), которое содержало искаженный, неаутентичный текст последние слова  Гамлета были: «Господи, прими мою душу!» Кварто 1604 г. содержит, как  известно, текст Шекспира. Едва ли есть необходимость разъяснять подробно  различие между двумя вариантами последних слов Гамлета. В кварто 1603 г.  Гамлет умирает верующим человеком, шекспировский Гамлет умирает как  свободомыслящий философ.

Но если Гамлет и знает, что его жизнь приходит к концу, то этим для  него отнюдь не исчерпывается все. Жизнь будет продолжаться. Остаются другие  люди, и Гамлет хочет, чтобы мир узнал правду о нем. Он завещает своему другу  Горацио поведать о его судьбе тем, кто не понимает и не знает причин  происшедшего. Гамлет не только хочет оправдать себя в глазах потомства, его  желание — чтобы его жизнь и борьба послужили примером и уроком для  остающихся в живых, примером борьбы честного человека против зла. Он умирает  как воин, как борец за справедливое дело.

Нашей целью было показать, что трагедия Шекспира изображает сложный  характер в его развитии. Гамлет на протяжении действия обнаруживает то силу,  то слабость. Мы видим его и колеблющимся и действующим решительно. С начала  и до конца он является честным человеком, отдающим себе отчет в своем  поведении и ищущим правильного пути в жизненной борьбе. Как мы видели, путь  этот был для него тяжелым, связанным с мучительными душевными переживаниями и потерями, ибо ему пришлось отказаться от любимой. Но перед нами не расслабленный человек, а герой, обладающий подлинным мужеством, которое и помогло ему пройти через все испытания с честью.

Не является Гамлет и бездейственным человеком. Разве можно назвать  бездействием духовные искания героя? Ведь мысль тоже есть форма человеческой  активности, и этой способностью Гамлет, как мы знаем, наделен в особенно  большой мере. Однако мы не хотим этим сказать, что активность Гамлета  происходит только в интеллектуальной сфере. Он действует беспрерывно. Каждое  его столкновение с другими лицами, за исключением Горацио, представляет  собой поединок взглядов и чувств.

Наконец, Гамлет действует и в самом прямом смысле слова. Можно только  удивляться тому, что он заслужил славу человека, неспособного к действиям.  Ведь он на наших глазах убивает Полония, отправляет на верную смерть  Розенкранца и Гильденстерна, побеждает в поединке Лаэрта и приканчивает  Клавдия. Не говорим уже о том, что косвенно Гамлет является виновником  безумия и смерти Офелии. Можно ли после всего этого считать, что Гамлет  ничего не делает и на протяжении всей трагедии только предается  размышлениям?

Хотя мы видим, что Гамлет совершил больше убийств, чем его враг  Клавдий, тем не менее, как правило, никто этого не замечает и не принимает в  расчет. Нас самих больше интересует и волнует то, что думает Гамлет, чем то,  что он делает, и поэтому мы не замечаем деятельного характера героя.  Мастерство Шекспира в том и проявилось, что он направил наше внимание не  столько на внешние события, сколько на душевные переживания героя, а они  полны трагизма.

Трагедия заключается для Гамлета не только в том, что мир ужасен, но и  в том, что он должен ринуться в пучину зла, для того чтобы бороться с ним.  Он сознает, что сам далек от совершенства, и, действительно, его поведение  обнаруживает, что зло, царящее в жизни, в какой-то мере пятнает и его.  Трагическая ирония жизненных обстоятельств приводит Гамлета к тому, что он,  выступающий мстителем за убитого отца, сам тоже убивает отца Лаэрта и  Офелии, и сын Полония мстит ему.

Вообще обстоятельства складываются так, что Гамлет, осуществляя месть,  Оказывается вынужденным разить направо и налево. Ему для которого нет ничего  дороже жизни приходится стать оруженосцем смерти.

При всей сложности действия «Гамлет», однако, отличается от других  трагедий, например от «Отелло» или «Короля Лира»», тем, что здесь  драматическое напряжение несколько ослабевает к концу. Это объясняется в  первую очередь характером героя и особенностями его духовного развития. В  «Отелло» и «Короле Лире» высшим моментом трагизма является финал — гибель  Дездемоны и Корделии. В «Гамлете», как уже было сказано, наибольшую душевную трагедию герой переживает вначале, тогда как для Отелло и Лира самыми страшными трагическими моментами являются финальные события.

