Психическое развитие маленького ребенка с психоаналитической точки зрения

Психическое развитие маленького ребенка с психоаналитической точки зрения

Год издания и номер журнала: 2005, №2
Автор: Шторк Й.

Комментарий: Статья из книги «Энциклопедия глубинной психологии» Т.2. (Под ред. А.М.Боковикова), вышедшей в свет в издательстве «Когито-Центр». 2001.

ВВЕДЕНИЕ

Читателю станет более понятным особое значение, которое имеет для психоанализа раннее детство, если напомнить, что краеугольным камнем психоаналитической теории является бессознательное и его специфическая динамика; ибо основной чертой бессознательного является его связь с инфантильным — бессознательное и есть инфантильное (Freud, VII, 401), Открыв бессознательное, Фрейд произвел революцию в бытовавшем дотоле представлении о психической жизни, которое создали философия и классическая психология. Значение этого открытия, являющегося не гипотезой, а результатом систематических наблюдений, становится понятным, если вспомнить, что до Фрейда «сознательное» и «психическое» являлись синонимами (Freud, XIV, 57). Сознание считалось основной системой регуляции, которая, будучи не до конца развитой в детстве, достигает зрелости в юношеском возрасте и затем становится основой всех психических переживаний. Наряду с этой формальной организацией существует жизнь чувств, обладающая собственными законами и руководствующаяся принципами потребностей и страстей.

Открытие Фрейда привело к полному перевороту в прежних категориях мышления И тем самым породило в людях глубокое сомнение в себе. Фрейд сумел показать, что основу всех душевных событий составляет бессознательное. Этим была поставлена под вопрос сила разума и сознания. Наличие бессознательного делает для человека все настолько ненадежным, что он с трудом может это вынести. Он перестает быть хозяином в собственном доме и не может с помощью разума управлять своими чувствами и фантазиями (см. статью Г. Кнаппа в т. I).

С бессознательным как совокупностью содержаний, не присутствующих в актуальном поле сознания, согласно Фрейду, тесно связана его динамика. Еще Жане говорил — как и другие авторы до него, но в более последовательной форме — о бессознательных явлениях психики, понимая, однако, под этим нечто статичное, вроде недостаточности психического синтеза и т.п. Для Фрейда, напротив, бессознательное становится понятным лишь благодаря конфликту противоборствующих душевных сил. Это обстоятельство ведет к противопоставлению таких инстанций и феноменов, как Оно и Я, сознательное и бессознательное, активность и пассивность, влечение и защита, катексис и контркатексис, первичный и вторичный процессы, и в конечном счете находит особое выражение в теории влечений (см. статью П. Цизе в т. I), которая всегда оставалась у Фрейда дуалистической. В первой теории влечений он рассматривает дуализм сексуальных влечений и влечений Я или влечений к самосохранению. Позднее, в работе «По ту сторону принципа удовольствия» (1920), во второй теории влечений, он противопоставляет влечение к жизни и влечение к смерти.

Только с признанием бессознательного в качестве динамического феномена в центр дискуссии попадает развитие ребенка. Психоанализ не может сказать о взрослом ничего такого, что в конечном счете не затрагивало бы и ребенка.

Во всех своих работах главную роль в психических конфликтах (см. статью Б. Ниц-шке в т. I) Фрейд отводит сексуальному влечению. Согласно его представлениям, в начале жизни действуют парциальные влечения (например, оральное и анальное). Вначале они функционируют независимо друг от друга, а затем стремятся к тому, чтобы объединиться под приматом генитальной организации. В соответствии с этой основополагающей концепцией Фрейд с 1913 по 1923 год разработал теорию развития ребенка, в которой это развитие предстает как последовательность форм организации либидо под приматом соответствующих эрогенных зон (оральной, анальной, генитальной), которые одновременно характеризуются преобладанием соответствующих объектных отношений. В свою очередь эти зоны характеризуют определенную форму организации психической жизни. Как отмечают Лапланш и Понталис (Laplanche, Pontalis 1967, нем. изд., 293), Фрейд еще не разработал единой теории стадий, которая с позиции объектных отношений в конечном счете охватывала бы развитие всей личности в единой генетической линии¹⁾.

Со времен Фрейда психоанализ совершил многие новые открытия. Были созданы сложные модели первых лет жизни и детально разработаны представления о них. При этом во всех концепциях с несомненностью было подтверждено наличие бессознательного и его значение, его динамика и его тесная связь с ранним детством. Точно так же сохранили свое значение и выделенные Фрейдом фазы раннего детского развития, и поэтому мы должны будем их здесь рассмотреть в качестве фундаментального научного факта.

Вместе с тем представления Фрейда во многом были дополнены и оспаривались с разных точек зрения. Кроме того, благодаря непосредственному наблюдению над детьми и раннему детскому анализу были разработаны дополнительные модели, на которых надо будет остановиться более подробно.

Здесь следует указать на особенность, характерную для всех постфрейдовских концепций развития: на смещение интереса от эрогенных зон к объектным отношениям. В теории Фрейда понятие объектных отношений практически не использовалось. Фактически теория влечений ориентирована скорее на источник влечения, соматическую причину (эрогенную зону) и цель влечения, активность, к которой влечение побуждает, нежели на его объект. В работе «Влечения и их судьба» (1915) Фрейд называет объект либидо «самой изменчивой составляющей либидо, связанной с ним не исконно, а лишь благодаря его пригодности приносить удовлетворения» (X, 215).

Однако психоаналитическая теория постепенно отклонялась от метапсихо-логического исследования жизни влечений. Органический субстрат как источник, без сомнения, отступает на задний план. Средоточием психоаналитического рассмотрения становится изучение объектных отношений (см. статьи Г. Яппе и X. Хензелера в т. I). В поисках собственно характеристик различных этапов развития исследователи останавливаются в первую очередь на потребностях и лишениях, то есть на конфликте между внутренними и внешними (парциальными) объектами.

Рассмотрим вкратце план построения данной статьи, чтобы попытаться обозначить ее рамки и показать ограничения, поскольку исчерпывающе обсудить в этих рамках все работы на тему раннего детского развития сегодня уже невозможно. Это позволит также рассмотреть метафизические основы и методологические предпосылки, которые привели к появлению порой взаимоисключающих положений.

Первая часть статьи посвящена фрейдовской концепции раннего детского развития и ее модификациям у Абрахама и Эриксона. Методологический подход Фрейда к исследованию внутреннего мира ребенка основан на опыте, который он приобрел при рассмотрении клинических случаев в психоаналитической ситуации.

Реконструировать ранние фазы развития ему удалось главным образом благодаря открытию бессознательного, его динамики и его тесной связи с ранним детством. Наиболее ценным инструментом в этой работе по реконструкции оказалось открытие феномена переноса, который благодаря реактивизации инфантильных переживаний в настоящий момент, стремлению заново повторить прежнюю ситуацию дает возможность исследовать примитивную жизнь детских фантазий. Особенно важными для реконструкции оказались также психологические и регрессивные процессы, такие, как точки фиксации болезненных состояний в догенитальной сфере. Задача Фрейда состояла не в том, чтобы описать отдельные ступени развития ребенка «извне» так, как они проявляются, а в том, чтобы понять внутренние процессы, обусловливающие формы их проявления.

Самый ранний период жизни ребенка, первый и второй годы, оставлен Фрейдом практически неисследованным. Чтобы суметь объяснить бессознательные желания и фантазии, прежде всего определяющие судьбу человека, психоаналитическое исследование после Фрейда все более углубляется в инфантильное прошлое первых месяцев жизни и даже во внутриутробную жизнь. Это послужило поводом для обвинения психоанализа в том, что он ограничивает степень свободы человеческого поведения лишь первым временем после рождения и с этого момента рассматривает все только как проявление фатального навязчивого повторения.

Поэтому остальные разделы статьи посвящены самому раннему детству. Здесь рассматриваются работы Рене А. Шпица, структуралистская, или генетическая, школа, вклад М. С. Малер, М. Кляйн и английской школы, в частности Винникотта, а также представления о нарциссизме и ранних объектных отношениях в форме образов. Уже давно сформировались два направления, два различных подхода к исследованию наиболее ранних фаз человеческого развития — с середины 20-х годов нашего столетия английская школа, основанная М. Кляйн, и американская, или генетическая, школа психоанализа, которую с 40-х годов представляли Анна Фрейд, Гартманн, Лёвенштейн, Крис и Шпиц, а позднее также М. С. Малер.

Многие годы две эти школы противостояли друг другу, подчас проявляя открытую враждебность; не в последнюю очередь это было связано с тем, что они исходили из разных метапсихологических гипотез. Сегодня нам сложно проследить принципиальные различия, поскольку в обоих направлениях обнаруживается много общего и по ряду пунктов они дополняют друг друга. В данной статье эта тема затрагивается лишь отчасти, поскольку на переднем плане должно стоять изложение различных концепций.

Так называемая генетическая, или структуралистская, школа основывается на метапсихологическом подходе Гартманна (с 1939 года) и методологии непосредственного наблюдения, разрабатывавшейся с 1945 года Анной Фрейд, Крисом, Шпицем, Лёвенштейном и другими. С трудами Гартманна связано важнейшее перенесение акцента со структур Оно на Я, смещение интереса от бессознательного к сознательной психической жизни и представление о свободной от конфликтов сфере Я. Непосредственное наблюдение ориентируется на доступные наблюдению факты с целью реконструировать те психические процессы, которые нельзя увидеть воочию. При этом важную роль играют требование объективизации и желание соотнести знания о психических событиях раннего детства с биологическими процессами созревания. Сторонники этой школы единодушно считают, что в психической реальности может быть только то, что было воспринято раньше, или, выражаясь более конкретно, процесс идентификации, структурирующий развитие ребенка, не может произойти до тех пор, пока мозг ребенка не станет настолько зрелым, чтобы позволить ему воспринимать мать в качестве реального объекта.

Работы генетической школы с самого начала вступили в противоречие с трудами М. Кляйн и представителей английской школы. Эта клиническая теория, которую Мелани Кляйн разрабатывала с 1923 года, ориентируется в основном на выявление бессознательной динамики и на концепцию интрапсихического конфликта. В методике изучении раннего детства Мелани Кляйн придерживается раскрытия бессознательных процессов, а не хронологической последовательности наблюдаемых феноменов. По обоим пунктам она ссылается на Фрейда, расширяя описанное Фрейдом поле активности с помощью игровой техники, анализа детей в возрасте от двух лет и психоанализа психозов. Ее метапсихологические представления особенно обогатили психоанализ концепцией бессознательных фантазий и внутренних объектов, а также существования с самого начала жизни страха уничтожения (Diatkine et al. 1972, 344 etc.).

ФРЕЙДОВСКАЯ КОНЦЕПЦИЯ РАННЕГО ДЕТСКОГО РАЗВИТИЯ

Наиболее полным изложением раннего детского развития, каким его видел Фрейд, остается опубликованная в 1924 году работа Карла Абрахама «Попытка воссоздания истории развития либидо на основе психоанализа психических расстройств» (см. статью И. Кремериуса в т. I). Мы попытаемся проиллюстрировать эту теорию с помощью известной схемы Абрахама, в которой представлены стадии организации либидо и стадии развития объектной любви. Однако уже здесь нам придется несколько забежать вперед, чтобы включить современные представления.

Первой стадией развития новорожденных Фрейд считает оральную фазу (см. статью Дж. Сандлера и К. Дэйра в т. I). Она включает в себя самый ранний и глубокий контакт между ребенком и матерью. Этот контакт состоит для ребенка в приятных переживаниях, связанных с эрогенной зоной рта и губ и приуроченных к моменту приема пищи. На уровне процесса обретения объекта связь с первичным объектом, матерью, характеризуется отношениями любви в процессе еды и поглощения пищи. Поэтому в данной фазе акцент ставится не только на удовольствии, переживаемом в эрогенной зоне, но и на модусе отношений при поглощении. По этой причине Фрейд называет оральную организацию также каннибальской, поскольку целью является поглощение объекта, «прообраз того, что впоследствии будет играть столь важную психическую роль в виде идентификации» (Фрейд, V, 98).

С этого момента особую роль играет сосание (сосание пальца, сосательный рефлекс и т.д.). Вслед за жизненно важной функцией орального овладения этот процесс представляет собой первый шаг к автономии в форме аутоэротического переживания удовлетворения.

В действительности мать не всегда может быть рядом и реально удовлетворять все потребности младенца. Отсутствие матери и ситуация фрустрации заставляют новорожденного пережить свою беспомощность (Freud, XIV, 200), несовершенство человеческого бытия и моторное бессилие, сопровождающееся страхами полного уничтожения.

В качестве защиты от этих первых фрустраций, которые сами по себе представляют прообраз травматической ситуации, формируется аутоэротизм (см. статью Р. Адама в т. I). Вместе с аутоэротической активностью особую ценность на уровне психических событий в качестве изначального опыта приобретает построение желаний и фантазий, позволяющих заменить реально удовлетворяющий объект, то есть мать, в его отсутствие.

Как известно, Фрейд впервые описал этот процесс исполнения желаний в знаменитой главе «О психологии процессов сновидения» в «Толковании сновидений» (1900) и сравнил его с галлюцинациями (II/III, 570-572). Однако это аутоэротическое, воображаемое переживание удовлетворения, становится доступным только через внешнее содействие реальной матери при осознании ее младенцем и, вероятно, ощущении им ее всемогущества. Только благодаря этому в конечном счете формируется способность к образованию желаний и фантазированию. Если же этот сложный процесс соединения матери и ребенка не происходит, ребенок постоянно колеблется между состояниями полного блаженства, то есть удовлетворения своих оральных потребностей, и состоянием фрустраций, сопровождающимся страхом смерти.

В таком случае деятельность фантазии обречена на частичный или полный распад, устойчивое ощущение бытия не может развиться (Winnicott 1958,1960,1962), а дезинтегрированные представления (М. Klein 1952, Winnicott I960) в конечном счете ведут к развитию психотических состояний или тяжелых психосоматических заболеваний²⁾.

Желание, удовлетворение и работа фантазии в человеческом переживании навсегда остаются связанными с переживанием приема пищи и этой первой формой отношений с матерью. Они всегда содержат также и поглощение, которое первоначально ограничено активностью рта, но чуть позднее распространяется на многие другие функции, такие, как дыхание, зрение, слух и т.д. Как отмечал еще Фрейд, поглощение объекта всегда содержит агрессивный компонент. Любое пополнение и совершенствование с точки зрения бессознательного означает принятие и поглощение.

Карл Абрахам (1924) попытался уже на первой стадии развития выделить два типа отношений — оральный и каннибальский (то есть пассивный и активный). Он разделяет оральную стадию на раннюю и позднюю. Если первая ступень доамбивалентна и основным в ней является сосание, то на второй ступени, совпадающей с появлением зубов, на передний план выступают кусание и проглатывание и, таким образом, агрессия по отношению к объекту. Она связана с фантазиями о частичном или полном поглощении матери и при проекции этих представлений — о поглощении и разрушении матерью. На этом основании Абрахам называет данную стадию также орально-каннибальской или орально-садистской. Уже здесь проявляется амбивалентность влечений: первичный объект, мать, одновременно и любим, и ненавистен (Bigras 1971).

Еще в 1915 году в работе «Влечения и их судьба» (X, 231) Фрейд четко сформулировал: «Ненависть как отношение к объекту древнее любви, она возникает из первоначального отвержения возбуждающего внешнего мира со стороны нарциссического Я», а в 1917 году он писал: «Эта страшная злость есть попросту самая ранняя, примитивная, инфантильная составляющая душевной жизни; мы можем обнаружить ее действие у ребенка, но отчасти мы не замечаем ее из-за ее небольших размеров, отчасти не принимаем всерьез, поскольку и не требуем особых этических высот от ребенка» (XI, 215).

Развивая эти идеи и опираясь на открытия в области анализа детей и психотиков, М. Кляйн (Klein 1932) попыталась описать значение и кульминационный пункт инфантильного садизма в аспекте объектных отношений. По ее мнению, вся оральная стадия носит эротический характер. Ни на одном другом отрезке человеческой жизни не возникает более жестоких и разрушительных фантазий, чем в первые месяцы жизни. В дальнейшем мы более детально рассмотрим комплексность этих фантазий и роль, которую М. Кляйн приписывает каждой из них в паранойяльно-шизоидной позиции.

В следующей за оральной фазой форме организации либидо и на следующем этапе развития объектной любви примат генитальной зоны по-прежнему еще не установлен. Речь идет еще об одной догенитальной стадии, которая называется анально-садистской. Как следует из самого названия, она связана с господством анальной эрогенной зоны и, согласно Фрейду, приходится примерно на второй-четвертый год жизни (см. статью П. Хайманн в т. I).

В этот период особое значение в психической жизни ребенка имеют переживание удовольствия, связанное с функцией опорожнения кишечника, и приучение к контролю над сфинктерами. Бессознательные фантазии связаны в первую очередь с процессами выталкивания и удержания, насильственным извлечением или преподнесением и отказом от чего-то, что находится внутри и представляет часть телесного Я. Формы выражения этих фантазий связаны с фекалиями и — при переносе — с их символическими значениями. В этой перспективе Фрейд устанавливает символическое равенство кал = подарок == деньги (X, 402-410). Сюда же в качестве анальных черт характера он относит триаду: порядок, скупость, упрямство.

По Фрейду, это является первой ступенью, на которой формируется полярность активности и пассивности, одна из основных пар противоположностей в психической жизни. Она предшествует противопоставлениям генитальной стадии (фаллический/кастрированный и мужское/женское) и подготавливает их (V, 99). Фрейд усматривает также тесную связь между активностью и садизмом, а также между пассивностью и анальной эротикой или мазохизмом. Если на поведенческом уровне садизм и мазохизм всегда можно четко разделить, то на уровне бессознательных фантазий они всегда присутствуют одновременно или сменяя друг друга (см. статью Ж.-М. Алби и Ф. Паше в т. I).

В своей известной работе Карл Абрахам предлагает также и на анальной стадии различать две противоположные формы организации и два способа обретения объекта, которые выделяются благодаря процессам выталкивания и удержания. В первой фазе — на ранней анально-садистской стадии — анальная эротика связана с опорожнением, а садистское влечение — с уничтожением объекта. Такое поведение по отношению к объекту является в дальнейшем амбивалентным и, согласно Абрахаму, характеризуется парциальным влечением с поглощением.

Во второй фазе — на поздней анально-садистской стадии — анальная эротика связана с удержанием, а садистское влечение направлено на овладение объектом. Согласно Абрахаму, достижение этой ступени означает решающий шаг в направлении объектной любви, а именно доступ к парциальной любви.

За оральной и анальной стадиями развития следует фаллическая. Она характеризуется объединением парциальных влечений под приматом генитальных органов и принадлежит к генитальной организации, охватывающей два периода: фаллическую фазу (или инфантильную генитальную организацию) и собственно генитальную организацию, которая достигается в пубертате (некоторые авторы употребляют термин «генитальная организация» для характеристики второго периода и причисляют фаллическую фазу к догенитальной.организации). фаллическая фаза располагается между третьим и пятым годами жизни. В ней основную роль играет комплекс кастрации, и она соответствует развитию эдипова комплекса.

Согласно Фрейду, на фаллической стадии ребенок, будь то мальчик или девочка, знает лишь один генитальный орган, а именно мужской; противопоставление полов на основе противоположности активный/пассивный анальной фазы превращается в пару противоположностей фаллический/кастрированный. Этим она, в частности, отличается от пубертатной генитальной организации³⁾.

Термин «фаллос» обозначает символическую функцию пениса в интра- и интерсубъектной диалектике, тогда как выражение «пенис» обозначает, скорее, анатомический орган. Исследования античного мира, а также этнология отчетливо показали нам, какой важной функцией наделяется фаллический символ. Фаллическая организация, согласно Фрейду, занимает центральное место в развитии обоих полов. Альтернатива, возникающая у субъекта в этой фазе, выглядит следующим образом: иметь фаллос или быть кастрированным. Определяющим для этой стадии организации является, по Фрейду, не противопоставление двух анатомических реальностей, пениса и вагины, что можно было бы легко понять, а исключительно примат фаллоса, его наличие или отсутствие. Фрейд исходит здесь из предположения, что маленькая девочка не знает о существовании вагины⁴⁾. Кроме того, в фантазии представляется, что фаллос может отделяться и переходить от одного человека к другому, а его наличие или отсутствие не является само собой разумеющимся. Мужской орган входит в состав «символического тождества» (X, 402-410), части которого взаимозаменяемы (пенис = фекалии = ребенок = подарок и т.д.).

Только уяснив это положение вещей, мы можем понять, какая роль отводится фаллосу в теории комплекса кастрации. Символ фаллоса представляет собой основной критерий при разделении людей. Его наличие или отсутствие не сводится к простому факту, скорее оно представляет собой драматический конфликт в рамках интра-и интерсубъектного процессов.

Структура и действие комплекса кастрации (который был открыт в 1908 году в процессе анализа «маленького Ганса» [VII, 240-376]) у мальчиков и девочек различаются. Мальчик боится кастрации в ответ на свои сексуальные фантазии и действия, а также как реализации отцовских угроз в связи с эдиповым соперничеством между отцом и сыном. В результате у него возникает сильнейший страх кастрации. Девочка воспринимает отсутствие пениса как досадный дефект, который она пытается отрицать, компенсировать или как-то исправить (см. статью А. Холдера об эдиповом комплексе в т. I).

Общим — вследствие примата фаллоса — является то, что у обоих полов имеется представление, что речь идет о важной составляющей образа себя, угроза кастрации представляет собой серьезную опасность, а наличие или отсутствие фаллоса означает на уровне бессознательных фантазий состояние подъема или глубокую нарциссическую обиду. Здесь комплекс кастрации занимает свое важное место, является универсальным и связан с эдиповым комплексом в развитии детской сексуальности.

В развитии комплекса кастрации, как считает Фрейд, определенную роль играют два момента: во-первых, обнаружение ребенком анатомического различия между полами, во-вторых, реальная или воображаемая угроза кастрации. Носителем этой угрозы для мальчика всегда является отец. Девочка же скорее чувствует себя обделенной пенисом со стороны матери, а не кастрированной отцом.

Со времен Фрейда вопрос об угрозе кастрации неоднократно обсуждался: существует ли она реально и от кого исходит. То, что комплекс кастрации постоянно обнаруживается в процессе анализа, и то обстоятельство, что реальную угрозу далеко не всегда удается выявить, побудили искать основу страха кастрации в иной реальности, нежели угроза кастрации. Так, в качестве прообраза переживания кастрации его связывали с рядом травматических переживаний раннего детства, таких, как потеря груди в процессе сосания, отлучение от груди, дефекация и т.д. Здесь также следует упомянуть положения Отто Ранка (Rank 1924), согласно которым отделение от матери в результате травмы рождения и психические реакции на это отделение являются прообразом всех последующих страхов. Тем самым страх кастрации нужно понимать как наследие страха рождения (см. статью Д. Айке о страхе в т. I).

Этими представлениями отец как источник угрозы кастрации отодвигается на задний план, а основное внимание концентрируется на роли матери и на страхе перед злой матерью. Еще Юнг описал эдипов комплекс как комплекс Ионы и кита (Jung 1952, 731), а ряд авторов (Rheingold 1968, Lederer 1968, Leuba 1968, Ehrenzweig 1967) отстаивают идею: «Мужчина всегда испытывает страх быть кастрированным женщиной, а не наоборот». Мы должны будем остановиться на этом более подробно.

Фрейд неоднократно, например в работе «Торможение, симптом и страх» (1926), в ходе длительной дискуссии проявлял интерес к идеям Ранка, пытаясь отыскать источники страха кастрации в далеком прошлом, найти общий прообраз последующих переживаний в раннем опыте. То, что он не решился полностью принять это воззрение, можно понять, учитывая тесную связь комплекса кастрации с фундаментальным положением психоанализа о центральном и структурирующем характере эдипова комплекса.

Страх кастрации является для Фрейда в определенной степени следствием организованной совокупности любовных и враждебных желаний, которые ребенок испытывает по отношению к своим родителям и которые мы охватываем понятием «эдипов комплекс». В фаллической фазе, по Фрейду, в возрасте от трех до пяти лет, эдипов комплекс достигает кульминации. Его разрушение означает наступление латентного периода, и он вновь возрождается в пубертате. Эдипов комплекс играет ведущую роль в структурировании личности и в организации сексуальных желаний у человека. Психоаналитики считают его основной проблемой в психопатологии, а психоаналитическая антропология пришла к выводу (опровергая тем самым наблюдения Малиновски [Malinowski 1949], Бенедикт [Benedict 1955] и др.), что треугольная структура эдипова комплекса находит универсальное подтверждение в самых разных культурах и может быть обнаружена даже там, где не существует основанной на браке семьи (см. например, Levi-Strauss 1958).

Эдипов комплекс можно разделить на две формы, хотя в действительности обе формы в разной степени присутствуют в «полном» эдиповом комплексе. В так называемой простой, или позитивной, форме он представляет собой то, что нам известно из сказания об Эдипе: желание смерти соперника, то есть человека того же пола, и сексуальное желание по отношению к человеку противоположного пола; в своей негативной форме: любовь к родителю того же пола и порожденная ревностью ненависть к родителю противоположного пола. При более внимательном рассмотрении обе формы оказываются, однако, схематическим упрощением.

Фаллическая фаза имеет большое значение в эдиповом комплексе, особенно в аспекте его разрушения. Это разрушение играет чрезвычайную роль в структурировании личности с образованием Сверх-Я и Я-идеала (см. статьи А. Холдера об эдиповом комплексе и Д. Айке о Сверх-Я в т. I).

Фрейд всегда придавал эдипову комплексу первостепенное значение ввиду фундаментальных функций, которые он в нем выделял. Среди них: во-первых, выбор объекта любви, во-вторых, доступ к зрелой генитальности и, наконец, структурирование личности с образованием Сверх-Я и Я-идеала.

Но как следует понимать тот фундаментальный характер, который Фрейд приписывает эдипову комплексу? Мы знаем, что в работе «Тотеме и табу» (1912-1913) Фрейд обратился к гипотезе об убийстве праотца и в этом поступке усматривал момент зарождения человечества. Сегодня, однако, эта проблема представляется нам иначе: «Огромный важности феномен, который подготавливается в процессе становления человечества и, как мы полагаем, осуществляется человеком, — это не «отцеубийство», а рождение отца… Вместе с отцом в возникающей микроструктуре — семье — появляется комплексность и, следовательно, внутреннее противоречие» (Morin, 1974,186; см. также статью Г. Штольце в т. I). «Действенность эдипова комплекса скорее обусловлена введением запрещающей инстанции (запрет инцеста), преграждающей доступ к естественному удовлетворению желаний и соединяющей неразрывной связью желание и закон… Такая структурная концепция Эдипа совпадает с тезисом Леви-Стросса, который выводит из запрета инцеста универсальный, необходимый и достаточный закон превращения «природы» в «культуру»» (Laplanche, Pontalis 1967, нем. изд., 335).

ЭРИК X. ЭРИКСОН И ЭПИГЕНЕТИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ РАЗВИТИЯ ЛИЧНОСТИ

В своих работах Эриксон имел возможность обратиться к своему богатому Опыту художественного творчества, психоаналитической работы с детьми и взрослыми и сотрудничества с антропологами, социологами, этнологами и историками (см. статью Э. К. Адамса в т. III и биографию Р. Коулса [Coles 19 70]). Основываясь на этом опыте, он стремился интегрировать многочисленные аспекты человеческой жизни в единое целое. Его труд несет на себе печать этнологических исследований и приобретенного в процессе изучения детско-родительских отношений понимания, что при разных способах воспитания детей в разных обществах из одного и того же психического аппарата могут возникать совершенно разные типы людей, разные личности и разные способы разрешения конфликтов. При этом Эриксон одним из первых сделал акцент на влиянии социальной среды, или, как мы бы сказали, бессознательных и сознательных данностей каждого общества, оказывающих воздействие на развитие маленького ребенка и развитие человека в целом.

В этом разделе мы опираемся прежде всего на основной труд Эриксона «Детство и общество», впервые опубликованный в 1950 году (переработан в 1963 году), и некоторые главы из работы «Идентичность и жизненный цикл» (1959).

В своих рассуждениях о раннем развитии ребенка Эриксон ориентируется на фрейдовскую теорию инфантильной сексуальности, трехфазовую концепцию либиг до, и по этой причине их следует обсудить в том же контексте. Тем не менее Эриксон пытается заменить органический субстрат модальностями развития Я. Он приходит к описанию новых линий развития. Вместо понятий, относящихся к сфере влечений (оральное, анальное, генитальное), он попытался поставить в центр каждой отдельной фазы развития особенности и способности ребенка, его лишения и потребности. Фазы характеризуются парами противоположностей: первичное доверие/недоверие, автономия/сомнение и стыд и, наконец, инициатива/чувство вины. При этом он явно пренебрегает той ролью, которую Фрейд отводит эдипову конфликту. Согласно Эриксону, последний не обладает исключительной структурирующей функцией и по своему значению не превосходит другие фазы.

К новой формулировке теории инфантильной сексуальности Эриксон пришел при разработке своей эпигенетической теории развития личности, согласно которой в качестве жизненного цикла рассматривается развитие человека вплоть до пожилого возраста, которое проходит восемь стадий. Основной тезис сводится к тому, что в определенный момент времени при нормальном развитии развиваются определенные комплексы и функции, которые проявляют максимальную активность, уравновешиваются и в дальнейшем находятся в покое, после чего наступает очередная фаза развития и на основную часть «энергии» развития начинают притязать другие системы органов.

Для иллюстрации Эриксон использует диаграмму (схема 2). Здесь мы ясно видим специфику представлений Эриксона о раннем детском развитии, позволяющую преодолеть жесткий схематизм в последовательности отдельных фаз развития либидо. Согласно Эриксону, в каждой фазе развития не возникает нечто новое и дополнительное, а происходит последовательная дифференциация частей, которые с самого начала и до конца жизни присутствуют в органическом целом. С этой точки зрения, например, эдипова проблематика как модус проникновения уже с раннего детства присутствует как форма влечения, но полностью проявляется только в возрасте от четырех до пяти лет.

Первичное доверие или недоверие представляет, по Эриксону, первую фазу развития человека (схема 2). Речь идет об оральной фазе, которая в отличие от теории Фрейда характеризуется главным образом построением структур Я и модусом поглощения. При этом рот является первым центром общего приближения к жизни путем поглощения. Этот процесс рецептивного восприятия включает, однако, и все остальные органы чувств. Поэтому Эриксон обозначает эту первую стадию оральной фазы как принимающе-поглощающий модус, организующий все поведение. «Наиболее простой и наиболее ранний способ социального поведения заключается в том, чтобы «брать», но не в смысле самостоятельного приобретения, а в смысле принятия и получения» (Erikson 1959, 65; ср. ниже противоположные воззрения Винникотта). Только Таким путем через идентификацию с матерью ребенок также становится дающим.

Благодаря хорошим отношениям между матерью и ребенком у ребенка из припоминаемых и предвосхищаемых восприятий и образов создается внутренний мир и прочные отношения с людьми и предметами внешнего мира. Они дают ребенку рудиментарное ощущение первичного доверия. Благодаря чувству того, что можно довериться человеку извне, который осуществляет уход за ребенком, и благодаря связанной с этим способности воспринимать себя достойным доверия у ребенка создается основа здоровой личности, базальный опыт первичного доверия, являющийся предпосылкой хорошего самочувствия, здорового дыхания, пищеварения и сна.

За первой стадией оральной фазы, принимающе-поглощающим модусом, следует вторая стадия — кусательно-поглощающий модус, или стадия кусания. В ней созревает способность к активной и целенаправленной поглощающей деятельности, от которой ребенок получает удовольствие.

В этой фазе в мир ребенка входит добро и зло. Эриксон связывает даже потерю первоначального объекта любви с библейским мифом о первородном грехе. Висе (Wyss 1961, 150) полагает, что здесь на Эриксона могла оказать влияние теория М. Кляйн о «добрых» и «злых» объектах.

Разрешение ядерного конфликта первичного доверия и недоверия — то есть относительное равновесие между позитивным и негативным (Erikson 1959, 69) — прежде всего зависит от качества (но не от количества) материнской любви и заботы. Мать способствует возникновению у ребенка чувства доверия, чувства личной безопасности. Чуть ли не «физически» она сообщает ребенку, что все, что она делает, является целесообразным. Тем не менее даже при самых благоприятных условиях сохраняется чувство внутреннего расщепления, первичное недоверие и глубокая тоска по утраченному раю.

То, что мать делает или не делает в этой ситуации, зависит «не только от ее воли. Это зависит также от общей цели и системы культуры, бессознательных данностей. Таким образом, уже при первом контакте с миром младенец сталкивается с базисными модальностями своей культуры. Эриксон говорит о принципе взаимности, рудиментарном взаимодействии между маленьким ребенком и обществом (см. также статью Э. Майстерманн-Зеегер).

Поэтому установление относительного равновесия между первичным доверием и первичным недоверием зависит также от раннего процесса дифференциации ребенком внешнего и внутреннего, то есть от его способности к проекции и интроекции. Для ребенка решение конфликта между первичным доверием и первичным недоверием становится возможным только тогда, когда ему удается с помощью интроекции сделать все хорошее из внешнего мира своим достоверным внутренним знанием и посредством проекции переживать любое внутреннее повреждение как внешнее, то есть переносить зло на людей извне. Именно так, согласно Эриксону, возникает первое социальное достижение: мать может оказаться вне поля зрения, не вызывая чрезмерного страха и гнева, поскольку она присутствует уже не только внешне, но и внутренне.

Вторую фазу по Фрейду Эриксон называет анально-уретрально-мышечной. Ей соответствует удерживающе-элиминирующий модус. Основной акцент в этой фазе приходится на созревание мускулатуры и связанную с этим способность (и вдвойне воспринимаемую неспособность) Координировать множество чрезвычайно сложных действий, таких, как «удерживание» и «высвобождение». Эти новые функции достигают кульминации в стремлении, которое по-прежнему крайне зависимый ребенок приписывает своей автономной воле (схема 2).

Процесс опорожнения кишечника и мочевого пузыря связан с чувством удовлетворения, а в дальнейшем и контроль над выделениями, выходящий теперь на передний план, также сопровождается ощущениями удовольствия и воли. Внутренние продукты тела, согласно Эриксону, не могут быть ни чуждыми, ни плохими. Главное здесь — что чувствует ребенок: отдает ли он эти продукты сам или их у него отнимают, управляют ли им или он сам владеет такой важной функцией. Поэтому анальная фаза во многом определяется позицией матери и культурной средой. Однако на этой стадии более, чем на любой другой, ребенок склонен к проявлению своенравного упрямства в противоположных модальностях «удерживания» и «высвобождения». Он может удерживать так, словно от этого зависит его жизнь, но также удерживать и упорствовать вместо того, чтобы сдаться. Точно так же он может высвободиться назло и в отместку или легко и великодушно. Таким образом, этот новый параметр не ограничивается сфинктером, а имеет отношение ко всему миру вещей.

Созревание мышечного аппарата позволяет ребенку экспериментировать с двумя социальными модальностями: с потребностью по своей воле высвобождать и выбрасывать, а также удерживать и оставлять при себе. В конечном счете Эриксон рассматривает это как борьбу индивида за личную автономию. В этом смысле данная фаза является определяющей для отношений любви и ненависти, послушания и упрямства, свободного самовыражения и подавленности. Ощущение самоконтроля без утраты чувства себя способствует появлению устойчивого чувства автономии. И наоборот, вследствие анальной и мышечной неспособности, утраты самоконтроля и чрезмерного вмешательства родителей возникает чувство сомнения и стыда. Противоположность автономии, с одной стороны, и сомнения и стыда — с другой, которая, согласно Эриксону, характеризует эту фазу, может перерасти присущие ей конфликты и прийти в позитивное равновесие лишь тогда, когда стремление к автономии не ставит под угрозу первичное доверие. Анальная фаза оказывает значительное влияние на последующие фазы.

Решив проблему автономии, ребенок в возрасте четырех-пяти лет оказывается в начале новой, фаллической фазы развития, которую Эриксон определяет через модус проникновения с парой противоположностей: инициатива и чувство вины (схема 2).

В этой фазе преобладает модальность проникновения. Она выражается в фантазиях и поступках, которые присутствовали уже с самого начала жизни в оральной фазе, но лишь теперь достигают своей кульминации. Имеется в виду проникновение в тело матери, проникновение голосом, ненасытная жажда знаний и любопытство. Тем самым, согласно Эриксону, приобретается новое свойство, основополагающая социальная модальность для обоих полов, а именно «совершение», «делание» — радость достижений, приобретений, борьбы и целеустремленность, которые он включает в понятие инициативы.

С другой стороны, к этому же модусу относится и желание сексуального проникновения, эдипово желание, а также генитальное возбуждение и раннее сексуальное любопытство. Существенным конфликтом этой фазы является неосуществимое желание инцеста. Если у мальчиков на передний план выходит модус проникновения, то у девочек доминирующими модусами являются женское принятие и материнское объятие. Половой акт предстает в фантазии в виде опасных сцен взаимной агрессии, где мужчина играет роль активного нападающего, а женщина — роль захватывающего агрессора (наподобие паука)⁵⁾.

Однако понимание ребенком того, что он еще мал и неспособен к сексуальным отношениям с любимым родителем, оставляет чувство поражения и кастрированности. «Здесь происходит судьбоносный слом, важнейшее преобразование эмоциональной энергии, разрыв между потенциальной победой человека и потенциальным тотальным уничтожением. Ибо с этого момента ребенок всегда будет жить с ощущением внутреннего разлада» (Erikson 1950, 251).

В этой фазе начинают также преобладать две важнейшие детерминанты инициативы — чувство вины и совесть. Испытывать вину за поступки и даже мысли — означает переживать тяжелейший жизненный конфликт. Если ребенок все же может доверять себе и другим в своей зависимости, а фазы первичного доверия и автономии пройдены позитивно, то чувство вины развивается в форме собственной инициативы в самоограничение. (Изложение последующих фаз можно найти в статье Э. К. Адамса в т. III.)

ТРУДЫ МЕЛАНИ КЛЯЙН И АНГЛИЙСКАЯ ШКОЛА

Работы Мелани Кляйн занимают центральное место в теории психоанализа (см. статью Р. Ризенберг в т. III). Особенно это относится к пониманию раннего развития ребенка. Основываясь на учении Фрейда и находясь под влиянием идей Ш. Ференци и К. Абрахама, она создала всеобъемлющую картину психических событий, происходящих в течение первых лет жизни и структурирующих глубинное ядро Личности и высших психических способностей человека. Многие, в том числе и «не-кляйнианцы», считают Мелани Кляйн величайшей фигурой в психоанализе после Фрейда (см. Fornari 1963, 60;Jaccard 1971, 9). Тем не менее ее работы вызывали порой резкое отвержение и безоговорочное неприятие, причины которого трудно понять даже сегодня⁶⁾.

В науке новая область применения, новый подход и новый метод часто ведут к новым открытиям. Для Мелани Кляйн новой областью применения стал психоанализ детей младшего возраста, а новым методом — игровая техника. В работе «По ту сторону принципа удовольствия» Фрейд описал знаменитую сцену игры полуторагодовалого мальчика с деревянной катушкой и указал на символическое содержание его «прочь и вот», связанное с фантазиями и страхами маленького ребенка. Основываясь на этом, Мелани Кляйн показывает, что игра в игровой комнате целиком может рассматриваться как символическое выражение бессознательных конфликтов и что ее можно использовать точно так же, как вербальные ассоциации при анализе взрослых.

Этот новый метод открыл доступ к бессознательному ребенка. Он позволил Ме-лани Кляйн, которая в своей аналитической работе в основном уделяла внимание переносу и чувствам тревоги, внести главный вклад — создать теоретическую концепцию. Ее наблюдения непосредственно подтверждают фрейдовскую теорию детской сексуальности, дополняют его представления и дают множество новых сведений о бессознательных фантазиях и первых объектных отношениях.

Игра, как сумела показать Мелани Кляйн, является символизацией психических событий, то есть бессознательных фантазий ребенка. Тем самым напрашивался вывод, что все виды активности ребенка, помимо их функции в реальной жизни, содержат и выражают также бессознательные детские фантазии.

Первоначальная жизнь фантазий и ее функция

Фрейд описал своего рода галлюцинаторное удовлетворение желаний, относящееся к самому началу человеческой жизни. Его можно рассматривать как предтечу фантазии. Если младенец не может утолить голод, то в качестве первичного ответа на фрустрацию он обращается к галлюцинаторному воспоминанию. Эти представления Фрейда были заимствованы и развиты кляйнианской школой⁷⁾.