Нравственные и социальные основы трагедии

Судьба героя и его духовная драма далеко не исчерпывают всего  содержания трагедии. В ней ряд тем, мастерски вплетенных в основной сюжет, и
на главных из них мы остановимся.

Прежде всего мы обратимся к теме мести, что представляло собой большую  моральную проблему для современников Шекспира. В эпоху Возрождения  происходила переоценка всех нравственных принципов, господствовавших в  средине века. Месть была нередким жизненным фактом. Средневековье выработало свой кодекс чести. Он заключался в том, что кровные родственные связи обязывали человека мстить тем, кто поднял руку на кого-либо из семьи. Но  семейная честь приходила в столкновение с верноподданническим долгом, когда  обидчиком оказывался носитель высшей власти. Особенно остро встало это  противоречие с установлением абсолютизма.

Гуманисты отвергли кровавую мораль средневековья. Однако, признавая  право на жизнь самым священным нравом человека, они тоже столкнулись с  противоречием: как быть с теми людьми, которые причиняют зло другим?  В шекспировской критике давно уже стало общим местом, что одним из  достоинств композиции «Гамлета» является мастерское ведение трех  параллельных линий сюжета, содержащих тему мести. Она воплощена в образах  Гамлета, Лаэрта и Фортинбраса. Композиционно в центре стоит Гамлет, и не  только по причине своей личной значительности. У Гамлета убит отец, но отец  Гамлета убил отца Фортинбраса, а сам Гамлет убивает отца Лаэрта. Таким  образом род Гамлетов является не только страдающей стороной в этих  конфликтах, но и сам становится объектом мести.

Решение персонажами трагедии задачи мести разрывает гуманистический  подход Шекспира к этой нравственной проблеме. Очень просто решает задачу  Лаэрт. Узнан, что его отец убит, он не интересуется обстоятельствами гибели  Полония, поспешно возвращается в Данию, поднимает бунт, врывается во дворец  и бросается на короля, которого считает виновником смерти старого  царедворца. Лаэрт не любил отца, потешался над его недостатками, старался  вырваться из-под его опеки. Но хотя его не связывало с Полонием ничто, кроме  сыновнего долга, этот свой долг он выполняет с рвением. При этом долг  родовой мести для него стоит выше долга подданного. Он готов нарушить клятву  верности королю, чтобы сохранить верность семейному долгу (IV. 5). Лаэрт  действует согласно законам феодальном морали — око за око, зуб за зуб, кровь  за кровь. Все другие нравственные обязанности он отвергает. Поэтому он  вступает в подлый сговор с королем, чтобы убить Гамлета. Ему нет дела до  того, что Полоний сам подставил себя под удар принца. Но когда приходит  смертный час Лаэрта, его охватывает раскаяние и он понимает, что, желая  действовать во имя справедливости, нарушил ее своим бесчестным поведением по  отношению к Гамлету.

Если Лаэрт доходит до крайнего предела подлости в своем желании  отомстить, то Фортинбрас обнаруживает полное пренебрежение к задаче мести.  Мы не знаем причин этого, но обстоятельства, изложенные сюжете, позволяют  сказать, что у Фортинбраса нет действительных оснований для мести. Его отец  сам вызвал отца Гамлета на поединок и был сражен в честном единоборстве.

Третий вариант темы мести в образе героя трагедии. Гамлет принимает  задачу мести. Его побуждают к этому любовь к отцу и в равной мере ненависть  к Клавдию, который был не только убийцей, но еще и совратителем матери  Гамлета. Клавдий, как мы знаем, воплощает для Гамлета худшее зло, какое  только может отравить душу человека. Но задача мести для Гамлета не  ограничивается личным возмездием убийце. Борясь против Клавдия, Гамлет  борется против зла вообще. Его борьба оправдана, и месть его справедлива.  Таким образом, гуманизм Шекспира проявляется не как сентиментальная  филантропия, а как философия воинственного человеколюбия, признающего  насилие одним из средств борьбы для уничтожения несправедливости.  Однако борьба Гамлета против Клавдия выходит за рамки семейного  конфликта. Клавдий — король, и в данном случае возмездие сталкивается с  проблемой цареубийства.