Значение, которое Мелани Кляйн придает понятию бессознательных фантазий, становится ясным уже из того, что она видит в них психическую репрезентацию или психический коррелят, психическое выражение импульсов влечений. Поскольку влечения существуют с самого рождения, М. Кляйн выдвигает гипотезу о наличии уже в первые дни жизни ребенка также и неразвитой, примитивной фантазии.

Деятельность фантазии у новорожденных вызывала немало дискуссий. Даже если сегодня большая часть психоаналитиков разделяет эту метапсихологическую гипотезу (при этом нередко обнаруживаются значительные расхождения в терминологии), ее нельзя доказать непосредственно. Ряд данных, собранных Форнари (Fornari 1963, 61-71) в связи с проблемой раннего детского развития, к которым мы еще обратимся в разделе о нарциссизме, позволяют, однако, считать ее существование вполне вероятным. На сегодняшний день сделан еще один шаг в этом направлении. Полученные данные и метапсихологические рассуждения о природе нарциссизма позволяют говорить, что психическая активность возникает еще до рождения, примерно на седьмом или восьмом месяце беременности.

Если фантазия — это психическое выражение импульсов влечений, то потребность в пище выражается через фантазию об удовлетворении влечения, причем с помощью объекта. Это означает, что с самого начала существуют первые объектные отношения, которые, однако, из-за того, что пока еще нет дифференциации между принципами удовольствия и реальности, носят ярко выраженный характер всемогущества. Далее, предполагается, что с самого рождения имеется раннее Я, выполняющее функцию носителя бессознательных фантазий. По этому вопросу также существуют значительные расхождения во взглядах, и именно за это утверждение кляйнианская школа подверглась ожесточенной критике. Многие вслед за Шпицем отстаивали мнение, что новорожденный является лишь рефлекторным существом с исключительно физиологическими процессами. Сегодня, напротив, мы можем с большой долей уверенности предположить, что младенец уже с самого рождения: должен справляться с натиском реальности.

Возьмем упрощенный пример: младенец начинает испытывать голод и пытается справиться с чувством голода с помощью всемогущей фантазии-представления о доброй, кормящей груди. Если его тут же кормят, он оказывается совершенно в иной ситуации, чем если бы он на долгое время оставался голодным. В первом случае полученная младенцем реальная грудь матери сливается с воображаемой грудью. Та и другая воспринимаются как единое целое, и ребенку кажется, что его собственные хорошие качества и хорошие объекты сильны и стабильны. Во втором случае верх берут голод и гнев и все сильнее становится фантазия-представление о злом, преследующем ребенка объекте, то есть его ярость оказывается сильнее любви, а злой объект сильнее доброго (Segal 1973, 31).

Если, с одной стороны, фантазию следует понимать как психическое выражение импульсов влечений, то, с другой стороны, ее можно рассматривать как чистую форму защиты и средство избежать фрустрирующей внешней реальности. Значение этой первой, описанной Фрейдом защитной функции младенца — галлюцинаторного исполнения желаний — было в дальнейшем исследовано Бионом. Однако в действительности фантазия — это нечто большее. Она одновременно является защитным процессом и против внутренней реальности. Каждый, кто фантазирует об исполнении своих желаний, не только пытается избежать фрустрации и признания неприятной внешней реальности, но и защищается от реальности собственного голода и собственного гнева, то есть от своей внутренней реальности.

Таким образом, мы можем признать, что структура личности и высшие психические функции человека с самого начала жизни теснейшим образом связаны с бессознательными фантазиями. То, как человек воспринимает и что он думает, всегда основывается на активности его первоначальной жизни фантазий. Согласно Биону, даже мышление основано на способности фантазии распознавать, что хорошего объекта «здесь нет», что он отсутствует.

Фантазия с самого начала жизни связана с объектами. Первым объектом влечения является парциальный, или частичный, объект, то есть тип объекта, на который направлены парциальные влечения. Парциальные влечения, например оральное или анальное, действуют вначале независимо Друг от друга и затем стремятся к тому, чтобы объединиться в различных организациях либидо. Согласно Абрахаму (Abraham 1924,165-185), парциальная объектная любовь является одним из этапов развития объектной любви. Психоаналитики кляйнианской школы отводят понятию парциального объекта центральное место в теории объектных отношений. По их мнению, парциальный объект и его диалектические отношения с целыми объектами находятся в центре динамических событий мира фантазий ребенка. Парциальные объекты являются, так сказать, исходным ядром бессознательных фантазий. Речь идет о реальных или воображаемых частях тела, таких, как грудь, пенис, фекалии, и их символических эквивалентах, которые воспринимаются в качестве объекта любви. Несмотря на свою парциальность, объект наделяется в фантазии свойствами, которые подобны свойствам человека (он преследует, причиняет беспокойство и т.д.). В жизни фантазий маленького ребенка эти частичные объекты не выступают как данности в чистом виде, а наделены качествами «добрый», «злой», а также интенциями — «дружественный», «враждебный». Мелани Кляйн ввела обозначения «добрый», «злой» объект, или парциальный объект. Введенные обозначения подчеркивают воображаемый характер свойств объекта, фактически речь идет о представлениях — искаженных в фантазии образах реальных объектов. Диалектика «добрых» и «злых» объектов, равно как и парциальных объектов, находится в центре психоаналитической теории М. Кляйн, и она была разработана в результате анализа архаических фантазий. форнари (Fornari 1963, 85-86) называет их первичными фантазиями.

Хотя мы и говорим о фантазиях, мы не должны забывать, что речь идет о восприятии объектов с реальными свойствами в смысле внутренней психической реальности.

Чтобы объяснить образование этих первичных фантазий, Мелани Кляйн обращается прежде всего ко второму, спроецированному, но в то же время активному фактору. По ее мнению, в основе взаимодействия злых и добрых объектов в конечном счете лежит более не редуцируемый дуализм влечений к жизни и к смерти, действующий с самого начала существования индивида.

Парциальный объект, согласно Мелани Кляйн, расщепляется на добрый и злой объекты, чтобы противостоять страху полностью его уничтожить. Грудь является первым объектом, расщепленным подобным образом, чтобы спасти хорошую, идеализированную грудь от деструктивных побуждений. «Добрая (внешняя и внутренняя) грудь становится прообразом всех охраняющих и помогающих объектов, злая грудь — таким же прообразом всех внешних и внутренних преследующих объектов» (М. Klein 1952,148). Эти различные движения могут, однако, перейти в порочный круг, как это показано Джоан Ривьер (Riviere 1936,45): «Грудь ненавидит меня и не дает мне того, что мне нужно, потому что я ее ненавижу, и наоборот. Ты не приходишь помочь мне, ты меня ненавидишь, потому что я в гневе и потому что я заглатываю тебя; но потому-то я и должен ненавидеть тебя и заглатывать, чтобы заставить тебя мне помочь». У нас еще будет возможность вернуться к этому порочному кругу отношений (см. раздел, посвященный имаго отца и матери в раннем развитии ребенка).

Переживание в фантазии слившейся с Самостью доброй груди или затем создание ее внутри себя — первые зачатки идентификации с частичным объектом — отличаются крайней нестабильностью. Вскоре вновь возникает ситуация дефицита со всеми ее внутренними последствиями (голод — неудовольствие — проекция агрессивных побуждений на мать).

Если в дальнейшем частичные объекты достигают в Самости большей стабильности и взаимосвязанности, они становятся все более активными в фантазии, причем это происходит благодаря процессам экстернализации и интернализации. Тем самым первоначальное переживание приобретает параметры первичного внешнего и первичного внутреннего. Процессы поглощения и выталкивания, описанные Фрейдом в статье «Отрицание» (1925а), определяют дальнейшую судьбу объектов фантазии; добрая и злая грудь воспринимаются как экстернализированная и интернализированная.

Паранойяльно-шизоидная позиция

В определенном смысле обе основные позиции, описанные Мелани Кляйн, — паранойяльно-шизоидная и депрессивная — являются стадиями развития. Их можно рассматривать как подразделения оральной фазы. Однако понятие «позиция» было выбрано для того, чтобы подчеркнуть, что речь идет не просто о промежуточной стадии, а о структурированном психическом феномене, который отображает определенную ступень интеграции объектных отношений, страхов и защитных механизмов и сохраняется в течение всей жизни. Паранойяльно-шизоидная позиция никогда полностью не устраняется депрессивной. Механизмы защиты от депрессивного конфликта постоянно вызывают, даже в так называемой нормальной сфере, регрессию к паранойяльно-шизоидным феноменам.

Мы отмечали, что, по мнению Мелани Кляйн, незрелое раннее Я младенца уже с самого рождения подвержено страху и способно создавать объектные отношения и применять защитные механизмы. Это противоречит представлениям Рене Шпица и Анны Фрейд, в соответствии с которыми говорить о Я можно только тогда, когда оно обладает способностью интегрировать психические события. М. Кляйн специально подчеркивает, что раннее Я не обнаруживает типичного сходства с поздними формами Я. (В свою очередь Шпиц говорит о предформах Я.) Это Я в значительной мере неорганизованно, однако уже с самого начала проявляет тенденцию к интеграции и временную защитную дезинтеграцию. Оно открыто опыту внешней реальности и должно уметь справляться с ранним конфликтом врожденной полярности влечений, конфликтом между влечением к жизни и влечением к смерти.

По мнению Мелани Кляйн, ребенок справляется с этой ситуаций, отчасти проецируя влечение к смерти на внешний мир, отчасти преобразуя его в агрессию. Внешним первичным объектом, на который в первую очередь проецируются деструктивные побуждения, является грудь. Тем самым грудь воспринимается как «злая», как опасность для Я. Возникает страх преследования. Из первоначального страха разрушения возникает страх перед преследователем. Сохраняющаяся в Самости часть влечения к смерти преобразуется в агрессию и направляется на преследователя.

В то же время Я стремится к сохранению жизни. Подобно влечению к смерти, влечение к жизни также проецируется вовне, чтобы создать объект — идеальный объект. Цель ребенка — обрести идеальный объект, воспринимаемый как дарующий жизнь и оберегающий, сохранить его внутри себя и с ним идентифицироваться. При достаточно благоприятном опыте того, что реальная внешняя мать любит и кормит ребенка, воображаемый идеальный объект сливается с «доброй» грудью, а затем с «доброй» матерью. Фантазии о преследовании соединяются с реальным опытом фрустрации и боли и символически представляются в виде «злой» груди или «злой» матери, то есть «злого» объекта. . .

Таким образом, основной страх, присущий паранойяльно-шизоидной позиции, состоит в том, что преследующий «злой» объект может вторгнуться в Я, захватить и уничтожить как идеальный объект, так и Самость. Из этих основных характеристик следует и название, поскольку страх является паранойяльным, а состояние Я и его объектов — шизоидным, то есть характеризуется расщеплением. Если хорошие переживания берут верх над паранойяльными страхами, то Я полагает, что воображаемый идеальный объект возобладал над преследующими объектами.

Форнари (Fornari 1963, 94-95) рассмотрел реакцию улыбки на третьем месяце с точки зрения диалектики добрых и злых объектов и показал, что также и в поведенческом аспекте (при этом он прежде всего ссылается на Шекели) эта реакция может означать преодоление первичных страхов преследования и уничтожения.

Однако даже при благоприятном развитии ребенка, когда он испытывает достаточно удовлетворительных переживаний, этот опыт может быть разрушен внутренними факторами. В работе «Зависть и признательность» (1957) в качестве одного из таких факторов Мелани Кляйн описала зависть. Она отделяет ее от жадности и ревности. Зависть всегда затрагивает отношения двоих и в основном направлена на частичные объекты⁹⁾. Зависть вредит развитию, поскольку она делает мутными источники добра, от которых зависит ребенок, и препятствует хорошим интроекци-ям добрых объектов. Зависть понимается М. Кляйн как самая ранняя и непосредственная объективизация влечения к смерти.

Концепция зависти, особенно представления о наследственной предрасположенности к ней, отчасти также использование теории влечения к жизни и влечения к смерти, которые тесно взаимосвязаны и представляют собой попытку объяснить детскую деструктивность, являются достаточно сомнительным вкладом в науку, поскольку они ведут к игнорированию факторов внешней среды, прежде всего роли матери.

Чтобы противодействовать чрезмерному страху уничтожения, Я развивает ряд защитных механизмов. Наиболее важным из них является расщепление, на котором основываются все остальные¹⁰⁾.

Наряду с расщеплением посредством интроекции и проекции, идеализацией и отрицанием М. Кляйн описала специфический защитный механизм паранойяльно-шизоидной позиции, который она назвала проективной идентификацией: «При проективной идентификации части Самости и внутренние объекты расщепляются и проецируются на внешний объект, который, как только становится достоянием ребенка, идентифицируется со спроецированными частями» (Segal 1964, 1973,47).

Если эти защитные формы не помогают справиться со страхом преследования, может произойти — чаще всего при психотических состояниях — фрагментация Я и его объектов и в качестве крайней формы — дезинтеграция. В таком случае Я распадается и расщепляется на мелкие осколки, делает все, чтобы перестать существовать и тем самым избежать страданий.

Как и все остальные защитные механизмы паранойяльно-шизоидной позиции этот механизм вновь приводит к интенсивному чувству страха — к страху распада и уничтожения. Хотя импульсы страха у раннего Я и являются необходимыми, чтобы ребенок обрел способность защищаться от страхов, возникающих из воображаемого и проецируемого уничтожения, и обладал иллюзорным, всемогущим контролем над угрожающими фантазиями, сами по себе они решить проблему не могут. Они образуют замкнутую систему, которая может быть разрушена только благодаря вмешательству «доброй» груди и позитивному опыту, ведущему к появлению внутреннего доброго объекта.

Достижения Я, описанные здесь в качестве защитных механизмов, важны для последующего развития и продолжают играть определенную роль и у зрелой личности. Расщепление, причина дифференциации на доброе и злое, проявляется в дальнейшем в способности различать (см. Freud 1925a).

Определенная степень страха преследования является, например, предпосылкой того, что человек может распознавать и оценивать реальные опасности. На идеализации основывается вера в положительные качества самого себя и объектов. Проективная идентификация является наиболее ранней формой способности вчувствования и основой символообразования.

Однако позитивные аспекты защитных механизмов проявляются только тогда, когда позитивные переживания как во внешней, так и во внутренней сфере, начинают все более отчетливо преобладать над негативными. В результате развивается вера в положительные свойства объектов и вера в себя. Страх преследователей исчезает, а вместе с ним и расщепление на преследующий и идеальный объекты. Параллельно с этим уменьшается расщепление в Я, а добрые и злые части Я могут сблизиться. Я становится все более способным воспринимать собственную агрессию как часть самого себя, что в свою очередь позволяет ему интегрировать свои объекты и Самость, то есть добрые и злые части. В результате происходит возрастающая дифференциация между Самостью и объектом. Развивается депрессивная позиция.

Депрессивная позиция

За паранойяльно-шизоидной позицией в качестве следующей ступени интеграции объектных отношений и защитного поведения следует депрессивная позиция. Согласно Мелани Кляйн, она возникает примерно на четвертом месяце и постепенно преодолевается в течение первого года жизни¹¹⁾. Однако она может вновь активизироваться у взрослых, особенно в состоянии печали. В общих чертах этот период развития характеризуется следующими особенностями: заметно уменьшается расщепление между добрым и злым объектами, мать воспринимается как целый объект, исполненные любви и враждебные импульсы обращаются на один и тот же объект, основными страхами являются страх потери и сепарации, различные формы защиты направлены против потери любимого объекта¹²⁾.

Процессы расщепления, проекции и интроекции упорядочивают ранние детские переживания. Создается добрый, идеальный объект и осознается злой объект, так называемый образ врага, угрожающий идеальному объекту и Самости. Если условия развития благоприятны, то ребенок проявляет все больше доверия к своему идеальному объекту и собственным либидинозным побуждениям. Он считает их более сильными, чем преследующий объект и собственные деструктивные побуждения; ему кажется, что он сам может защитить идеальный объект, овладеть им и с ним идентифицироваться. Ребенку уже не нужно в такой степени опасаться своих дурных побуждений, проецировать их вовне. Тем самым усиливается процесс интеграции Я и объекта, ребенок воспринимает целостный объект и устанавливает отношения между собой и объектом. Это означает новый этап в развитии — достижение депрессивной позиции.

Для матери момент, когда ребенок впервые узнает ее, является важнейшим переживанием. Восприятие матери уже не расщепляется у ребенка на грудь, глаза, лицо, на хорошие и плохие качества; все переживания исходят от одной и той же матери, которая является одновременно источником как добра, так и зла. Мать воспринимается как целостный человек, живущий своей собственной жизнью и существующий отдельно от ребенка. Одновременно и Я ребенка становится цельным объектом. Это процесс включает в себя первичное переживание разделения на субъект и объект. Но для ребенка это открытие означает также беспомощность, зависимость от матери и ревность к другим людям, с которыми ему приходится делить мать.

Благодаря снижению активности проективных механизмов и прежде всего благодаря осознаваемой ребенком зависимости от матери в депрессивной позиции интенсифицируются процессы интроекции. Ребенок хочет обладать объектом, сохранить его внутри себя и по возможности уберечь от проявлений разрушительной ярости. Как мы видели уже при обсуждении оральной фазы, процесс интроекции переживается по аналогии с приемом пищи и, согласно Мелани Кляйн, предстает в бессознательном в виде агрессивного и деструктивного поглощения. Поэтому ребенок в течение долгого времени борется со страхом того, что добрый внутренний объект, образующий ядро Я и внутреннего мира ребенка, может быть им разрушен¹³⁾.

Новое состояние интеграции Я и объекта, а именно тот факт, что существует один и тот же человек — мать, которого любит и ненавидит один и тот же человек — ребенок, радикально смещает акценты детского страха. Если при страхе уничтожения и преследования угроза доброму внутреннему и внешнему частичному объекту исходит от злого внешнего или внутреннего частичного объекта, воспринимаемого расщепленно и в качестве объекта, не относящегося к Самости, то при депрессивном страхе уничтожение заключается в возможной потере объекта, который не является Самостью, то есть матери. Депрессивный страх подразумевает разрушение любимого объекта садистскими побуждениями. Частичные образы фантазии — фея и ведьма — сливаются в представлении о реальной матери, которая содержит обе эти стороны. Когда ребенок набрасывается на ведьму, оживает страх уничтожить также и фею.

Поскольку любовь и ненависть уже не могут переживаться раздельно и ребенок сохраняет любовь к объекту даже тогда, когда он этот объект ненавидит (то есть существует амбивалентная эмоциональная ситуация), появляются новые эмоциональные побуждения. К ним относятся тоска и печаль из-за утраты или разрушения любимого объекта, а также муки совести, типично депрессивное чувство вины за все. Эти чувства достигают кульминации в депрессивном отчаянии, поскольку любимая мать — и как внутренний объект, и как внешний — была съедена и разрушена, и уже нет надежды вернуть утраченное.

У ребенка все более развиваются желания-представления об исправлении того зла, которое было причинено его всемогущими фантазиями. Ему кажется, что его любовь и забота смогут устранить последствия его агрессии. Поэтому депрессивный конфликт определяется как постоянная борьба между стремлением к уничтожению и стремлением к возмещению.

Этот важнейший этап в развитии ребенка вызывает также радикальное изменение в его чувстве реальности. С восприятием субъекта и объекта как двух отдельных внутренних и внешних существ ребенок открывает свою собственную психическую реальность, осознает свои собственные влечения и фантазии и становится отныне способен отличать фантазию от реальности.

Чувства страха безвозвратно потерять или уничтожить любимую мать и депрессивное отчаяние для ребенка невыносимы, и он должен попытаться с помощью ряда защитных мер справиться с этими переживаниями.

Эти чувства страха постоянно напоминают ребенку о его зависимости. Поэтому так называемая маниакальная защита направляется в первую очередь против чувства потери и тем самым против чувства зависимости, отрицая его или обращая в противоположность. Маниакальный механизм защиты приводит на более высокой ступени интеграции к ряду шагов в развитии. При этом он характеризуется тремя чувствами, связанными с объектными отношениями: стремлением к власти, триумфом и презрением, чтобы защититься от депрессивной оценки объекта и зависимости от него, а также от чувств вины и потери¹⁴⁾.