Мы зашли бы слишком далеко, решив, что борьба Гамлета против короля представляет собой проблему революции. Конечно, убить и свергнуть короля означает совершить государственный переворот. Но в данном случае мы не должны упускать из виду того обстоятельства, что Гамлет является законным наследником престола, а Клавдий — узурпатором, который, по словам Гамлета, стянул драгоценную корону и сунул ее в карман (III, 4). В этом смысле борьба между Гамлетом и Клавдием не выходит за рамки династических конфликтов, какие мы видели в хрониках Шекспира. И все же вся трагедия проникнута пафосом ненависти к несправедливой королевской власти.

Как ни ортодоксальна политическая концепция трагедии с точки зрения  официальной государственной морали того времени, в ней явственно выражена  ненависть к деспотизму, к власти, основанной на крови и держащейся террором.  Но дело не только в том, что герой столкнулся с узурпатором. Этот  политический конфликт, завершающийся оправданием цареубийства, усугубляется  бедственным состоянием государства в целом, разложением всего общества.  Уже в начале трагедии Марцелл как бы мимоходом замечает: «Подгнило  что-то в Датском государстве» (I, 4), и, по мере того как развивается  действие, мы все больше убеждаемся в том, что в Дании действительно завелась  «гниль». Гамлет говорит о развращении нравов:

«Тупой разгул на запад и восток
Позорит нас среди других народов…» (I, 4).

Он замечает неискренность людей, лесть и подхалимство, унижающее  человеческое достоинство: «Вот мой дядя — король Датский, и те, кто строил
ему рожи, пока жив был мой отец, платят по двадцать, сорок, пятьдесят и по  сто дукатов за его портрет в миниатюре. Черт возьми, в этом есть нечто
сверхъестественное, если бы только философия могла доискаться» (II, 2).  Гамлет видит, что человечность попрана и повсюду торжествуют мерзавцы,  растлевающие всех и все вокруг. «Да, сударь, — говорит Гамлет Полонию, —  быть честным при том, этот мир, — это значит быть человеком, выуженным из  десятка тысяч» (II, 2). Когда Розенкранц на вопрос Гамлета: «Какие новости?»  — отвечает, что никаких новостей нет, «кроме разве того, что мир стал  чесстен», принц замечает: «Так, значит, близок судный день, но только ваша  новость неверна» (II, 2). Мысль о том, что зло проникло во все поры  общества, не покидает Гамлета и тогда, когда он беседует с матерью о ее вине  перед памятью покойного короля. Он говорит:

«Ведь добродетель в этот жирный век
Должна просить прощенья у порока,
Молить согбенно, чтоб ему помочь» (III, 4).

Все подобные речи расширяют рамки трагедии, придавая ей большой  общественный смысл. Несчастье и зло, которое поразили семью Гамлета, —  только единичный случай, характерный для общества в целом. Горе и страдание  Гамлета сливается с невзгодами, которые делают жизнь тяжелой ношей для всех  людей. Даже тогда, когда будто занят только вопросом, касающимся лично его,  — «быть быть» — Гамлет видит перед собой картину всей жизни. Он вспоминает

«плети и глумленье века,
Гнет сильного, насмешку гордеца,
Боль презренной любви, судей медливость,
Заносчивость властей и оскорбленья,
Чинимые безропотной заслуге…» (III, 1).

В этом перечислении жизненных бедствий только одно относится к области  интимной — «боль презренной любви», все остальные представляют собой ту или  иную форму общественной несправедливости. Если мы вспомним теперь, что в  монологе «Быть или не быть» Гамлет решает вопрос — «покоряться» или  «восстать», то для нас станет ясно, что он решает не только личную проблему  и речь идет об отношении ко всему существующему миропорядку.

Трагедия Гамлета сливается с трагической судьбой всех страдающих от  общественной несправедливости. То, что Пушкин считал основой трагедии, —  «судьба человеческая» и «судьба народная», — получает у Шекспира воплощение  через характер героя, сознающего неразрывную связь между собой и остальным  человечеством. Вот почему для Гамлет «Дания — тюрьма» и весь мир — тюрьма,  «и превосходная: со множеством затворов, темниц и подземелий…» (II, 2).

Мироощущение Гамлета близко к взглядам самого Шекспира на современную  ему действительность. В одном из самых своих самых субъективно лирических  произведений, в 66-м сонете, Шекспир выразил мысль, непосредственно  перекликающуюся с мотивами трагедии и монологом «Быть или не быть». Мы  слышим здесь о той же усталости от жизни и о тех же бедах, которые  превращают ее в мучение для человека:

Я смерть зову, глядеть не в силах боле,
Как гибнет в нищете достойный муж,
А негодяй живет в красе и холе;
Как топчется доверье чистых душ;
Как целомудрию грозят позором,
Как почести мерзавцам воздают,
Как сила никнет перед наглым взором,
Как всюду в жизни торжествует плут;
Как над искусством произвол глумится,
Как правит недомыслие умом,
Как в лапах зла мучительно томится
Все то, что называем мы Добром…»

 <Перевод О. Румера>

Шекспир не смотрит на трагедию Гамлета со стороны. Это и его трагедия,  трагедия всего европейского гуманизма, убедившегося в несоответствии между  своими идеалами и возможностью их осуществления в действительности. Подойдя  к вопросу с этой стороны, мы поймем также тот особый угол зрения, в пределах  которого рассматривается Шекспиром и его героем весь клубок общественных  противоречий.

В борьбе против феодализма, против всех его порождений в общественной  жизни и идеологии гуманисты опирались на свои понятия о человеке. Ярче всего  выразил их точку зрения итальянский гуманист Пико делла Мирандола в своей  знаменитой речи «О достоинстве человека» (1489). Человек был для них венцом  творения, самым прекрасным из всего существующего на земле. Гуманисты  отвергали феодальные оковы, ибо они не соответствовали достоинству человека.  Между Пико делла Мирандола и Шекспиром проходит целая полоса  исторического развития. Первый из них выразил оптимистические предчувствия  гуманистов, веривших в то, что если расковать человека, то это принесет  расцвет всей жизни. Шекспир стоит у конца этого периода. Перед ним возникает  не иллюзорная, а реальная картина общества, которое достигло значительной  степени индивидуальной свободы. Шекспир уже имел возможность увидеть  индивидуализм в действии.

Оказалось, что освобождение от старых оков открыло путь не только для  свободного развития таких прекрасных индивидуальностей, как Гамлет. На деле  Гамлеты оказались одиночками, а общество полно таких людей, как Клавдий,  Полоний, Розенкранц и Гильденстерн. В наиболее хищнической форме проявился  индивидуализм у Клавдия. Но и другие люди, которых видит Гамлет, не лучше.

Это поставило перед героем шекспировской трагедии роковой для всего  гуманизма вопрос о природе человека. Они думали, что человек по природе  хорош и надо только перестроить для него мир, а шекспировский герой получает  все основания для того, чтобы усомниться в том, действительно ли так хорош  человек, как он раньше предполагал вместе с гуманистами. Эти сомнения  получают выражение в следующих словах Гамлета: «Что за мастерское  создание-человек! Как благороден разумом! Как беспределен в своих  способностях, обличьях и движениях! Как точен и чудесен в действии! Как он  похож на ангела глубоким постижением! Как он похож на некоего бога! Краса  вселенной! Венец всего живущего! А что для меня эта квинтэссенция праха? Из  людей меня не радует ни один; нет, также и ни одна…» (II, 2).

Первая часть этой знаменитой речи дословно повторяет положения, ставшие  ко времени Шекспира общим местом в гуманистических трактатах. Это кредо  европейского гуманизма. Слова Гамлета часто цитируются, чтобы показать  приверженность Шекспира гуманистической философии. Однако мы упустим самое  главное, если не обратим внимания на меланхолический конец тирады. Гамлет  искренне верил в величие и достоинство человека, но жизнь заставила его  увидеть и ничтожество человека. Мы знаем, какие у него основания говорить,  что из людей его не радует ни один и ни одна. Ведь у ближайших к нему людей  он увидел проявления такой порочности и низменности, что это заставило его  содрогнуться.