Неманиакальное возмещение едва ли можно рассматривать как защиту. Оно основывается на признании психической реальности, на переживании причиненного страдания и состоит в принятии соответствующих мер для смягчения страдания в реальности и в фантазии. В его основе лежит желание возместить вред, внешне и внутренне восстановить любимый объект. Эти фантазии о возмещении и соответствующие действия устраняют страхи депрессивной позиции. Повторяющиеся потери и новые обретения воспринимаются как разрушение ненавистью и воссоздание любовью, заботой и печалью. Вместе с процессом печали у ребенка растет доверие к собственной любви и способности восстанавливать внутренние объекты, переносить фрустрацию без чувства ненависти, даже если внешние объекты все более отдаляются.

Способность восстанавливать добрые объекты как внутри, так и снаружи создает основу для способности Я поддерживать хорошие отношения даже в конфликтных ситуациях. Она также создает основу творческой деятельности, сублимации и сим-волообразования, которые/по мнению М. Кляйн, коренятся в желании ребенка воссоздать и вернуть утраченное им счастье; утраченные внутренние объекты и восстановить гармонию внутреннего мира.

Депрессивная позиция никогда не преодолевается полностью. Страхи и ситуации утраты, обусловленные амбивалентностью и чувством вины, постоянно приводят к новым депрессивным переживаниям. В последующей жизни все добрые внешние объекты содержат в себе элементы первичного объекта, а потому при любой потере пробуждается страх полной утраты способности любить и быть любимым.

Если ребенок сумел в депрессивной позиции создать добрый внутренний объект и доверяет своей способности вновь обретать добрые внутренние и внешние объекты, то новые депрессивные переживания не ведут к болезни.

Тем не менее на заключительных стадиях депрессивной позиции, после постепенной переработки в процессе печали, ребенка ожидает отказ от всемогущества и магии и признание психической реальности, сосуществования чувств любви и ненависти, а также внешней реальности (обособленности), дифференциации Самости и объекта, то есть постоянного конфликта, как реального, так и потенциального. Только восстановление в процессе печали делает ребенка способным любить без слияния, уважать человека как отдельного индивида, выносить чувства вины и заботиться о своих объектах.

Ранние стадии эдипова комплекса

Важным элементом депрессивной позиции являются ранние стадии эдипова комплекса. С расширением восприятия ребенок начинает распознавать не только целостные объекты, но и существенные различия и важные связи между матерью и отцом, в чем Мелани Кляйн усматривает зачатки эдипова комплекса. Их осознание окрашено либидинозными и агрессивными желаниями, которые проецируются на обоих родителей, и поэтому оно ни в коей мере не является верным отражением реальности, которое присуще взрослому человеку или ребенку старшего возраста.

В основе этих представлений лежит идея, что генитальные тенденции, даже если они начинают доминировать в детском развитии значительно позже, проявляются уже в самом раннем возрасте. Первым объектом желаний у младенца как мужского, так и женского пола является материнская грудь, тогда как отец вначале воспринимается в качестве соперника. Под влиянием депрессивных страхов ребенок отказывается от своих отношений с грудью и распространяет свои желания и фантазии на все тело матери. Согласно воззрениям Мелани Кляйн, и маленьким мальчикам, и маленьким девочкам, когда они обращаются к груди и ко всему телу матери, представляется, что они заимствуют из груди и тела матери все свои содержания. Поэтому на очень ранней стадии развития возникает фантазия, что материнское тело, словно копилка, содержит все «добрые» и, прежде всего, «злые» объекты. Оно предстает в фантазии как хранилище всех богатств, к которым относятся также другие младенцы и отцовский пенис. Наряду с либидинозными импульсами как следствие фрустрации, зависти и ненависти на материнское тело направляется также и стремление к разрушению. Ребенку хочется вырвать объекты из’ тела матери и сожрать их или разорвать и уничтожить¹⁵⁾.

«Фантазия ребенка, что материнское тело содержит также и пенис отца, ведет… К представлению о «женщине с пенисом»» (М. Klein 1932, нем. изд., 255). В основе этого, согласно М. Кляйн, лежит ранняя сексуальная теория, в соответствии с которой «мать при коитусе оставила у себя пенис отца и что женщина с пенисом в конечном счете означает обоих соединенных Друг с другом родителей» (М. Klein 1932, нем. изд., 75).

Выражение «соединенные родители» в качестве обозначения инфантильной сексуальной теории охватывает архаические фантазии, которые неотделимы от понимания М. Кляйн эдипова комплекса. В нем содержится представление, что родители находятся в непрерывных сексуальных отношениях и неразрывно слиты в коитусе. Сюда же относятся исполненные страхом фантазии: первичная сцена с сильно выраженной садистской окраской, проникновение внутрь отцовского пениса; мать, содержащая в себе отцовский пенис или всего отца; отец, таящий в себе грудь матери или всю мать.

Таким образом, ситуация эдипова комплекса вначале характеризуется выраженной амбивалентностью, преобладанием оральных тенденций и неопределенным выбором сексуального объекта. Атаке прежде всего подвергаются взаимные отношения родителей. Но когда родители начинают различаться между собой более отчетливо, то тогда объектом оральных желаний все более становятся не только мать и ее грудь, но и отцовский пенис и весь отец. Для обоих полов он приобретает значение альтернативного объекта, который помогает справиться с ранними фрустрациями со стороны матери (Segal 1973, нем. изд., 145).

Для маленькой девочки первое проявление интереса к пенису является гетеро-сексуальным актом. У нее возникает желание оставить у себя пенис отца, занять место матери и овладеть ее ценными качествами. Оральное присвоение внешнего признака отца пробуждает, однако, раннее материнское Сверх-Я и соперничество с матерью, для которого девочка еще не доросла, а потому, чтобы не потерять мать, усиливаются гомосексуальные тенденции.

И наоборот, для маленького мальчика первое проявление интереса к отцовскому пенису и отцу как к альтернативе материнской груди вначале является шагом к гомосексуализму. С другой стороны, присвоенный пенис и идентификация с отцом позволяют ему развивать гетеросексуальные тенденции. Стремление к ранним отношениям с грудью преобразуется в желание генитального соединения, чтобы восстановить мать.

Выбор предпочитаемого родителя вначале постоянно флуктуирует, и лишь с течением времени ребенок становится способным отказаться от своих гомосексуальных желаний и признать собственный пол. Однако в развитии индивида ничего полностью не теряется и ни от чего нельзя полностью избавиться. Мы знаем, что гетеросек-суальный выбор никогда не является окончательным и что рядом с позитивным эди-повым комплексом мы всегда обнаруживаем в вытесненной символической форме его обратную сторону — негативный эдипов комплекс.

ВКЛАД Д. В. ВИННИКОТТА

В последние годы все более признается роль и значение научных идей Винникот-та. Масуд Р. Хан причисляет его наряду с Мелани Кляйн, Хайнцом Гартманном и Эриком Эриксоном к аналитикам, которые способствовали не только значительному расширению и углублению классической психоаналитической теории, но и постановке новых задач (см. статью М. Р. Хана в т. III).

Винникотт близок к английской школе, он подхватил и развил многие идеи Мелани Кляйн. Тем не менее его мышление характеризуется прежде всего оригинальностью, самобытностью и спонтанностью. В его работах отражаются напряженные клинические изыскания, свидетельствующие о том, что Винникотт принимал близко к сердцу человеческое страдание и отчаяние. Чтобы получить более полное представление о его творчестве, мы адресуем читателя к статьям М. Р. Хана и А. Саге (Sauguet 1960).

Ниже мы подробнее остановимся на представлениях Винникотта о раннем детском развитии, о роли в нем первичной материнской озабоченности, функции заботы, беспредметной тревоги и угрозы уничтожения; на его представлениях об истинной и ложной Самости, о субъективно и объективно воспринимаемых объектах, об объектных отношениях и использовании объекта и, наконец, на его рассуждениях о переходном объекте.

Раннее развитие ребенка от состояния зависимости до восприятия реального объекта и использования объекта

Винникотт полагает, что эмоциональное развитие ребенка начинается задолго до рождения. Поэтому травматические переживания, связанные с рождением, можно предотвратить эмоциональной подготовкой плода (Winnicott 1949). Младенец может воспринимать рождение как результат своих собственных усилий (Winnicott 19 50).

После рождения ребенок крайне зависим от окружающего мира и прежде всего от матери. Поэтому, по мнению Винникотта, новорожденного невозможно описывать отдельно от матери. «Вполне или достаточно хорошая» мать в первые недели после рождения ребенка находится в особом состоянии, которое Винникотт назвал первичной материнской озабоченностью (primary maternal preoccupation, Winnicott 1956a). Оно постепенно развивается в период беременности и продолжается еще несколько недель после родов, представляя собой состояние чрезмерной — чуть ли не болезненной, шизоидной — восприимчивости, к которому мать должна быть способной, чтобы создать ребенку условия, в которых сумеют проявиться его собственные тенденции развития и первые импульсы его личной эмоциональной жизни,

Мать не только соматически создает ребенка в своем теле. Своей материнской опекой — благодаря функции заботы, как это называл Винникотт, — она делает возможным становление Самости своего младенца. Главным в переживании младенца является ощущение им зависимости от материнской заботы. Но именно это переживание и обеспечивает возможность освобождения от зависимости в направлении независимости, доступ к сфере иллюзий и переходных объектов. .

Во многих работах Винникотт отмечал, что младенец не только требует от материнской груди удовлетворения своих инстинктивных потребностей, но также имеет по отношению к ней «грабительские» представления. Удовлетворение оральных влечений может восприниматься даже как совращение и нанести травму, если одновременно не удовлетворяются функции Я младенца и повреждается то, что впоследствии будет оберегаться как Самость и ядро личности. После орального удовлетворения младенец может испытывать чувство, что его обманули, поскольку его каннибальские намерения были укрощены, так сказать, с помощью успокоительного средства, то есть кормления. Достаточно хорошая мать не только обладает способностью производить молоко, но и позволяет своему изголодавшемуся младенцу набрасываться на нее (Winnicott 1945).

Однако достаточно хорошая мать испытывает по отношению к алчным нападкам младенца не только благосклонные чувства. Если Фрейд отстаивал мнение, будто мать при определенных условиях испытывает к своему ребенку лишь любовь, то Винникотт полагает, что мать с самого начала испытывает к младенцу также и ненависть. Однако она может выдерживать это чувство .ненависти к ребенку, не действуя в соответствии с ним. Для матери особенно важно то, что она способна позволить ребенку плохо с ней обращаться и, соответственно этому, ненавидеть его, но не способна обращаться против ребенка. Она может рассчитывать на вознаграждение, которое она получит или не получит позже (Winnicott 1947).

Рассуждения об истоках агрессии представлены у Винникотта во многих работах, и мы не раз еще убедимся, какое большое значение он придает агрессивным импульсам в раннем развитии ребенка. Его представления очень близки идеям Мелани Кляйн, хотя он и отвергает существование влечения к смерти с самого начала жизни (Winnicott 1960a, 1968b, 1962с). В работе «Агрессия и ее отношение к эмоциональному развитию» (Winnicott 1950) Винникотт особенно подробно рассматривает эту проблему. Согласно его теоретическим представлениям о наиболее ранних эмоциях и состояниях, существует агрессия, предшествующая любой интеграции Я. Она является частью примитивного выражения любви и подобна первичной подвижности, спонтанности и импульсивности. Истоками деструктивного элемента является примитивный импульс любви (импульс Оно), хотя младенец не имеет цели разрушать, поскольку этот импульс переживается до стадии беспокойства. Цель этого импульса Оно — уничтожение, однако она является лишь чем-то временным, поскольку приходится на первую теоретическую стадию безучастности и беспощадности зародыша и младенца. Маленькое существо не способно осознать тот факт, что то, что он уничтожает в момент возбуждения, и то, что он ценит в период спокойствия, — это одно и то же. К его возбужденной любви относится также воображаемое нападение на мать. При этом агрессия первоначально не является реакцией на фрустрацию; она первична, имеет собственные корни, хотя, согласно Винникот-ту, в примитивном импульсе любви всегда можно обнаружить также и реактивную агрессию, поскольку полного удовлетворения Оно практически не бывает.

Подвижность зародыша и младенца, по мнению Винникотта, является наиболее ранней формой выражения агрессии. Она тождественна жизненной активности тканей, спонтанным движениям, тенденции к росту и индивидуальному развитию, жизненной энергии в целом. Еще до первого кормления, в то время, когда организация Я еще не является зрелой, ребенок обладает богатым опытом, связанным с переживанием подвижности. Любая подвижность направлена вовне и наталкивается на сопротивление. В таком случае подвижность превращается в агрессию. Одновременно агрессивная составляющая ведет к первому знакомству с миром не-Я и ранней организации Я. Это, однако, не является однократным процессом, подобным запечатлению. Я и не-Я постоянно должны открываться заново. Это, однако, означает, что только агрессивный элемент позволяет ребенку воспринимать себя в качестве индивида и начать индивидуальное существование (см. теорию агрессии Айке в статье П. Цизе в т. I).

Согласно этим рассуждениям, чувство реальности связано с истоками агрессии. И наоборот, эротические переживания, в которых элемент подвижности выражен очень слабо, чувство реальности не усиливают. Агрессивный импульс только тогда приносит переживание удовлетворения, когда наталкивается на сопротивление. В этом случае он оказывается более реальным, чем эротическое переживание, поскольку ему присуще чувство реальности. Из этого следует, что младенец нуждается во внешнем, а не просто в удовлетворяющем объекте.

Агрессия зависит от силы сопротивления, с которым сталкивается первичная подвижность. Другими словами, сопротивление влияет на превращение жизненной энергии в потенциал агрессии. Слишком сильное сопротивление ведет к осложнениям, то есть делает существование индивида невозможным. Оно не допускает индивидуальных переживаний, первичных агрессивных импульсов и ведет к нарушениям и вторжениям окружающих людей и соответствующим реакциям младенца на такое вторжение. В таком случае младенцу кажется, что его подвижность и агрессивные возможности проистекают не из его собственной импульсивности, тенденции к росту и индивидуальному развитию и не из жизненной энергии, а являются лишь реакциями на вторжения окружающих людей, и в конечном счете он начинает испытывать потребность в таких вторжениях и преследованиях, которые позволяют ему чувствовать себя реальным.

Вторжения в этом случае пробивают защиту. Они не включаются в чувство всемогущества младенца и не ощущаются как проекции. Происходит отход к состоянию покоя. Однако в крайних случаях для индивидуального переживания покоя уже не остается места. Возникает состояние первичного нарциссизма, в котором индивид испытывает огромный страх перед матерью-ведьмой и/или крайнюю тоску по матери-фее.

Тем самым теряется агрессия и вместе с ней жизнеспособность, то есть способность устанавливать отношения с объектами. Любовь лишается некоторых ценных агрессивных компонентов, и тем более эксплозивной становится ненависть. Слияния агрессивных и эротических компонентов не происходит. Младенец совращается к эротическим переживаниям. Однако отдельно от эротического переживания, которое никогда не ощущается как реальное, существует чисто агрессивное, реактивное переживание, связанное с переживанием сильнейшего сопротивления.

От матери зависит, проявит ли она понимание к индивидуальной форме жизни младенца, примет ли его беспомощную зависимость, пойдет ли навстречу его стремлению к алчному присвоению. Винникотт основное внимание обращает на личное выражение, на спонтанные жесты, первичную подвижность, значение которой он постоянно подчеркивает. Если со стороны матери не будет достаточно хорошего понимания этих личных форм жизни, если функция материнской заботы не осуществляется, то находят свое выражение экзистенциальные страхи, которые хотя и присутствуют всегда в скрытом виде, однако обычно сдерживаются благодаря материнской опеке, фрустрация матерью в это время переживается не как фрустра-ция, а как угроза существованию Самости, как страх уничтожения.

Для развития собственной линии жизни младенцу нужно, чтобы было как можно меньше помех извне и реакций на эти помехи. Винникотт (Winnicott 1960a, 1960Ь) говорит о вторжениях или вмешательствах со стороны окружения и ответных реакциях ребенка. При этом особенно важны реакции на вторжения, поскольку они, как мы уже отмечали выше, препятствуют индивидуальному развитию.

В результате ребенок становится неспособным сформировать личность по образцу «континуума непрерывного бытия». Континуум линии бытия распадается, и появляется чувство бессмысленности. Если нет никаких личных переживаний, то нарушается и способность желать. Снижается способность к созданию иллюзий, предшествующая способности создавать переходный объект, и становится невозможным формирование истинной Самости. В результате возникает ностальгическая тоска по заботливой руке матери или материнскому телу (Wmnicott 1956b) или ее противоположность, а именно страх перед женщиной, страх перед первой абсолютной зависимостью (Wmnicott 1956a).

Крайняя степень реакции на вторжения, по мнению Винникотта, вызывает в этом раннем возрасте страх уничтожения. Это очень реальный, примитивный страх, предшествующий всем остальным страхам и содержащий в своем описании слово «смерть» (Winnicott 1956a).

Здесь мы должны более подробно остановиться на рассуждениях Винникотта (Winnicott 1960Ь) об истинной и ложной Самости. Идея центральной, или истинной, Самости возникла в качестве оппозиции понятию ложной Самости. На самой ранней стадии истинная Самость представляет собой теоретически предполагаемую позицию, из которой появляются подвижность, позднее превращающаяся в агрессию, спонтанные жесты и личные идеи. Центральная Самость — это инфантильное всемогущество, жизненная энергия, создающая на свой лад и в своем собственном ритме личную психическую реальность и личную схему тела. Только истинная Самость может быть творческой и чувствовать себя реальной. Ложная Самость, наоборот, порождает чувство нереальности и ничтожества (см. статью А. Грина в т. I). Истинная Самость возникает из жизнеспособности телесных функций и по своей сути является первичной и активной. Она возникает, как только появляется какая-либо психическая организация индивида, и при повреждениях извне сохраняет чувство всемогущества и чувство непрерывного бытия.

Возникновение истинной Самости вновь возвращает нас к роли матери. Мать должна откликнуться на чувство всемогущества у младенца и в известной мере способствовать его проявлению. Только благодаря этому начинает пробуждаться к жизни истинная Самость. Если мать пытается отвечать на любое столкновение с чувством всемогущества младенца, младенец может начать осознавать иллюзию всемогущего творения и контроля, а также тот факт, что он фантазирует и играет. Благодаря этому он может в конечном счете установить настоящие отношения с материнскими объектами. Тем самым закладывается также основа символообразования.

Если матери не удается приспособиться к ранним потребностям ребенка; то и не происходит катексиса внешних объектов, и младенец остается изолированным. Винникотт (Winnicott 1960b) пишет, что можно было бы ожидать физической смерти ребенка, но он выживает, только живет неправильно. Он принуждается к ложному существованию, к покорности, что можно наблюдать уже на самых ранних стадиях. В таком случае покорная ложная Самость реагирует на требования окружения, выстраивая ложную систему отношений с целью уберечь и защитить истинную Самость. Ложная Самость должна создать условия, которые позволят истинной Самости выжить и избежать уничтожения.

Если младенец зависит от реальной матери и ее способностей, то, по мнению Вин-никотта, с самого начала жизни существует нечто, что можно обозначить как Я (1962а). Вначале мать, с ее почти полным приспособлением к ребенку, позволяет ему иметь иллюзию, будто грудь и мать являются частью ребенка. Мать находится под магическим контролем ребенка. Однако, по Винникотту, это еще не означает односторонних отношений, как это предполагается в концепции нарциссизма (Winnicott 1958b). Он отвергает нарциссический характер объектных отношений, поскольку этому противоречит понятие зависимости. Ребенок ощущает — еще до того, как он осознает что-либо вне самого себя, — зависимость и связь с матерью (Winnicott 1971,25). Первичный нарциссизм представляет собой, по мнению Винникотта, состояние покоя, в котором отсутствует всякая личная импульсивность и в котором ни один индивид не может развиваться (Winnicott 1950)¹⁶⁾.

Вначале материнский объект полностью определяется чувством всемогущества и субъективными переживаниями ребенка. Только всемогущий контроль обеспечивает постепенное приближение к реальности и ведет к объективному восприятию объектов. В своей последней книге «Игра и реальность» (Winnicott 1971,103-110) Винникотт еще более детально останавливается на этом важном переходе от субъективного объекта к объективному и отделяет отношения с объектом от использования объекта.

С установлением объектных отношений объект впервые приобретает значение, Однако объектные отношения остаются исключительно опытом субъекта. На этой стадии объект представляет собой пучок проекций и не принадлежит к воспринимаемой реальности. Младенец еще не воспринимает грудь как отдельный феномен. Он, так сказать, сосет сам по себе, грудь относится к сфере его всемогущего контроля. Тем не менее благодаря объектному катексису происходит расширение эмоциональной сферы, а механизмы проекции и идентификации, перемещающие часть Самости в объект, раздвигают границы Я.