Едва ли кто-нибудь с высоты вашего знания законов исторического  развития станет теперь упрекать Шекспира за то, что он в своей трагедии  вместо анализа социальных корней зла углубился в анализ природы человека. А  именно это и занимает мысли Гамлета. Будучи честным до конца, он видит не  только пороки других, но и свои. «Сам я скорее честен, — говорит он Офелии,  — и все же я мог бы обвинить себя в таких вещах, что лучше бы моя мать не  родила меня на свет; я очень горд, мстителен, честолюбив; к моим услугам  столько прегрешений, что мне не хватает мыслей, чтобы о них подумать,  воображения, чтобы придать им облик, и времени, чтобы их совершить» (III,  1). Гамлет не рисуется и не клевещет на себя. Он говорит здесь о тех  потенциях зла, которые таятся в каждом человеке, и в том числе в нем самом.  Меланхолия Гамлета сочетается, таким образом, с определенным  мировоззрением. Спросим себя: меланхолия ли привела датского принца к столь  печальным выводам о природе человека, или ясное сознание зла повергло его в  глубокую скорбь? Скорее последнее.

Означает ли все это, что Гамлет совершенно утратил веру в человека?  Нет, он неточен, когда говорит, что из людей его не радует ни один. Был  человек, который его радовал, — его отец: «Он человек был человек во  всем…» (I, 2). В беседе с матерью, вспоминая покойного отца и воссоздавая  его облик, Гамлет рисует свой идеал человека:

«Чело Зевеса; кудри Аполлона;
Взор, как у Марса, — властная гроза;
Осанкою — то сам гонец Меркурий
На небом лобызаемой скале;
Поистине такое сочетанье,
Где каждый бог вдавил свою печать,
Чтоб дать вселенной образ человека.
То был ваш муж» (III, 3).

Но не только был, — есть рядом с Гамлетом человек, в которой видит воплощение лучших достоинств. Это Горацио. Гамлет говорит ему:

«Едва мой дух стал выбирать свободно
И различать людей, его избравье
Отметило тебя; ты человек,
Который и в страданиях не страждет
И с равной благодарностью приемлет
Гнев и дары судьбы; благословен,
Чьи кровь и разум так отрадно слиты,
Что он не дудка в пальцах у Фортуны,
На нем играющей. Будь человек
Не раб страстей, то я его замкну
В средине сердца, в самом сердце сердца,
Как и тебя» (III, 2).

В этой речи Гамлет сравнивает Горацио с другими и с собой. Он не раб  страстей, как Клавдий или Гертруда, которых темные страсти заставили  преступить первейшие законы человеческой нравственности. Нет в нем и того  разлада, который терзает душу Гамлета. Правда, Горацио не подвергся таким  испытаниям, какие выпаои на долю его царственного друга. Но в данном случае  даже не важно в какой мере верна та характеристика, которую Гамлет дает  Горацио. Важно то, что Гамлет не утратил веры в человека, в достижимость им  душевной гармонии.

Гамлета все время мучает то, что сам он далек от этого своего идеала.  Когда он осыпает себя упреками, смысл их не ограничивается обвинениями в  медлительности, хотя говорит он, видимо, только об этом. Гамлет винит себя  за то, что не может совладать со своими страданиями, примирить разум и  чувство, мысль и действие. Как и все другие проблемы, проблема Человека  является для Гамлета конкретной, и ее решение связано для него прежде всего  с самим собой, с его способностью самому стать достойным своего идеала.

Мы не будем повторять сказанного в предыдущей главе об эволюции  характера Гамлета. Нам представляется, что есть основания видеть в Гамлете  образ человека, который, проходя через неимоверные страдания, обретает ту  степень мужества, какая соответствует гуманистическому идеалу личности.  Из всех вопросов, поставленных в трагедии, вопрос о человеке — самый  главный. Словесного воплощения ответ на этот вопрос не получил. Но он  воплощен во всей фигуре Гамлета, в образе этого благородного страдальца,  который всегда хочет быть лучше, чем он есть. И если мы спросим себя,  утратил ли Шекспир вместе со своим героем веру в человека, — то ответ может  быть только один: нет! Пока существуют такие люди, как Гамлет, вера в  человека не будет утрачена.