Использование объекта предполагает наличие объектных отношений, и оно привносит новые аспекты, связанные с сущностью и устойчивостью объекта. На стадии использования объекта объект обязательно обладает самостоятельным существованием. В этом и состоит основное различие между отношением и использованием. Младенец черпает силы из «источника не-Я», от которого он зависит.

По мнению Винникотта, переход от объектных отношений к использованию объекта является, пожалуй, одним из наиболее сложных процессов в развитии человека. Речь идет о том, что субъект воспринимает объект в качестве внешнего феномена, а не как нечто спроецированное. Теперь он должен поместить объект вне сферы своего всемогущества, то есть в конечном счете признать его как автономное существо, обладающее собственными правами. В этой фазе, согласно Винникотту, коренятся самые тяжелые в смысле последствий формы неправильного развития. . .

Шаг в развитии от отношения к объекту к его использованию столь значим и драматичен потому, что с течением времени субъект должен разрушить объект. Эти идеи прозвучали уже в ранних публикациях Винникотта (Winnicott 1950), хотя окончательно разработаны они были только в 1971 году. В этом процессе субъект не разрушает субъективный объект. «Беспредметные» страхи и угроза уничтожения могут воспрепятствовать возникновению субъективного объекта, равно как и объектных отношений, только в том случае, если на самом раннем этапе развития отсутствует поддерживающая функция внешней среды. Процесс деструкции объекта только тогда приобретает центральное значение, когда объект воспринимается объективно, развивает автономию и относится к переживаемой реальности. Общеизвестно, что человек может реагировать на реальность гневом и деструктивными импульсами. Однако важно подчеркнуть, что субъект разрушает объект не только потому, что объект находится вне сферы его всемогущего контроля. Теория Винникотта утверждает нечто большее и предлагает новый подход к проблеме происхождения агрессии. Он считает, что объект может оказаться вне сферы всемогущего контроля субъекта только через разрушение. Деструкция, по. его мнению, играет крайне важную роль в возникновении реальности.

Однако воображаемое разрушение ни к чему не приводит. Только тогда, когда объект пережил это разрушение субъектом, субъект может пользоваться объектом. Поскольку объект выживает, субъект может начать жизнь в мире объектов. Это психическое событие тесно связано с поведением матери. Она — первый человек, который проводит ребенка через это первое соприкосновение с деструкцией. Она и есть тот объект, который подвергается нападению и должен быть разрушен. Часто бывает, что мать реагирует обидой и не сдерживает своей ненависти, когда ребенок причиняет ей боль. Поэтому в этой важной сфере опыта все зависит от того, окажется ли мать способна выжить, что, по Винникотту, в этом контексте означает «не мстить». «Способность все снова и снова подвергаться разрушению делает доступной реальность выживающего объекта, усиливает эмоциональные связи и обеспечивает константность объекта. И только после этого объект может использоваться» (Winnicott 1971,109).

Концепция переходного объекта и переходного феномена

В ходе исследования раннего развития ребенка от стадии полной неспособности до растущей способности ребенка воспринимать и признавать реальность, от субъективности и всемогущего контроля до объективности и истинных объектных отношений Винникотт натолкнулся на область, которая расположена между этими двумя полюсами и которой он придает особое значение. Он называет ее промежуточным или — позднее — потенциальным пространством, нейтральной областью опыта, которая позволяет индивиду освободиться от гнета постоянной необходимости соотносить друг с другом внешнюю и внутреннюю реальность. В качестве нейтрального пространства эта область не может быть поставлена под сомнение И в ней нет задачи полностью принимать внешнюю реальность — требование, которое в действительности никогда не может быть полностью осуществлено. Винникотт относит к феноменам этой промежуточной сферы опыта игру, творчество, философию и религию.

Вначале он описывает эту область в раннем детстве в виде переходного объекта и переходного феномена (Winnicott 1971, 10-36). Они способствуют процессу приближения к объективному опыту и дают начало отношениям между ребенком и миром. К переходным феноменам относится, например, лепет младенца и убаюкивание, переходными объектами могут служить собственные пальцы, уголок одеяла, подушка, плюшевая игрушка и т.д. Они являются первой собственностью ребенка и наделяются особыми свойствами: ребенок воспринимает переходный объект как нечто, принадлежащее ему одному; он страстно любит его, порой плохо с ним обращается, но не позволяет его заменить. Переходный объект должен придать чувство тепла, и ребенок обращается с ним так, словно тот живой и обладает собственной реальностью. Утрата объекта вызывает тревожное возбуждение и печаль. Переходный объект используется в основном при отходе ко сну и позднее, когда ребенок боится утратить объект любви. В целом он служит защите от страхов, прежде всего депрессивных.

Переходный объект тесно связан с возбуждением эрогенных зон рта. Нередко у маленьких детей можно наблюдать, как из аутоэротической деятельности шаг за шагом образуется переходный объект. Момент первого появления переходных феноменов Винникотт относит к периоду между четвертым и двенадцатым месяцами жизни. Это явление в равной мере встречается как у мальчиков, так и у девочек.

Переходный объект связан с частичным объектом матери — как правило, с грудью, — с которым ребенок устанавливает первые отношения. При этом особенно важно, что переходный объект является реальным объектом, то есть не грудью, но тем, что обозначает грудь, символизирует ее. Он представляет собой первое символообра-зование. Используя его, ребенок становится способным усваивать сходства и различия.

Если применять концепцию «внутренних объектов» (Klein 1935), то переходный объект не является ни внешним объектом, ни внутренним. Тем не менее ребенок может пользоваться переходным объектом только тогда, когда внутренний объект, грудь, является живым, реальным и достаточно «добрым». Грудь может выступать в качестве внешнего объекта, предоставляя защиту от депрессивных страхов, но только косвенно, через процесс символообразования, представая внутренним объектом.

Внутренний объект в свою очередь зависит от поведения внешнего объекта, матери. Благодаря материнской заботе и благоприятному внешнему окружению ребенок приобретает иллюзию, будто грудь является частью его самого, и он обладает магическим контролем над нею. В результате формируется сфера иллюзий, которая наделяет ребенка способностью представлять себе внешнюю реальность и воссоздавать ее, и эта способность коренится в собственных творческих представлениях ребенка. «С психологической точки зрения ребенок сосет грудь, которая принадлежит к его Самости, и мать кормит относящегося к ее Самости младенца» (Winnicott 1971, 22).

Переходный объект является для ребенка первой не принадлежащей к Самости собственностью, которая создается ребенком, а не отыскивается им. Благодаря ему область иллюзии приобретает свою форму в реальности (см. также статью М. Р. Хана о Винникотте в т. III).

АННА ФРЕЙД И КОНЦЕПЦИЯ ЛИНИЙ РАЗВИТИЯ

Анна Фрейд, младшая’дочь Зигмунда Фрейда, начиная с 30-х годов стала оказывать на психоаналитическое движение огромное и неослабевающее влияние. Впервые она обратила на себя внимание в 1926 году книгой «Введение в технику детского анализа», заложив тем самым основы отрасли аналитической психотерапии детей, которая и ныне имеет мировое значение. В работе «Норма и патология в детском возрасте: оценка развития» (1965) ее воззрения в этой области были дополнены и усовершенствованы новыми ценными представлениями. В теоретических положениях Анны Фрейд сказывается ее педагогическое образование, а ее представления о детском анализе включают многочисленные воспитательные моменты; этим ее подход к детскому анализу существенно отличается от подхода Мелани Кляйн, характеризующегося строго психоаналитической направленностью.

Наряду с детским анализом основной интерес Анны Фрейд был обращен к аналитической психологии Я. Она принадлежит к числу первых психоаналитиков, которые отстаивали мнение, что в результате открытия бессознательного психоанализ стал пренебрегать деятельностью Я, сосредоточившись исключительно на деятельности Оно. Она пыталась преодолеть этот разрыв, вплотную занявшись процессами Я, которые выражаются в защите от импульсов влечений. В книге «Я и защитные механизмы» (A. Freud 1936) она представила психоаналитическую теорию с этих позиций, проторив путь для работ генетической, или структуралистской, школы. Под влиянием пробужденного ею интереса появились многочисленные исследовательские работы других авторов.

Хотя Анна Фрейд внесла целый ряд существенных дополнений и поправок к теории раннего развития ребенка (например, она считала, что не следует рассматривать стадии развития либидо в качестве особых единиц и подчеркивала, что оральная и анальная фазы в значительной мере перекрываются), тем не менее она не создала новых гипотез в этой области и ориентировалась, скорее, на теорию сексуальности, которая была разработана ее отцом. В этой связи следует, однако, упомянуть ее концепцию линий развития (A. Freud 1965). Речь здесь идет не о дифференцирующей и классифицирующей теории в метапсихологическом понимании. Анна Фрейд просто хочет дать конкретную и ориентированную на действительность картину развития ребенка и его способностей, чтобы получить ответы на вопросы, связанные с развитием психического аппарата.

В метапсихологии психическая личность и ее развитие расчленяются на развитие сексуального влечения через последовательность либидинозных фаз, на развитие агрессивного влечения, которое в своих формах проявления соответствует ступенчатому развитию либидо, на развитие Я с хронологической последовательностью защитных механизмов, на развитие Сверх-Я как последовательности идентификаций с родительскими объектами и прогрессирующей интернализа-ции родительского авторитета и, наконец, на интеллектуальное развитие. Однако, по мнению Анны Фрейд, для аналитической работы особенно важно понимать взаимодействие между влечением и Я и установить закономерность, с которой это взаимодействие проявляется в разные возрастные периоды и на разных этапах развития. Поэтому Анна Фрейд ставит перед собой задачу разработать модель, которая бы позволила лучше понять, каким образом Я и Оно начинают взаимодействовать, как постепенно развивается контроль над внутренним миром и приспособление к внешнему миру и как постепенно ограничивается свобода влечений и фантазий, которые отходят на задний план и уступают место контролю над влечениями и рациональности (A. Freud 1965, 67).

Анна Фрейд пытается решить эту проблему с помощью синоптической концепции линий развития и описывает линии развития для огромного числа областей: для сферы принятия пищи, для функций опрятности и опорожнения кишечника, для перехода от безответственности к ответственности за собственное тело, для пути от эгоизма к дружбе и жизни в человеческом обществе, для пути от аутоэротики к игрушке и от игры к труду, для развития от инфантильной зависимости к взрослой любовной жизни и т.д.

Различные линии развития подразделяются на ряд ступеней развития. Например, в развитии от инфантильной зависимости к взрослой любви Анна Фрейд выделяет следующие этапы (A. Freud 1965, 6.8-7.1): 1) биологическое единство матери и ребенка; 2),любовь из-за потребности в опоре; 3) стадия объектных отношений; 4) стадия амбивалентных отношений; 5) эдипова фаза; 6) латентный период; 7) предпубертат; 8) пубертатная фаза. .

Можно было бы ожидать, что отдельные ступени различных линий развития в нормальном случае будут расположены параллельно друг Другу, однако опыт показывает, что большинство детей в своем развитии отклоняются от этой нормы. На опережающее развитие или отставание по отдельным линиям развития оказывают влияние и степень зрелости, и условия внешнего мира. Возникающие при этом дисгармонии рассматриваются Анной Фрейд как вариации между различными линиями развития в рамках нормы и лишь тогда считаются патологическими явлениями,. когда несоответствия в темпах развития чересчур велики. Г. и Р. Бланк подхватили эти идеи Анны Фрейд, расширив их до диагностической и терапевтической теории (подробное изложение работ Анны Фрейд можно найти.в т. III).

ТРУДЫ РЕНЕ ШПИЦА И СТРУКТУРАЛИСТСКАЯ ШКОЛА

Большая заслуга в психоаналитической психологии развития принадлежит Рене Шпицу. В 1935 году он попытался (с тех пор многие последовали его примеру) перепроверить выводы, сделанные на основе психоанализа детей и взрослых, о наиболее раннем психическом развитии человека и прежде всего о развитии объектных отношений с помощью непосредственного наблюдения над новорожденными и маленькими детьми и соотнести эти данные в рамках истории развития. При этом особое внимание он уделял диаде мать-дитя. Неспроста его монография «Первый год жизни» (Spitz 1965), которую мы и будем в основном рассматривать ниже, имеет подзаголовок «Естественная история отношений матери и ребенка на первом году жизни».

Главным образом Шпиц опирается на метапсихологический подход X. Гартманна. С другой стороны, метод Шпица, полученные им результаты и их интерпретация сделали возможными многие положения генетической школы психоанализа, связанной с именами Гартманна, Криса и Лёвенштейна (Hartmann, Kris, Loewenstein 1946), и вообще исследования и рассуждения Шпица можно рассматривать в качестве основы для теории этой школы о раннем развитии ребенка. То, что полученные Шпицем данные, относящиеся к психологии развития, зачастую интерпретируются несколько негибко и категорично (из-за чего его все чаще упрекают в биологизме и механицизме), имеет свои корни в методологическом подходе Шпица, в его попытках объяснения, ориентированных на биологические процессы созреванця (Diatkine 1972, 362 etc.; Lebovici 1970,187-335; Laplanche 1967/196).

Поскольку клинический метод психоаналитического исследования невозможно напрямую применить к доречевой фазе развития ребенка, Шпиц создал соответствующий своим исследовательским целям метод,основанный на непосредственном наблюдении и методах экспериментальной психологии (стандартизированных тестах и методах наблюдения, репрезентативной выборке детей и т.д.). Еще до него Гезелл (Gesell 1940), Бюлер (ВйЫег 1937), Хетцер (Hetzer 1948), но прежде всего Пиаже, помимо прочих, использовали и эти методы, хотя с иными целями. В исследованиях Шпица каждый ребенок наблюдался, например, четыре часа в неделю. Применялись тесты для младенцев, упорядоченные по критериям, которые позволяли определить месячную количественную оценку развития, контроля над восприятием, интерперсональных отношений, памяти, подражания, владения предметами и интеллектуального развития и тем самым построить профили развития для определенных периодов времени. Помимо тестов, в качестве средств объективной оценки детского поведения Шпиц использовал «анализ фильмов». К тестам и анализу фильмов были добавлены клинические истории болезни и отчеты о беседах с родителями ребенка и обслуживающим персоналом. Число подвергшихся такому наблюдению детей составляет несколько сотен. Наблюдения, проведенные в семьях, родильных домах, яслях и других местах (детских домах, индейских деревнях) позволили сделать несколько фундаментальных выводов относительно развития ребенка в первые полтора года жизни. Ниже мы вкратце изложим эти данные.

Феномен аффективного климата

Детское развитие во всех его аспектах -соматических, психических, относящихся к процессам созревания и накопления опыта — Шпиц рассматривал с точки зрения центральной задачи, специфической для данного возраста: приобретения способности к объектным отношениям в психоаналитическом смысле, как ее определил Фрейд, — установки агрессивных и либидинозных влечений в направлении одного и того же объекта. Напомним, что это же было центральной темой исследований у Мелани Кляйн и Винникотта.

Все ранние процессы развития, как сумел доказать Шпиц, их течение и конечный результат зависят от характера аффективных отношений между матерью и ребенком, «аффективного климата» в диаде мать-дитя (Spitz 1947). Для понимания самого феномена аффективного климата необходимо указать на то, что зародыш в период беременности воспринимается матерью как часть ее собственного тела и в качестве такого катектируется нарциссически¹⁷⁾. Только после родов начинается постепенный процесс отделения и объективизации. Сохраняющийся «нарциссический» катексис ребенка создает со стороны матери основу для крайне чувствительных процессов идентификации и аффективного обмена, создающих аффективный климат. В свою очередь ребенок в силу сенсорной, когнитивной и психической незрелости в первые два-три месяца, в «фазе детского всемогущества» (Ferenczi 1913), «первичного нарциссизма» (Freud 1916/17) еще не в состоянии отличать себя от матери: он включает мать в свою психическую вселенную. Позднее эта архаическая форма аффективного контакта постепенно заменяется объектными отношениями, при которых партнер воспринимается в качестве самостоятельного индивида.

Шпиц делает вывод, что во взаимодействии в диаде мать-дитя основное влияние На поведение ребенка оказывают не осознанные поступки матери, а ее бессознательная позиция. При этом Шпиц считает, что младенец воспринимает постоянно исходящие от матери, не осознаваемые ею самой аффективные сигналы с помощью своей системы коэнестетического восприятия (на ней мы еще остановимся более подробно), и эти воспринимаемые ребенком сигналы оказывают постоянное давление, которое и формирует в течение первого года жизни характеризующуюся чрезвычайной пластичностью психику ребенка. Основываясь на этом, Шпиц подчеркивает, насколько незначительной становится в обычном случае роль травматических событий для развития характера. Бессознательная позиция матери, согласно Шпицу, проистекает из двух источников: а) «области управления», тесно связанной с требованиями Сверх-Я матери, и б) области, в конечном счете выражающей стремления Я-идеала матери. Последняя названа Шпицем областью «льготных условий», которые мать создает активности ребенка и его развитию. Взаимодействие обеих областей позволяет ребенку формировать собственные механизмы управления, которые в дальнейшем становятся защитными механизмами.

Однако Шпиц категорически настаивает на том, что не только мать пробуждает определенные реакции у ребенка, но и ребенок у матери. Любому психоаналитику известны борьба, напряжение и внутреннее смятение, которые вызывает у матери идентификационное сопереживание с ребенком: регрессивные, архаические приятные фантазии и такие же архаические реакции вины, которые ей самой когда-то пришлось вытеснять. Отношения матери с ребенком мобилизуют в ней весь арсенал защитных механизмов; она должна отрицать, смещать, обращать в противоположность, скотомизировать и вытеснять. Ее поведение в ответ на «невинные» действия ребенка соответствующим образом меняется, что при определенных условиях может оказать патогенное воздействие на психику младенца.

Процесс развития на первом году жизни

Шпиц выделяет на первом году жизни три стадии: безобъектную стадию, стадию предшественников объекта и стадию либидинозного объекта.

Безобъектная стадия совпадает с периодом, который Фрейд назвал «фазой первичного нарциссизма», а Гартманн «недифференцированной фазой», и охватывает первые два-три месяца жизни. По мнению Шпица, эта фаза характеризуется крайне высоким, лишь постепенно снижающимся порогом чувствительности у младенца, который чуть ли не полностью изолирует его от внешнего мира. Так, например, младенец воспринимает внешние признаки пищи лишь в состоянии голода, но не воспринимает их, когда сыт. В этот ранний период у него не наблюдается никаких форм поведения, которые можно было бы интерпретировать психологически. Это обстоятельство, а также факт недостаточной зрелости и развития когнитивной, сенсорной и неврологической систем привели Шпица к выводу о невозможности психического переживания у новорожденного. У ребенка имеются лишь физиологические проявления, и его поведение в первые два месяца жизни — согласно Шпицу, только в эти два месяца — подчиняется схемам условного рефлекса. Именно поэтому Шпиц избрал термин «безобъектная стадия»; этим термином он стремился решительно отмежеваться от всех остальных подходов, таких, как теория Мелани Кляйн, которые приписывают новорожденному и даже зародышу способность к рудиментарным объектным отношениям.

Основываясь на своих наблюдениях, Шпиц отстаивает мнение, что новорожденный может иметь восприятие лишь интероцептивного и проприоцептивного типа (внутренних процессов и собственных ощущений). Эти типы восприятия относятся к «системе ощущений», которая принципиально отличается от «диакритической» системы восприятия, действующей в более позднем возрасте. Он определяет ее как коэнестетическую организацию. Здесь ощущения экстенсивны, в первую очередь они связаны с пищеварительным трактом (и кровообращением), имеют своим центром автономную нервную систему¹⁸⁾ и проявляются в форме аффектов. Эти процессы, не связанные с сознанием (то есть соответствующие бессознательному), Шпиц также называет рецептивными.

Данной системе противопоставляется диакритическая организация более позднего развития. В ней решающее значение приобретает восприятие посредством периферических органов чувств. Диакритическая организация проявляется в когнитивных процессах, к которым принадлежат также сознательное мышление. Этот тип восприятия развивается сначала в ходе аффективного взаимодействия при формировании объектных отношений и неразрывно связан с возрастающей биологической зрелостью сенсорного аппарата и когнитивных функций. Отношения между коэнестетической и диакритической организациями напоминают отношения между первичным и вторичным процессами. Зрение и слух играют в коэнестетическом восприятии минимальную роль; зато восприятие, точнее сказать, ощущение боли, происходит на уровне глубокой чувствительности, висцеральных, вегетативных ощущений и реакций. В целом оно подчиняется принципу «все или ничего». Коэнестетическая система реагирует на невербальные, ненаправленные, экспрессивные раздражители и сигналы; в результате коммуникация протекает на уровне «эгоцентрической» коммуникации, как у животных. Способность к коэнестетическому типу восприятия и его использование, как правило, подвергаются вытеснению в латентный период. Шпиц отстаивает мнение, что у матерей наряду с общими регрессивными явлениями во время беременности, родов и послеродового периода (см. Benedek 1952, 1956) реактивируется также способность к коэнестетическому восприятию. Это совпадает с представлениями Винникотта о первичной материнской озабоченности.

Безобъектная стадия характеризуется абсолютным господством коэнестетической системы. В ней пробивается брешь только к концу второго месяца жизни. К этому времени младенец визуально воспринимает человеческое лицо, однако только тогда, когда голоден. Лишь через две-три недели этот процесс узнавания отделяется от импульса к поиску пищи; отныне младенец следит глазами за всеми перемещениями человеческого лица. К концу третьего месяца это развитие достигает своей кульминации в появлении реакции улыбки на возникающее перед младенцем движущееся человеческое лицо. Если в предыдущие месяцы формы выражения неудовольствия проявлялись совершенно неспецифически, то на четвертом месяце жизни они начинают направляться на человеческое лицо и тем самым дополняют реакцию улыбки: ребенок плачет или демонстрирует иные признаки своего неудовольствия, когда взрослый отворачивается или удаляется.

Однако с помощью эксперимента с использованием бутафорской маски (по методу Конрада Лоренца), в ходе которого ребенку предъявляют картонную маску и постепенно уменьшают ее лицевую поверхность, Шпиц сумел показать, что ребенок реагирует вовсе не на «человеческое лицо» в том смысле, в каком это имеют в виду взрослые, а на ключевой раздражитель, состоящий из носа, глаз и лба. При этом основное значение принадлежит глазам; Шпиц приравнивает их к врожденному пусковому механизму.

Шпиц решительно отказывается рассматривать улыбку трехмесячного младенца и появляющуюся несколько позже реакцию неудовольствия при утрате контакта с человеческим лицом как признак какой-либо формы объектных отношений. Он объясняет этот феномен тем, что с самого рождения ребенок в процессе кормления грудью фиксируется широко открытыми глазами на лице матери. Как только возросшая неврологическая, сенсорная и когнитивная зрелость и с нею связанное снижение порога чувствительности делают возможным действительное восприятие лица, образуется условная связь между этим восприятием и коэнестетическим ощущением приема пищи и возникающими в результате позитивными чувствами. Таким образом, человеческое лицо становится условным стимулом, вызывающим эти чувства, и оно создает у ребенка состояние ожидания скорого отвода напряжения. Соответственно, удаление человеческого лица в качестве условного стимула вызывает состояние ожидания скорого усиления напряжения; согласно Шпицу, его аффективным признаком является плач.

Появление в возрасте трех месяцев улыбки Шпиц рассматривает как приобретение первого психического организатора. В эмбриологии «организаторами» называют структуры клеток, которые в ходе развития берут на себя функции управления. Перенося это понятие из соматической области в психическую, Шпиц подчеркивает значение, которое он придает биологическим процессам созревания. Согласно Шпицу, в первые полтора года жизни организаторы психики управляют течением и сменой фаз в аспекте более высокой интеграции. Результатом этой интеграции является реструктурирование психической системы на уровне более высокой сложности. Эта интеграция — процесс тонкий и уязвимый. Если он проходит благополучно, возникает новый организатор психики, и развитие ребенка может нормально продолжаться. Если он оказывается неудачным, то ребенок застревает на менее дифференцированной стадии развития, предшествующей образованию соответствующего организатора.

Шпиц составил список этапов развития, которые обусловливаются появлением улыбки у трехмесячного младенца и взаимная интеграция которых приводит к формированию первого организатора. Коротко их можно перечислить следующим образом (Spitz 1965,120-121):

1. На этой стадии младенец перестает сосредоточиваться на том, что Шпиц назвал рецепцией поступающих изнутри стимулов, и обращается к восприятию стимулов, приходящих извне.
2. Становится возможной отсрочка удовлетворения влечений. Благодаря этому репрезентанты внешних раздражителей могут быть катектированы либидинозно.
3. Основываясь на том, что, по всей видимости, уже отложились мнемические следы, можно говорить, что развились топические системы — сознательное, предсознательное и сознательное. Поэтому в дальнейшем можно применять топический подход.
4. Кроме того, ребенок может переносить катектический заряд с одной психической функции на другую, с одного мнемического следа на другой. Узнавание знака-гештальта, например пускового механизма, предполагает смещение катексиса с сенсорной репрезентации перцепта на сопоставляемый с перцептом след памяти.
5. Этот процесс соответствует фрейдовскому определению процесса мышления.
6. Тем самым образуется рудиментарное Я, которое Фрейд (1923) назвал телесным Я. Его можно обнаружить в появлении первых попыток интенционального поведения. Оно возникает благодаря интеграции соматических и психических ядер Я.
7. Защитная функция высокого барьера стимулов заменяется селективной функцией Я.
8. Происходит переход от полной пассивности к активности, к первым интенциональным проявлениям.
9. Наконец, реакция улыбки является прототипом и предпосылкой всех социальных отношений.

Приобретение первого организатора, индикатором которого служит улыбка трехмесячного ребенка, является моментом перехода от первичного нарциссизма, безобъектной стадии, к стадии предшественника объекта. Ребенок еще не может реагировать улыбкой на узнавание человеческого объекта как такового, он лишь научился выделять из хаоса не имеющих значения раздражителей отдельный формальный элемент, который в силу связанного с ним переживания удовольствия приобрел особую ценность.

Стадия предшественника объекта характеризуется большей степенью неврологической зрелости и с нею связанной зрелостью и развитием когнитивных и сенсорных функций, в частности дистантного восприятия. Последнему Шпиц придает особое значение, полагая, что благодаря дистантному восприятию первичный объект — мать — остается у ребенка даже при утрате тактильного контакта. Таким образом, у ребенка создаются зачатки константности объекта и, следовательно, объектных отношений.

Ребенок становится все более способным упорядочивать достигающие его сенсорные стимулы в более широкие и адекватные взаимосвязи, отличать фигуру от фона и компенсировать изменение в восприятии сигналов, исходящих от движущейся фигуры. Это подразумевает приобретение восприятия глубины. Конечным пунктом такой линии развития является осознание пространственной идентичности предмета. В когнитивной сфере быстрое развитие сенсориума вызывает дифференциацию функций памяти и их интеграцию в процессе мышления.

Поворотным пунктом этой линии развития является осознание временной идентичности исчезающего и вновь возникающего предмета. Поскольку эти процессы развития, которые характеризуются Шпицем как прогрессирующий переход от коэнестетического восприятия к диакритическому, разворачиваются во взаимодействии с человеческим объектом (см статью П. Орбана в т. I), которое с момента появления улыбки у трехмесячного младенца носит характер удовольствия, они достигают кульминации в осознании пространственной и временной идентичности матери как основного источника удовольствия. Это осознание симптоматически выражается в появлении так называемой тревоги восьми месяцев, страха перед посторонними людьми в отсутствие матери в поле зрения ребенка. Это означает, что ребенок может воспринимать мать как человека в целом и отличить ее от других людей. Это означает также преодоление стадии парциальных объектов. Появление тревоги восьми месяцев свидетельствует, по Шпицу, о приобретении второго организатора психики и о переходе на стадию либидинозного объекта. Тот факт, что ребенок реагирует тревогой только тогда, когда нет рядом матери, Шпиц объясняет тем, что первоначально ребенок ожидал увидеть в постороннем человеке мать и реагирует неудовольствием, обнаружив, что его ожидания не сбылись.

Приобретение второго организатора психики влечет за собой целый ряд изменений:

1. В соматической сфере миелинизация проводящих нервных путей¹⁹⁾ достигла состояния, обеспечивающего диакритическое функционирование сенсорного аппарата и координацию движений, благодаря чему становится возможным выполнение последовательных направленных действий, регуляция положения тела и сохранение равновесия.
2. В когнитивной сфере возрастающее число следов памяти приводит к увеличению сложности процессов мышления, что создает когнитивную основу для осуществления направленных действий.
3. В сфере психической организации благодаря описанным выше процессам созревания и развития ребенок впервые становится способным с помощью направленных действий достигать преднамеренной разрядки аффективного напряжения, то есть целенаправленно и произвольно получать удовольствие. В результате усиливается катексис формирующейся структуры Я, которой и объясняются эти достижения. Я отграничивается от Оно и от внешнего мира, все более структурируясь и интегрируясь благодаря обмену аффективно катектированными действиями с формирующимся объектом

Шпиц говорит о тесной связи и взаимной зависимости — обратной связи — между ранней судьбой влечений и развитием объектных отношений, которые ведут к установлению либидинозного объекта, к дифференциации и интеграции Я. Поэтому далее следует вкратце остановиться на том, как Шпиц рассматривает развитие объектных отношений в рамках динамического подхода. Прежде всего он категорически утверждает, что либидинозные и агрессивные влечения в равной мере участвуют в построении объектных отношений. При рождении и на следующей после рождения нарциссической стадии влечения еще не отделены друг от друга; такое разделение происходит только на исходе первых трех месяцев в ходе происходящих между матерью и ребенком, наполненных удовольствием и вызывающих неудовольствие взаимодействий. Эти взаимодействия первоначально выступают в форме обособленных, изолированных переживаний в специфической сфере обоих влечений, которые не соединяются и не смешиваются Друг с другом. Такое положение сохраняется по меньшей мере на протяжении всей нарциссической стадии вплоть до трехмесячного возраста, когда образуется предшественник объекта. И на нарциссической стадии, и в последующий период перехода к стадии настоящих объектных отношений влечения развиваются, «анаклитически опираясь» (Freud, V, 82; X, 153 etc.) на оральные потребности младенца. Мать — это тот человек, который удовлетворяет оральные потребности младенца; она становится целью его агрессивных и либидинозных влечений. Но в это время она еще не воспринимается как единый, константный и неизменный человек, как гештальт в силу своей ситуативной детерминированности, то есть включенности в восприятии в определенную общую ситуацию, она воспринимается как множество отдельных людей или, вернее, отдельных перцептов.

Эти перцепты характеризуются для маленького ребенка сопутствующим ощущением удовольствия или неудовольствия. На основе этих наблюдений и размышлений Шпиц присоединяется к Гартманну, Крису и Лёвенштейну (Hartmann, Kris, Loewenstein 1946), Абрахаму (Abraham 1916) и наконец, Мелани Кляйн (с 1927 года «добрый» и «злой» объекты являются для нее краеугольным камнем развития ребенка в раннем возрасте), предполагая, что на этой стадии младенец обладает двумя объектами: злым, на который направлена его агрессия, и добрым, к которому обращено его либидо. Этот период можно вслед за Абрахамом (Abraham 1916) назвать также доамбивалентной стадией (см. выше), поскольку здесь оба объекта еще не осознаются в качестве аспектов одного и того же человека, после чего в дальнейшем в виде реакции развивается амбивалентное отношение к данному человеку.

Между шестым и восьмым месяцем происходит синтез. Возрастающее влияние Я, подкрепленное прогрессирующим созреванием и развитием сенсориума, выражается в интеграции следов памяти и бесчисленных переживаний взаимодействия ребенка со своей матерью. В конце концов это завершается объединением обоих предшественников объекта, доброго и злого объекта в объекте любви — в целостной матери. Слияние обоих влечений и слияние злого и доброго объектов в едином объекте — в объекте либидо — являются, следовательно, двумя сторонами одного и то же процесса.

В отличие от Мелани Кляйн Рене Шпиц (как и Винникотт) отстаивает мнение, что хорошие аспекты матери гораздо сильнее плохих. Точно так же либидинозное влечение преобладает над агрессивным, поскольку либидинозное влечение ребенка имеет непосредственное отношение к его потребностям. Этот постулат Шпица направлен против представлений Мелани Кляйн, которая с самого начала рассматривает психическое развитие маленького ребенка с точки зрения динамики отнюдь не предопределенного заранее спора между влечениями к жизни и к смерти.

Согласно наблюдениям Шпица, после установления второго организатора, после полного обретения объекта и после слияния агрессивного и либидинозного влечений некоторые защитные механизмы, в частности идентификация, приобретают функции, которые сохранятся и у взрослого человека. Он сумел установить, что настоящее подражание как поведенческий индикатор психического процесса идентификации начинается только между восьмым и десятым месяцами. Умение подражать и функция подражания являются, согласно Шпицу, средством, позволяющим ребенку достигать все большей независимости от матери. В качестве решающего фактора приобретения этих механизмов выступает аффективный климат, который должен обеспечить ребенку возможность идентификации.

К этому моменту — в ходе разворачивающихся процессов подражания и идентификации — между матерью и ребенком развивается двусторонняя, направленная, активная, интенциональная коммуникация. Впоследствии эта коммуникация будет постепенно упорядочена в своеобразную систему семантических жестов, которые позднее, к концу первого года жизни, через так называемые «глобальные слова» или «однословные предложения» преобразуются в вербальные жесты. Это подводит нас к описанию стадии развития, которая увенчивается приобретением третьего организатора психики.

Вместе со вторым организатором ребенок приобретает также способность к ло-комоции. Научившись перемещаться, ребенок стремится к автономии и старается выйти за пределы досягаемости матери. Поэтому по мере развития вместо непосредственного действия в качестве носителя коммуникации все более выступает слово. . С развитием локомоции мать оказывается вынуждена ограничивать и сдерживать активность ребенка, причем в тот период, когда потребность ребенка в действии особенно возрастает. Этот «поворотный пункт» (Freud, XIV, 531) совпадает с появлением второго организатора.

Теперь основная часть взаимодействия между матерью и ребенком заключается в активности ребенка, с одной стороны, и материнских запретах и указаниях — с другой. Шпиц формулирует такое положение вещей следующим образом: к этому моменту мать становится для ребенка «Я внешнего мира» (Spitz 1951). Третий организатор, следующий шаг в развитии ребенка, Шпиц связывает с приобретением первого абстрактного понятия, первого семантического жеста — отрицательного покачивания головой, «нет». Материнские запреты вызывают у ребенка интенсивные агрессивные реакции. Но поскольку они вступают в конфликт с направленными на мать либидинозными стремлениями, ребенок, согласно Шпицу, пытается преодолеть агрессию с помощью формирующегося как раз на этой стадии защитного механизма идентификации, причем в специфической форме — идентификации с агрессором (A. Freud 1936, 85-94). Поскольку агрессия матери находит свое выражение в жесте «нет», ребенок в процессе идентификации с агрессором перенимает этот жест, чтобы создать отдушину для собственной агрессии по отношению к внешнему миру. Достижение примерно в пятнадцать месяцев этой ступени означает вступление в первую фазу упрямства.

В этом возрасте ребенок еще не может понять рациональных оснований материнского запрета. Ее аффекты также понятны ему лишь в самом общем виде, а именно как аффект «за» и аффект «против». Отрицательный жест соединяется с аффектом «против». Тем не менее Шпиц подчеркивает, что, переняв «нет» в слове и жесте, ребенок впервые заменяет непосредственное действие словом, понятием, устанавливая коммуникацию на расстоянии. В этом он видит «по-видимому, наиболее важный поворотный пункт в развитии индивида и рода. С этого начинается очеловечивание рода, с этого начинается zoon politicon, с этого начинается социум… С появлением семантических символов эта коммуникация становится вербальной» (Spitz 1965,104). Именно по этой причине Шпиц считает приобретение отрицательного жеста и слова «нет» очевидным признаком образования третьего организатора психики. Так в общих чертах выглядит развитие ребенка на первом году жизни.

Психопатология раннего детства

Большая часть работ Шпица, которые мы здесь можем только затронуть, но не изложить в деталях, посвящена исследованию психопатологии младшего детского возраста. Здесь он натолкнулся на действительно поразительные наблюдения, на основе которых выдвинул следующие гипотезы:

1. Нарушения личности матери отражаются в нарушениях у ребенка.
2. В раннем детстве патогенные психические влияния являются следствием неудовлетворительных отношений между матерью и ребенком. Последние Шпиц разделил на две категории:

а) неадекватные психотоксические отношения между матерью и ребенком (качественная причина) и б) недостаточные отношения между матерью и ребенком (количественная причина).

По поводу а). Не вдаваясь в подробности, следует лишь упомянуть, что Шпицу удалось показать, что целый ряд органических и поведенческих симптомов маленького ребенка, таких, как 1) отказ от кормления, рвота и кома у новорожденных, 2) колика трехмесячных, 3) младенческая экзема, 4) постоянное и интенсивное раскачивание на четвереньках, 5) копрофагия и игра с фекалиями, в значительном числе случаев является следствием психотоксических влияний со стороны матери, таких, как 1) первичное, открытое пассивное отвержение, 2) первичная, тревожная гиперопека, 3) враждебность в форме тревоги, 4) колебание между баловством и враждебностью, 5) циклические смены настроения.

По поводу б). Здесь, в сфере расстройств у маленького ребенка, которые были вызваны количественно неудовлетворительными отношениями между ребенком и матерью, открытия Шпица имеют огромное практическое значение. Во время работы в американских яслях и детских домах Шпиц установил, что у детей, которые в возрасте после шести-восьми месяцев, то есть после установления либидинозного объекта, на долгое время были разлучены с матерью и при этом не получали эрзац-объект (характерно, что заменить объект удавалось только в тех случаях, когда до разлучения между матерью и ребенком существовали плохие отношения), развивается специфический синдром: в первый месяц ребенок становится плаксивым, капризным, он цепляется за любого постороннего человека, с которым ему удается установить контакт. На втором месяце плач переходит в крик; теряется вес, коэффициент развития не возрастает. На третьем месяце дети начинают отказываться от контакта. Чаще всего они лежат на животе в кроватке, что является патогномическим признаком. Становится все более выраженным отставание в развитии. Обращает на себя внимание застывшее, словно парализованное, лицо с широко открытыми глазами и отсутствующим взглядом.

Между третьим и пятым месяцем имеется переходный период, в котором все симптомы становятся более выраженными и закрепляются. Шпиц назвал эту картину заболевания «аналитической депрессией» (Spitz 1946). Если в этот промежуток времени, то есть не позднее конца пятого месяца с момента сепарации, мать возвращается, то ребенок выздоравливает.

Если же разлука продолжается более пяти месяцев, картина заболевания переходит в состояние, которое Шпиц назвал госпитализмом (Spitz 1945). Дети проявляют признаки тяжелого распада (маразма) с высоким уровнем смертности. Они становятся абсолютно недоступными для контакта, даже в случае возвращения матери. Они становятся совершенно пассивными. Они не достигают стадии управления моторикой и не могут переворачиваться со спины на живот. Выражение лица становится пустым и слабоумным, движение глаз не координируется. Коэффициент развития падает до уровня идиота. Явления госпитализма, как правило, возникают тогда, когда на первом году жизни ребенок более пяти месяцев лишен объектных отношений.

МАРГАРЕТ С. МАЛЕР И ТЕОРИЯ ПРОЦЕССОВ СЕПАРАЦИИ И ИНДИВИДУАЦИИ В РАННЕМ ДЕТСКОМ ВОЗРАСТЕ

Как и для Рене Шпица, для Маргарет Малер наблюдение за поведением матери и ребенка является основным исходным пунктом ее рассуждений и теорий, касающихся нормального развития в раннем детстве. В соответствии с воззрениями структуралистской, или генетической, школы психоанализа в ее подходе особое значение для объяснения наблюдаемого поведения придается социобиологическим процессам созревания и развитию Я. Однако Малер постоянно указывает на трудности и опасности, сопряженные с переводом наблюдаемых явлений ранней стадии развития Я и довербального поведения на язык психического события. Поэтому для понимания довербальных феноменов она считает необходимым наряду с непосредственным наблюдением обращаться также ко второму источнику информации — к психоаналитической ситуации. Она пытается сопоставить наблюдаемые довербальные формы поведения с данными о патологических и регрессивных проявлениях младенческого возраста и интерпретировать их в этом контексте. В своих работах Малер занимается прежде всего психотическим ребенком (явлением, известным также под названием детского аутизма).