Но такова только одна сторона проблемы — ее нравственный аспект, ее  моральный смысл. Она далеко еще не решает всего, ибо перед нами — не будем  этого забывать — трагедия. Как мы видели, внутренняя трагедия Гамлета  завершилась тем, что герой снова обрел душевную гармонию. Морального краха  он не терпит. Наоборот, морально им одержана победа. Но он погибает, и его  смерть имеет значение не только как физический факт. Гибель Гамлета является  трагической.

Конец героя трагичен уже потому, что если Гамлету и удалась частная  задача — возмездие Клавдию, то едва ли можно признать, что свою главную  задачу — уничтожение зла в мире — он полностью осуществил, более того, даже  свою частную задачу он осуществил случайно. Путей и средств борьбы против  зла Гамлет не нашел. Его пример показывает только одно — непримиримость по  отношению к злу. Дальше этого Гамлет не мог пойти отнюдь не по одним только  субъективным причинам.

Гамлет все время ведет борьбу в одиночку. Даже Горацио он делает только  поверенным своих планов, не возлагая на него ни одной действенной задачи.  Могут спросить: а разве у Гамлета была иная возможность? Да, была. Он мог  поступить, как Лаэрт, — поднять восстание. Ему это было бы легко не только  потому, что негодование народа накипело и достаточно малейшей искры, чтобы  оно вспыхнуло мятежом. Народ любит Гамлета, и об этом напоминает не кто  иной, как Клавдий, чувствующий, что незримая масса за стенами королевского  замка следит за судьбой принца.

Шекспир изображает в трагедии парадоксальную ситуацию. Лаэрт для  достижения личной мести прибегает к методам политической борьбы и поднимает  народ на восстание, тогда как Гамлет, который считает своей задачей не  только яичную месть, но и восстановление справедливости вообще, действует  как одинокий боец, как частное лицо.

Мы не погрешим против истины, сказав, что Гамлет борется против всей   системы социального зла как рыцарь-одиночка. Путь борьбы, избранный им,  является именно рыцарски героическим. Но век рыцарских подвигов кончился.  Это то, чего Гамлет не мог понять в своем времени. Между тем именно в этом  была вся суть, и это обусловило трагизм его судьбы.

Может показаться, что мы вступаем здесь в противоречие с исторической  истиной. В» (III,  1). Гамлет не рисуется и не клевещет на себя. Он говорит здесь о тех  потенциях зла, которые таятся в каждом человеке, и в том числе в нем самом.  Меланхолия Гамлета сочетается, таким образом, с определенным  мировоззрением. Спросим себя: меланхолия ли привела датского принца к столь  печальным выводам о природе человека, или ясное сознание зла повергло его в  глубокую скорбь? Скорее последнее.едь до сих пор нами все время подчеркивалось, что Гамлет —  гуманист. Как же согласуется его гуманизм с рыцарственностью? Исторически  именно так и было. Формулируя свой идеал века, гуманисты трансформировали  тот идеал рыцаря-героя, который создало народное сознание эпохи средних  веков. Не только у Шекспира, но и у других поэтов эпохи Возрождения — у  итальянцев Ариосто и Тассо, у англичанина Спенсера — носителями  гуманистического идеала личности выступают герои-рыцари.

Мы будем несправедливы к Шекспиру, если, отметив это, скажем только об  исторической ограниченности великого художника. Он в самом деле был велик,  ибо показал, что трагический конец неизбежен для Гамлета. Чутье реалиста  помогло Шекспиру постичь великую историческую истину, тогда еще скрытую от  многих. Он понял, что век рыцарских подвигов кончился. Это понял и другой  замечательный художник эпохи Возрождения — Сервантес, по-своему отразивший  гибель рыцарства в трагикомедии Дон-Кихота.

Однако меньше всего мы хотели бы быть понятыми в том смысле, что  трагедия Гамлета отражает трагедию гибнущего класса. Герой Шекспира,  принадлежа к самой верхушке феодального общества, отнюдь не является  фигурой, воплощающей феодальные идеалы. Мы уже говорили о том, что сам  Гамлет связывает свою судьбу и свои страдания с бедствиями всех людей.