Проведенные Малер исследования раннего детства являются продолжением ее исследований детских психозов. Этот подход, впервые разработанный Мелани Кляйн и послуживший основой ее концепции, позволил подступиться к проблеме раннего развития ребенка и создать общую психоаналитическую теорию, которая в течение долгого времени была предметом ожесточенных споров. В ней утверждается, что имплицитной моделью аналитического исследования должны быть не невроз и классический эдипов комплекс, а психоз и психотическое, или нарциссическое, ядро личности. Этот подход оказался чрезвычайно плодотворным и означает, как подчеркнул А. Грин (Green 1975) в блестящем выступлении на XXIX конгрессе Международного психоаналитического объединения, новую веху на пути развития психоаналитической теории и практики.

М. С. Малер впервые подробно и развернуто представила свою теорию психоза в книге «Человеческий симбиоз и судьбы индивидуации» (1968). В своих исследованиях она пришла к выводу, что между младенцем и психотическим ребенком существует принципиальное сходство. Новорожденный еще не достиг того, чего не сумел достичь психотик, а именно «психического рождения», то есть цели превратиться в отдельное индивидуальное существо и взобраться на первую, пусть даже и примитивную, ступень идентичности с собой. Поэтому, согласно Малер, основное нарушение психотика состоит в неспособности воспринимать себя и мать как отдельные существа.

В этой концепции особое значение получают понятия «симбиотическая фаза», «психическое рождение» и «процессы сепарации-индивидуации». Они представляют собой второй, психоаналитический источник данных в концепции Малер, с помощью которого наблюдаемые феномены могут интерпретироваться и задавать рамки феноменов, подлежащих дальнейших наблюдению.

Недостаточная биологическая подготовленность младенца и его длительное состояние зависимости обусловливают при нормальном развитии необходимость симбиоза матери и ребенка. Малер выдвигает гипотезу об универсальности симбиотического происхождения человека. Из симбиотической фазы в процессе сепарации-индивидуации происходит «психическое рождение», являющееся процессом, отдельным от физического рождения и наступающим после сумеречного состояния симбиотического единства с матерью. В этом интрапсихическом событии первичным является стремление к индивидуации — к отделению от первого объекта любви. Такое желание, однако, может осуществиться только через процесс высвобождения из слияния с матерью; индивидуация и сепарация являются здесь комплементарными процессами²⁰⁾.

Освобождение сопряжено со страхом потери объекта. Этот процесс, характеризующийся прежде всего стремлением к индивидуации, сепарацией и страхом потери объекта, как и любое интра психическое событие, никогда не завершается полностью, а в ослабленной форме воспроизводится на каждой новой стадии жизни. «Психическое рождение» — основной результат этого процесса — происходит между 4-5 и 30-36 месяцами жизни. С ним достигается сознание отдельного существования, которое является предпосылкой для развития объектных отношений и восприятия внешней реальности.

Представление о «психическом рождении» возникло из наблюдений над психо-тическими детьми. На втором этапе Малер удалось провести контрольное исследование нормальных детей и их матерей. Это исследование было опубликовано Малер в сотрудничестве с Ф. Пайном и А. Бергманом под названием «Психологическое рождение человеческого младенца» (Mahler et al. 1975). Речь идет о широкомасштабном лонгитюдном исследовании 38 детей и 22 матерей. В методике был избран средний путь между свободным психоаналитическим наблюдением и заранее намеченной экспериментальной процедурой. Основным материалом наблюдения стали моторные, кинестетические и жестовые довербальные формы поведения маленького ребенка, а также реакции матери, контакт между ними и сближение или отдаление матери и ребенка в ходе развития.

Наблюдения должны были подтвердить четыре гипотезы: процесс сепарации-индивидуации является нормальным явлением (1); он является предпосылкой возникновения чувства идентичности (2); он вызывает тревогу (3); в этом событии мать играет роль катализатора (4) (там же, 9-12). Завершение данного исследования позволило на основании выводов из работы «Человеческий симбиоз и судьбы индивидуации» построить новую систематическую концепцию раннего развития ребенка, состоящего из трех основных фаз: аутистической фазы, симбиотической фазы и фазы сепарации-индивидуации.

Последняя фаза, согласно выводам Малер, является особенно важной и подразделяется на четыре подфазы: осознание отдельного существования, подготовка сепарации, новое сближение и, наконец, усиление индивидуальности и появление константности объекта.

После этого предварительного обзора мы остановимся на отдельных этапах развития более подробно.

Аутистическая фаза

Аутистическая фаза предшествует развитию симбиоза. Она распространяется на первый месяц жизни и является безобъектной физиологической фазой. Ее функция, согласно Малер, состоит в том, чтобы посредством физиологического механизма поддерживать гомеостатическое равновесие организма после рождения. Новорожденный живет в замкнутой монадической системе, напоминающей первичное внутриутробное состояние, в котором возможно лишь галлюцинаторное удовлетворение желаний. Либидинозно катектирована лишь внутренняя часть тела (особенно органы живота).

На этом отрезке развития затем постепенно происходит смещение либидинозного катексиса изнутри вовне, то есть от преимущественно проприо- и интероцептивного катексиса к сенсорно-перцептивному катексису периферии. Это смещение обеспечивается, однако, лишь функцией матери. Если «материнства» нет или оно недостаточно, то, как и у психотиков, возникает периферическая нечувствительность к боли и вызванная страхом чрезмерная чувствительность к телесным ощущениям и «злому» интроекту.

В отношении этой фазы Малер говорит также о смутном ощущении зависимости и двух первичных раздражителях — «добром» и «злом», которые примитивное Я может воспринять и запомнить. Только материнская забота способна редуцировать у младенца интрапсихическое напряжение, которое вызывается первичными раздражителями. На третьей или четвертой неделе жизни вследствие этого напряжения возникает кризис созревания и «аутистическая скорлупа лопается». Этот момент знаменует окончание безобъектной фазы и переход к оберегаемой и защищаемой диаде мать-дитя.

Симбиотическая фаза

Аутистическая фаза является безобъектной. Возникающая вслед за ней на втором месяце симбиотическая фаза, напротив, является предобъектной. Теперь мать представляет собой парциальный объект. Вступление в симбиотическую фазу совпадает с возникновением способности к смутному восприятию и к периодическому катексису матери в качестве удовлетворяющего потребности объекта. Ребенок ведет себя так, словно он сам и его мать являют собой всемогущую систему с общими границами. Важным признаком симбиоза является галлюцинаторное, соматопсихическое и всемогущее слияние с матерью и прежде всего бредовое представление о границах двух физически разделенных индивидов. Возникает целиком кинестетическое, глобальное сенсорное переживание материнского и собственного тела, которые не воспринимаются отдельно друг от друга. Все неприятные внутренние и внешние раздражения проецируются вовне, то есть выносятся за пределы симбиотической среды. Ребенок еще не знает в точности, откуда — изнутри или снаружи — приходят раздражения. Он еще неспособен различать внутреннее и внешнее, себя и другого. В случае симбиотического психоза ребенок регрессирует к этому раннему состоянию.

Поскольку ребенок относит свои переживания к симбиотической структуре, он может достичь репрезентаций себя, схемы тела и внешних объектов в Я. Данный процесс Малер и др. (Mahler et al. 1975,46) описывают следующим образом: в этой фазе на основе последовательностей удовольствия и неудовольствия внутри симбиотического единства развивается репрезентация телесного Я, и, кроме того, происходит смещение катексиса от интероцепции к сенсорной перцепции. Внутренние ощущения образуют ядро Самости, а катектированная теперь поверхность тела и органы чувств позволяют провести границы внешнего мира.

Фаза сепарации-индивидуации

Описанные интрапсихические процессы на пике симбиотической фазы, то есть между четвертым и пятым месяцами, приводят к процессу сепарации-индивидуации, точнее, к первой его подфазе: осознанию отдельного существования и развитию образа тела. Она продолжается примерно до десятого месяца жизни. Первым ее признаком является константное внимание, связанное с созреванием сенсориума. Одновременно совершаются первые пробные попытки ребенка физически избавиться от пассивного существования, выйти из стадии двойного единства с матерью. Ребенок вырывается из рук матери, сползает у нее с колен и т.д. Наряду с постепенным осознанием отдельного существования и активным дистанцированием от матери развивается исследовательское поведение, удовольствие от изучения матери и внешних неодушевленных предметов. Ребенок уже не занимается исключительно предметами, принадлежащими к симбиотическому окружению. В этой подфазе происходит также обращение к переходному объекту. .

Между семью и восьмью месяцами, согласно данным М. С. Малер и ее коллег, важнейшим признаком нормального когнитивного и эмоционального развития является то, что ребенок зрительно удостоверяется в присутствии матери. Теперь ребенок начинает сравнивать с матерью все предметы, которые его окружают. Часто проявляющийся в этой подфазе страх посторонних людей, описанный Шпицем как тревога восьми месяцев, по мнению Малер и др. (Mahler et al. 1975, 561), возникает только при неблагополучных отношениях между матерью и ребенком. Согласно Мадер и вопреки наблюдениям Шпица, тревогу восьми месяцев можно наблюдать также и в том случае, если ребенок может хорошо видеть мать и даже если он вступает с ней в физический контакт.

В то время как Шпиц считает тревогу восьми месяцев позитивным признаком нормального развития, сигнализирующим о достижении важнейшей предпосылки возникновения эмоциональной константности объекта, то есть стабильного осознания пространственно-временной идентичности матери, для Малер тревога восьми месяцев является признаком либо недостаточной надежности матери в симбиотической фазе, либо случившегося по каким-то причинам слишком резкого осознания существования, отдельного от матери. В обоих случаях, по мнению Малер, из-за переоценки (в большей или меньшей степени) «злой матери» не может произойти достаточной интеграции обоих аспектов объекта и наступает парциальное расщепление объектного мира. В этом смысле тревога восьми месяцев отражает страх ребенка перед проявлениями злой матери на пике осознания существования, отдельного от симбиотической матери. Таким образом, согласно Малер и ее коллегам, между первичным доверием и страхом перед незнакомыми людьми существуют обратно пропорциональные отношения.

В случае аномального развития, особенно при нарушениях в симбиотической фазе, процесс дифференциации может меняться совершенно по-разному. Так, при серьезных нарушениях отношений между матерью и ребенком он может начаться гораздо раньше, и наоборот, задержаться в случае чрезмерного симбиотического удовлетворения.

Согласно Малер и др. (там же 1975,63-64), в конце первого года жизни и в первые месяцы второго можно отчетливо видеть, что процесс сепарации-индивидуации состоит из двух взаимосвязанных компонентов развития. Первым является процесс индивидуации. К нему относятся: развитие интрапсихической автономии, восприятия, памяти, мышления и проверки реальности. Вторым процессом является сепарация, протекающая в виде интрапсихических фаз дифференциации, дистанцирования, построения границ и отделения от матери. Эти структурирующие процессы в конце концов достигают кульминации в интроецированных репрезентациях Самости, отличающихся от внутренних репрезентаций объектов. Согласно Малер, оптимальным следует считать развитие, при котором оба компонента выражены примерно в равной степени. Оба компонента, а также отдельные этапы в их развитии, по мнению Малер, проявляются во множестве поверхностных феноменов поведения, которые доступны наблюдению. На этом факте Малер основывает свой методический подход.

Во второй подфазе, подфазе упражнения, Малер и др. различают ранний и поздний периоды (там же, 65-75). Эксперименты по удалению от матери и, главное, нарциссическая восторженность (exhilariation) по поводу только что обретенных способностей являются наиболее важными признаками этой подфазы.

Ранний период фазы упражнения частично пересекается с предшествующей под-фазой. В отличие от позднего периода ребенок еще не умеет ходить самостоятельно, однако он уже способен ползком и на четвереньках удаляться от матери. Если в самом начале раннего развития ребенок может быть выведен из своей артистической поглощенности только благодаря связи с матерью, то этот период характеризуется тем, что значение активности и функций Я вне материнского мира отодвигают на второй план интерес к матери.

В период раннего упражнения автономные функции Я, нематеринский мир и собственное тело обычно катектируются вторичным нарциссическим либидо. Особенно это относится к подвижности. Такое усиление катексиса, являющееся неотъемлемым признаком этой ступени развития, может главным образом в поздние периоды доходить чуть ли не до полного исключения матери. В этой фазе ребенок возвращается к матери чаще всего лишь ради «эмоциональной подзарядки» посредством физического контакта. Поэтому теперь для ребенка особенно важными становятся дистантные органы чувств — зрение и слух, благодаря которым он может сохранять контакт с матерью. Чем более ребенок будет способен сохранять дистантный контакт, тем дальше он сможет удалиться от матери. В период раннего упражнения дети, по-видимому, проходят через кратковременную фазу страха сепарации, который хронологически следует за первым этапом отделения.

Наступление этого периода особенно благотворно для тех детей и матерей, у Которых симбиотическая фаза прошла неудовлетворительно и с осложнениями. По мнению Малер, то, как дети переживают процесс сепарации, во многом зависит от отношения между собой интернализированных частичных объектов матери: чем сильнее «злая» мать, тем больше воображаемая опасность, которую влечет за собой отделение и удаление от матери. В неблагоприятном случае ребенок может впасть в бесконечный конфликт амбивалентных тенденций между специфической для этой фазы потребностью в отделении и обусловленным страхом цеплянием за мать.

Собственно фаза упражнения характеризуется переходом к вертикальному положению тела, передвижению на двух ногах и одновременным развитием автономных функций Я, которое, помимо прочего, проявляется в поразительном выводе, что движение по прямой ведет не к матери, но прочь от нее. Благодаря постоянно возрастающей способности самостоятельно осваивать мир ребенок воспринимает себя кем-то вроде волшебника. Так начинается его «роман с миром» (Greenacre 1975, цит. по: Maler et al. 1975, 70), фаза исследования per se. Хронологически эта фаза располагается между 6-12 и 16-18 месяцами. В это время достигает своего пика вторичный нарциссизм. Либидинозный катексис большей частью смещается на автономное Я, на собственное тело и на открытый ребенком одушевленный и неодушевленный мир. В этот период особенно легко принимаются объекты, заменяющие людей, первоначально окружавших ребенка. В своих быстро развивающихся функциях Я младенец находит нарцис-сическую компенсацию за страх грозящей утраты объекта.

У большинства детей, обследованных Малер, в основной подфазе упражнения отмечались длительные периоды восторженности или, по крайней мере, относительной приподнятости. Младенцы были нечувствительными к падениям и ударам и тушевались только тогда, когда замечали отсутствие матери. В такие периоды их жестовая и прочая подвижность замедлялась, они казались погруженными в себя и несколько подавленными, что напоминало легкую форму аналитической депрессии.

Согласно Малер и др. (Mahler et al. 1975, 74 etc.), типичная нарциссическая восторженность этой фазы может, с одной стороны, объясняться гордостью по поводу новых способностей. С’ другой стороны, освобождением от полной зависимости от матери. По мнению Малер (Mahler 1975), на эту подфазу приходится и возникновение целенаправленной активной агрессии.

После того как во второй подфазе ребенок, похоже, на время сумел забыть о матери, со вступлением примерно в середине второго года жизни в третью подфазу, подфазу нового сближения, наряду с возрастающей когнитивной (обретением символического языка и символической игры), эмоциональной и моторной дифференциацией становится также заметным усиление страха отделения от матери и страха утраты. Ребенок достиг первой формы идентичности, отдельной индивидуальной целостности, психического рождения. За это ему пришлось заплатить отделением от матери, которое, однако, благодаря нарциссической восторженности не переживалось болезненно. Теперь же возникает осознание фактического отделения и вместе с ним потребность в матери. Поэтому, согласно Малер, эта фаза прежде всего характеризуется новым сближением.

По результатам разного рода наблюдений Малер с коллегами разделили эту фазу нового сближения на три части. Они выделяют начало нового сближения, кризис нового сближения и индивидуальное разрешение кризиса. Между 15 и 24 месяцами жизни возникает внешне противоречивое поведение, которое заключается в стремлении к близкому физическому контакту с матерью и одновременно в постоянном его избегании. Конфликт у ребенка обусловливается двумя взаимоисключающими желаниями: отстоять_недавно обретенную автономию и воссоединиться с объектом любви. Желание вновь сблизиться с матерью основывается на болезненных переживаниях маленького ребенка: растущее осознание отделенности приводит к пониманию собственного положения как положения маленького, относительно беспомощного, одинокого индивида. Мир оказался не таким, каким он представлялся при нарциссической переоценке себя. Ребенок вынужден отказаться от фантазий о собственном величии и от воображаемого всемогущества матери и отца. Утрата своей «идеальной Самости» и идентичности с всемогущими родителями связана с пониманием того, что объекты его любви являются отдельными, автономными индивидами, имеющими собственные интересы, и он воспринимает их уже самих по себе.

Реакцией на эти болезненные переживания являются не только снижение настроения, заторможенность и подавленность, как в предыдущей фазе, но и повышенная активность и беспокойство. Малер говорит о гипоманиакальной защите от печали. Во вспышках ярости уже проявляется начинающаяся борьба с объектом любви. Упрямство и негативизм также относятся к этой фазе.

Однако переживание отделенности от матери имеет для ребенка и позитивные аспекты. Страх потери объекта, соответствовавший состоянию полной зависимости, может теперь все более замещаться страхом потери любви. Мир матери и ребенка начинает расширяться, в него включается отец. Согласно Малер с коллегами (Mahler et al. 1975, 91), с самого начала он относится к совершенно иной категории объектов любви, нежели мать. Хотя отец и не находится вне симбиотического единства, он в то же время никогда не бывает полностью в него интегрирован. Кроме того, ребенок, вероятно, очень рано обнаруживает, что отец и мать имеют друг с другом сексуальные отношения, хотя он и не может полностью их понять. К этому времени ребенок обнаруживает также и анатомические различия между полами. Он устанавливает все более интенсивные отношения с замещающими объектами. В символических играх ребенок пытается изжить и преодолеть свои конфликты. Экспериментирование с образом матери в форме игры «прочь — вот», которую еще Фрейд описал как попытку справиться с переживанием отделенности от матери, идентификация с матерью при игре в куклы, обмен «имуществом» с родителями и участие в их деятельности — примеры этого.

Затем добавляются социальные взаимодействия с другими детьми, игры в прятки и подражательные игры, интерес к своему отражению в зеркале. Наряду с целенаправленной злостью и агрессией на этом этапе развития появляется также «нет».

По наблюдениям Малер, примерно в восемнадцать месяцев все чаще возникают конфликты, которые проистекают из стремления ребенка к грандиозности, всемогуществу и автономии, с одной стороны, и понимания своей зависимости от матери и удовлетворения потребностей — с другой. Они называются кризисом нового сближения. Как правило, в результате этих конфликтов возникает состояние общего недовольства, неудовлетворенности, склонность к резким сменам настроения и приступам ярости. Ребенок то отталкивает от себя мать, то, как в поговорке, цепляется за материнскую юбку. Малер говорит об амбивалентной тенденции, или амбивалентности. Возникают состояния внезапного страха в связи с предполагаемым отсутствием матери, даже когда мать и не отлучалась, или же после недолгого ее отсутствия ребенок какое-то мгновение не узнает мать. Можно вновь наблюдать отчуждение, как правило, проявляющееся прежде всего в контакте с людьми, которые в более ранние периоды жизни ребенка воспринимались в качестве лучших друзей. Характерным паттерном поведения в этом возрасте является неспособность принять решение, особенно когда речь идет о том, оставаться ли возле матери или заниматься собственными делами, но оказаться при этом вне поля зрения матери. .

Малер подчеркивает, что кризис нового сближения может почти совсем не проявляться у детей, которые имеют особенно доверительные отношения с матерью. Это, по мнению Малер, объясняется особенно гармоничным отношением между собой парциальных объектов матери, в результате чего ребенок не воспринимает свое стремление к автономии как угрозу отношениям с матерью. В противном случае чередующиеся паттерны негативистского поведения и новых попыток сближения могут стать весьма интенсивными.

Эти наблюдения указывают на важность в таком конфликте оптимальной доступности матери. Только любовь со стороны матери и принятие ею амбивалентности ребенка ведут к преодолению кризиса. Сюда же в качестве непременного условия здоровой индивидуации относится также эмоциональная готовность матери предоставить ребенку свободу.