Своеобразие идеологии и искусства эпохи Возрождения заключалось в том, что  современные проблемы выдвинутые буржуазным развитием, решались теоретически  в формулах и понятиях, завещанных подчас схоластикой, а в художественной  форме на сюжетах, доставшихся в наследство от средневековья и даже от  античности. Мы указывали в самом начале, что именно такое противоречивое  сочетание составляет особенность художественной «Гамлета».

Подняв историю датского принца до высоты художественно-философского  обобщения, когда трагедия героя стала трагедией всего человечества, Шекспир  придал своему произведению глубочайший общенародный характер. Ведь не только  Гамлет «феодал», Клавдий — тоже «феодал». Но мы ничего не поймем в трагедии,  и ее социальный смысл останется для нас за семью печатями, если не выйдем за  рамки примитивного социологизма.

В трагедии Шекспира столкнулись два принципа, две системы общественной  нравственности: гуманизм, утверждающий право каждого человека на его долю  земных благ, и хищнический индивидуализм, разрешающий одному попирать других  и даже всех. Гуманистический идеал отвечал интересам народа и всего  человечества. Хищнический эгоизм Клавдиев соответствовал худшим сторонам  жизненной практики как старого господствующего класса феодалов, так и  поднимавшейся буржуазии.

Великая трагедия Шекспира проникнута пафосом защиты человечности и в  этом смысле народна в самой своей основе. Она, однако, отражает тот  трагический период в истории человечества, когда уже была осознана  несовместимость гнета и насилия с достоинством человека, но еще даже смутно  не были определены пути для утверждения справедливого общественного порядка.  В этом была и трагедия народных масс и трагедия гуманистов, являвшихся  выразителями народного сознания. Конкретным проявлением этой трагической  ситуации было, в частности, то, что, отдавая все силы борьбе за лучшую долю  всего человечества, гуманисты побаивались народа как активной полититической  силы, рассчитывая устроить все без его участия. Поведение Гамлета в этом  отношении типично.

Человечеству еще предстоял долгий путь развития, прежде чем его лучшие  умы пришли к действительному решению всех вопросов, возникших в эпоху  Шекспира. На этом пути гениальное творение драматурга сыграло роль спутника  духовной жизни передовых общественных слоев. Всегда, когда с особенно  большой напряженностью вставали противоречия общественной жизни, «Гамлет»  находил отклик в сердцах и умах многих поколений. Трагедия Шекспира не  решала всех наболевших вопросов, но всегда возбуждала внимание к ним, и ее  непреходящее значение состояло отнюдь не в том, что она давала ясные, всех  удовлетворяющие и успокаивающие ответы. Если она чему-нибудь учила, то  только одному: нужно быть Человеком, всегда и во всем Человеком.

 А. Аникст

Предлагаемое вниманию читателей электронное издание пьесы иллюстрировано кадрами из двухсерийного художественного фильма «Гамлет», поставленный на Киностудии «Ленфильм» в 1964 году режиссёром Григорием Козинцевым по трагедии Шекспира «Гамлет, принц датский» (1602 год), перевод Бориса Пастернака. Премьера фильма в СССР состоялась 19 апреля 1964 года.

Скачать Уильям Шекспир «Гамлет»

Драматургия Уильяма Шекспира в «Книжной лавке»:

• Уильям Шекспир «Гамлет, принц датский»
• Уильям Шекспир «Двенадцатая ночь или что угодно»
• Уильям Шекспир «Ромео и Джульетта»

Вебинары по творчеству Уильяма Шекспира:

• Уильям Шекспир «Ромео и Джульетта»
• Уильям Шекспир «Сон в летнюю ночь»
• Уильям Шекспир «Генрих VI (Henry VI)»
• Уильям Шекспир «Буря»
• Уильям Шекспир «Мера за меру»
• Уильям Шекспир «Ричард III»
• Уильям Шекспир «Двенадцатая ночь, или Что угодно»
• Уильям Шекспир «Антоний и Клеопатра»
• Уильям Шекспир «Король Лир»
• Уильям Шекспир «Много шума из ничего»
• Уильям Шекспир «Бесплодные усилия любви»
• Уильям Шекспир «Венецианский купец»
• Уильям Шекспир «Кориолан»