Эмоциональная ненадежность матери может привести к тому, что попытка ребенка добиться расположения отнимет у него столько энергии, что уже не останется достаточно либидо и конструктивной нейтрализованной агрессии для выполнения нормальных задач развития Я. Ребенок настолько занят тем, чтобы добиться расположения матери, что у него происходит лишь недостаточный катексис окружающей реальности и собственного функционирования в ней. По этой причине слишком интенсивный страх отделения в этой подфазе является тревожным признаком нарушения взаимодействия между матерью и ребенком. Кроме того, ненадежность эмоционального отношения матери, согласно Малер, создает угрозу чрезмерной амбивалентности, расщепления на хорошие и плохие объекты и, вероятно, также на хорошие и плохие репрезентации себя. Это препятствует интеграции как репрезентаций себя, так и репрезентаций объектов. В случае недостаточной доступности матери часто встречающимся симптоматическим осложнением в этой подфазе является возвращение к аутоэротической и аутоагрессивной разрядке.

Типичным способом поведения, в котором отражаются обе конфликтные тенденции этой подфазы, является склонность ребенка внезапно убегать. Тем самым он утверждает и демонстрирует завоеванную им автономию и вместе с тем провоцирует мать бежать за ним и ловить, благодаря чему удовлетворяется его стремление к воссоединению с матерью.

Дети в возрасте около двадцати одного месяца, по мнению Малер, в целом преодолевают кризис воссоединения. Чередующийся страх перед отсутствием матери и перед ее присутствием, одновременное стремление к близости и к автономии остаются позади, и ребенок находит в отношении матери оптимальную для себя константу, когда он может функционировать наилучшим образом. Способность к оптимальной дистанции и функционированию также и в отсутствие матери Малер и соавторы (Mahler et al. 1975, 101) связывают со следующими достижениями в процессе индивидуации:
1) с развитием речи, прежде всего со способностью называть предметы и выражать потребности; благодаря этому у ребенка усиливается ощущение того, что он в большей степени способен контролировать свое окружение;
2) с продолжающимся процессом интернализации, о котором можно судить по признакам идентификации с образами доброй, заботливой матери и доброго, опекающего отца, а также по интроекции правил и требований, то есть по возникающему Сверх-Я;
3) с развитием способности к выражению желаний и фантазий с помощью символической игры, а также с использованием игры для овладения миром объектов и собственными конфликтами.

Примерно на двадцать первом месяце жизни, по данным Малер, группировать детей по определенным общим критериям становится уже невозможно. Изменения, к которым приводит продолжающийся процесс индивидуации, уже не относятся исключительно к той или иной фазе и отличаются друг от друга в рамках одной возрастной группы. Они становятся специфическими и чрезвычайно разнятся между индивидами. Речь идет уже не о сепарации как таковой, а о том, как отразились специфические отношения между ребенком и матерью и ребенком и отцом на специфической форме сепарации и, соответственно, как она в свою очередь влияет на отношения с первичным окружением.

Малер с соавторами (там же, 103) отмечают у детей этого возраста интересное различие: если мальчики, едва появляется такая возможность, стремятся как можно скорее высвободиться из отношений мать-дитя и «отважиться на встречу с миром», то девочки остаются в гораздо более тесных и амбивалентных отношениях с матерью. В кризисе нового сближения Малер и др. усматривают поворотный пункт развития и точку фиксации, которая даже в самом благоприятном случае осложняет дальнейшее эдипово развитие. Оральные, анальные и ранние генитальные побуждения и конфликты соединяются в момент кульминации борьбы за сепарацию и индивидуацию и усиливаются в этой точке пересечения линий развития личности. Существует потребность разрушить симбиотическое всемогущество и достичь более высокого сознания своей индивидуации и образа своего тела. Вера во всемогущество матери подрывается. Страх перед утратой объекта и одиночеством отступает, однако интернализация родительских запретов ведет не только к развитию Сверх-Я, но и к доминирующему отныне страху утраты любви со стороны объекта²¹⁾.

Относительно патогенеза в целом можно повторить вслед за Малер: если симбиотическая фаза проходит неблагополучно, развивается психоз (Mahler 1968). Более легкие, непсихотические нарушения (как, например, пограничные состояния, нар-циссические особенности личности и т.д.) возникают тогда, когда процесс сепарации-индивиду ации хотя в целом и происходит, однако обычный порядок подфаз нарушается нездоровыми отклонениями или серьезными расстройствами. Но также и неврозы в конечном счете имеет свои корни в неполной индивидуации и недостаточном отделении от образов матери.

Содержанием четвертой подфазы является консолидация индивидуальности и возникновение эмоциональной константности объекта. Она простирается от 20-22 до 30-36 месяца жизни.

Достижение эмоциональной константности объекта зависит от постепенной ин-тернализации константного, позитивно катектированного внутреннего образа матери. Предпосылкой эмоциональной константности объекта служит, с одной стороны, когнитивное понимание пространственно-временной идентичности персоны «матери»; с другой стороны, обязательным условием константности объекта, по мнению Малер, является также объединение в общей репрезентации «добрых» и «злых» объектных аспектов матери в понятиях Мелани Кляйн. Благодаря этому в случае сильной агрессии ненависть к объекту ослабляется. Теперь при возвращении к симбиотической фазе может возникнуть чувство доверия и безопасности.

Согласно Малер с соавторами, в достижении константности объекта задействованы и многие другие факторы: врожденные задатки и зрелость влечений, нейтрализация энергии влечений, толерантность к фрустрации и тревоге и т.д.

Только тогда, когда в определенной мере появляется константность объекта, мать во время отсутствия может быть замещена ее внутренним образом, причем независимо от напряжения, создаваемого потребностями, или от внутреннего неблагополучия. Винникотт говорит здесь о способности пребывать в одиночестве, формулируя вывод из своих наблюдений, Малер утверждает, что в четвертой подфазе ребенок постепенно вновь оказывается способным принять разлуку с матерью, как это уже было однажды в фазе упражнения. Однако теперь эта толерантность проистекает не из частичного устранения катексиса матери, как было прежде, а из интернализации образа матери. При этом в случае значительной амбивалентности в отношениях удаление от матери, как правило, вызывает интенсивную тревогу, независимо от того, проявлятся она или нет, а также чувство тоски. В этих условиях позитивный внутренний образ матери не может оставаться устойчивым.

Укрепление индивидуальности и быстрое развитие Я выражаются во множестве признаков. Важным шагом в развитии является формирование способности к словесному выражению. Благодаря ей становится возможным реконструировать течение интрапсихических процессов сепарации не только через феноменологию поведения, но также через вербальное выражение. Игра тоже становится гораздо более интенциональной и конструктивной. Возникают ролевые игры и игры, основанные на фантазии. Растет интерес к другим детям и взрослым. Развивается чувство времени, а вместе с ним и способность терпеть отсрочку удовлетворения желаний. Обнаруживается выраженная потребность в автономии и независимости. Вновь возникающий негативизм, по-видимому, необходим для развития чувства идентичности, и он тоже типичен для этого периода.

Четвертая подфаза с точки зрения становления Я характеризуется развитием комплексных когнитивных функций; вербальной коммуникации, фантазии и проверки реальности.

Наряду с созданием внутреннего образа объекта параллельным и соответствующим ему основным достижением этой подфазы является установление репрезентаций Самости, отличных от репрезентаций объектов. Только репрезентация Самости обеспечивает стабильное чувство собственного существования, создание границ Самости и формирование идентичности.

В качестве иллюстрации Малер приводит некоторые нарушения развития, которые полностью или частично препятствуют репрезентации Самости: в период нормального симбиоза нарциссический неразделенный объект воспринимается как «добрый», то есть как находящийся в гармонии с симбиотической Самостью, а потому первичная идентификация может произойти в позитивном аспекте любви. Однако чем более непосредственно переживается интрапсихический опыт сепарации и отдельного существования или чем более собственническим и/или непредсказуемым является эмоциональное поведение родителей, тем менее может быть задействована компенсирующая функция Я при переработке переживания отдельного существования. Объект в таком случае становится чужеродным телом, «плохим» интроектом. В результате, согласно Малер, возникает склонность идентифицировать или .смешивать репрезентацию Самости с плохим интроектом. В таком случае направленная против плохого интроекта агрессия охватывает также хороший образ объекта и хорошие репрезентанты Самости. Одновременно в качестве реакции ребенок пытается восстановить в отношениях с родителями прежнюю симбиотическую связь. В результате возникает амбивалентность, препятствующая спокойному развитию эмоциональной константности объекта и здорового вторичного нарциссизма. Таковы последствия у детей, у которых внезапное и чересчур болезненное осознание своей беспомощности привело к внезапному обесцениванию прежнего чувства собственного всемогущества, а также магического всемогущества родителей. Эти дети обнаруживают на третьем году жизни характерное расщепление на добрые и злые объекты и воспринимают постсимбиотическую мать как фрустрирующую. Регулирование самооценки, сохранение идентичности и образа себя оказываются в значительной степени нарушенными.

И наоборот, если говорить о доэдиповом развитии, принципиальные предпосылки душевного здоровья ребенка заключаются в его врожденной и развивающейся способности сохранять здоровую самооценку в контексте относительной либидинозной константности объекта.

Кумулятивные травмы развития в анальной и особенно в фаллической фазе могут стать препятствием на пути к константности объекта и первичной консолидации индивидуальности ребенка. На основе этих и возникающих в дальнейшем новых важнейших влияний примерно на третьем году жизни ребенка образуется специфическая констелляция, которая является следствием относящегося к тому времени восприятия оптимальной или не столь оптимальной эмпатической личности матери, ее материнских способностей, на которые реагирует ребенок. Эта реакция распространяется также на отца и определяет поведение ребенка в психосоциальном окружении, с которым сталкивается ребенок в своем дальнейшем развитии.

Эта констелляция представляет собой большую или меньшую ипотеку, с которой ребенок вступает в эдипову фазу, и оказывает большое влияние на тип возникающей в этот период и постепенно консолидирующейся защитной структуры, а также на адаптационный стиль ребенка, специфический стиль его приспособления к своим индивидуальным проблемам (ср. в этой связи статьи Г. Штольце в т. I и В. Шюппа в этом томе).

РАЗВИТИЕ И ДИНАМИКА НАРЦИССИЗМА

Для психологии развития нарциссизм имеет большое значение потому, что его истоки коренятся в первообразе, «образе блаженной изоляции во внутриутробной жизни, который каждую ночь возвращается к нам во сне», как это охарактеризовал еще Фрейд (XI, 432). Основным тезисом психоаналитической теории нарциссизма является гипотеза о существовании первичного состояния в материнской утробе, в которой переживается восторженность (Grunberger 1971), имеющее основополагающее значение для развития бессознательного.

Наряду с этим первичным состоянием постулируется способность к психическим переживаниям и ранней примитивной жизни в фантазии. Эта гипотеза не может быть доказана непосредственно. Тем не менее ряд наблюдений, а также экспериментальных психологических работ позволяют сделать некоторые важные выводы

1. Давно известны фантазии о материнской утробе, именуемые также первично-нарциссическими или фантазиями о слиянии. Они содержат желание возвращения в тело матери как в идеальное место, где нет фрустрации и конфликтов, то есть стремление вернуться в первоначальное состояние нарциссического переживания в слиянии с матерью. Однако фантазии о возвращении нельзя понимать как выражение влечения к смерти, желание перейти в состояние покоя, в неорганическое состояние, как истолковывал их Фрейд (XVII, 71). Скорее, они являются выражением и прототипом своего рода галлюцинаторного исполнения желаний, в котором воссоздается первичное единство с матерью. Если, с одной стороны, речь здесь идет о фантазиях, в которых различие между внешним и внутренним, между субъектом и объектом становится расплывчатым или исчезает, а принципы индивидуации упраздняются, то, с другой стороны, в этом проявляется также первичное конструктивное чувство, предшествующее чувству базального доверия.

Мифология и наука о религии, а также философия и поэзия дают там тысячи примеров глубоко укорененной тоски по восторженному состоянию, фантазии могут находить свое выражение в космических темах или в романтическом чувстве жизни. Часто они скрываются за символическим или метафорическим языком, а потому можно и не заметить, что они, собственно, подразумевают лоно и утробу матери.

Многим людям эти фантазии знакомы по снам или тайным желаниям. Психоаналитик часто располагает возможностью наблюдать их в качестве выражения регрессии к ранним сферам жизни и как состояние стирания границ Я (см. статью Г. Яппе в т. I). Они являются важным фактором в аналитической групповой терапии, поскольку, по мнению ряда авторов (см. Ammon 1974), группа как целое воспринимается при переносе в качестве матери или материнской утробы. Также и в рамках некоторых новейших форм психотерапии, где за кратчайший срок устанавливается форсированная и глубокая регрессия, имеются подробные сообщения, касающиеся феномена фантазий о материнской утробе.

2. Однако существование фантазий о материнской утробе ничего не говорит о том, в какой момент они могли возникнуть. С трудом можно представить, что они в столь дифференцированных и многообразных формах выражения существовали уже в пре-натальный период. Тем не менее именно в силу огромного значения, которые эти фантазии имеют для всех индивидов и народов, исследователи предполагали, что первоначальное ощущение иллюзии (Winnicott 1971), надежности, доверия и защищенности действительно переживается в своей самой примитивной форме. Чтобы подтвердить гипотезу, был проведен ряд экспериментальных психологических исследований, посвященных этой проблеме. Тарнер (Turner 1956), феррейра (Ferreira 1965), Симмонс (Simmons et al. 1967), Роттманн (Rottmann et al. 1974) показали, что новорожденные тех матерей, которые в период беременности подверглись «сильному эмоциональному стрессу», характеризуются как «необычные». Эти результаты были подтверждены опытами на крысах (Thompson et al. 1956; Ader, Conclin 1965; Simmons et al. 1967), в которых у экспериментально травматизированных животных наблюдалось «запуганное» потомство (см. также в статье Э. Майстерманн-Зеегер рассуждения о первичной социализации).

Здесь не представляется возможным обсудить значение глобальных результатов, полученных благодаря достаточно сложным наблюдениям над поведением. Тем не менее они заставляют предположить, что способность к внутриутробному переживанию действительно существует. Если бы удалось доказать, что такое состояние восторженности подвержено нарушениям уже в утробе, то это имело бы огромное теоретическое и практическое значение.

3. Другие подтверждения этой гипотезы могут быть получены при исследованиях функциональной способности мозга (в частности состояния невроцитов и степени миелинизации) в сфере органов чувств. Не вдаваясь в подробности, следует напомнить о том, что уже на 24 неделе после оплодотворения яйцеклетки практически завершается образование основных слуховых проводящих путей, то есть миелинизация nervus cochlearis. На 26 неделе зародыш начинает впервые реагировать на шумы (Johansson et al. 1964).

На основе данных о функциональной способности человеческого мозга в целом можно предположить, что психические содержания впервые появляются на седьмом месяце беременности (Kruse 1973). К этому времени головной мозг и ганглии становятся достаточно развитыми, а внешние раздражители могут восприниматься практически в любой сфере органов чувств. Седьмой месяц беременности является также самым ранним временем, с которого возможно внеутробное существование.

Научное подтверждение этих данных потребует дальнейшего систематического исследования. Возникает вопрос, который неоднократно затрагивался Винникоттом (Winnicott 1962): всегда ли «более глубокий» в психологии означает также и «более ранний»? В целом, однако, можно констатировать: гипотеза о том, что наиболее ранняя ступень психического развития представляет собой примитивное и архаическое переживание состояния восторженности в материнской утробе, которое на всю жизнь окрашивает бессознательное, убедительно подтверждается динамической силой, исходящей из этого психического события. В конце-то концов, не так важно установить момент возникновения этих фантазий (и при этом угодить в самый центр ожесточенной дискуссии), как распознать их содержание и динамику²²⁾.

Вместе с ранним переживанием восторженного состояния и связаннным с ним появлением мира чувств образуется нарциссическое ядро личности и источник специфической психической энергии. Ими отмечены также первые примитивные объектные отношения, крайние формы которых — стремление к слиянию и полная изоляция индивида в личной автономии — позволяют увидеть сходства с имаго матери и отца²³⁾. Индивиду тяжело избавиться от тесной идентификации с матерью, и он стремится к слиянию, обеспечивающему защищенность и безопасность²⁴⁾.

После рождения ребенок испытывает множество потрясений своего нарциссического состояния. При этом для младенца жизненно важно не лишиться нарциссических достижений. Их сохранение обеспечивается длительным сном и постоянной готовностью матери проявлять заботу и внимание к потребностям маленького ребенка. Кроме того, младенец и сам развивает формы защиты от нарциссической обиды, которые Фрейд (см. выше) назвал «галлюцинаторным исполнением желания». С их помощью младенец способен ослабить или преодолеть фрустрацию, противопоставляя ей воспоминания о более счастливом времени или предвосхищая в фантазии удовлетворение со стороны матери.

Благодаря отношению матери младенец получает нарциссическое подкрепление, утверждается в своей уникальности и ценности. Поэтому основная часть нарциссических обид переживается прежде всего в связи с матерью и приписывается именно ей. В дальнейшем они становятся источником агрессивных побуждений по отношению к матери. Отец, напротив, является здесь альтернативным объектом, который помогает справиться с агрессивными побуждениями, направленными против матери. Кроме того, посредством отца, согласно Грунбергеру (Grunberger 1971), Менделю (Mendel 1968, нем. изд., 58-70) и др. формируется Я-идеал в качестве деривата первичного нарциссизма.

После рождения ребенка подстерегает двойная травма. Восторженное состояние подрывается до самых основ, и экономика ребенка должна перестроиться с учетом объектов и влечений. Другими словами, ребенок должен из нарциссического паразита превратиться в активного индивида, располагая при этом еще не совершенным организмом. В то же время зарождающиеся в нем влечения — сексуальность и агрессивность — требуют осуществления. Поэтому он пытается сохранить свои нарцис-сические потребности и с помощью защитных механизмов справиться с требованиями влечений. В результате, согласно Грунбергеру, возникает длительная борьба между влечениями и нарциссизмом. Поэтому в переходный период младенец нуждается в значительной помощи, чтобы сохранить свои нарциссические завоевания и не отказаться от притязаний на автономию. Во время кризиса он должен сохранить чувство всемогущества и нарциссическую цельность, поскольку недостаток нарциссизма не позволяет человеку получать радость от жизни. Он может обладать любыми богатствами, не будучи способным им радоваться (Grunberger 1971,41-42).

С нарциссизмом, как подчеркивает Грунбергер, всегда связаны чувства вины и стыда. Человек испытывает огромную потребность в нарциссическом подкреплении. Слабость и неуверенность в себе, подчинение другим представляют собой тяжелое унижение, напоминающее беспомощную зависимость раннего детства. Тот кто стремится к удовлетворению в форме любви, уважения, творческой деятельности и славы, этим показывает, что его нарциссизм утратил первоначальную анималистическую невинность и отягощен чувством вины.

Однако почему нарциссист чувствует себя виноватым? Мы можем усмотреть причину этого в том, что наша культура зачастую противостоит нам в качестве христианского Сверх-Я, проявляющегося в запрете нарциссизма. Мы не вправе себя любить, не думая о других и не испытывая чувства вины. С одной стороны, существует желание присвоить и поглотить и тем самым стать больше, измениться и быть независимым. Но поскольку всякое стремление к собственному совершенству, любое развитие и «взятие» воспримаются как «отнятие» у матери, это активизирует глубоко укорененные страхи и чувства вины. Поэтому, согласно Менделю (Mendel 1968, нем. изд., 127), причину чувства вины следует усматривать в том, «что в детстве любой процесс созревания, любое свидетельство того, что ребенок «становится больше», воспринимается как агрессивное присвоение сначала материнской, а затем отцовской власти»²⁵⁾.

Еще одну причину того, что нарциссист чувствует себя виновным, можно усмотреть в его фантазиях о возвращении. В бессознательном доступность нарциссического удовлетворения смешивается с возвращением в утробу матери (Grunberger 1971, 333). Как известно, эти эдиповы фантазии сопровождаются интенсивным чувством вины.

Грунбергер, однако, не удовлетворяется этими двумя объяснениями. По его мнению, причина нарциссического чувства вины заключается в конечном счете в том, что нарциссическое желание само по себе неосуществимо, поскольку оно восходит к раннему нарциссическому, квазиабсолютному состоянию, которое характеризуется желанием того, чего желать невозможно. Поэтому оно постоянно оказывается фрустрированным и отягощенным чувством вины. Тем самым чувство вины (здесь Грунбергер ссылается на Эрнеста Джонса) связано не с запретом, а с ощущением бессилия (там же, 1971, 338). Субъект чувствует себя виновным за все, что он не способен сделать. Грунбергер заключает свои рассуждения так: «Однако человек не может жить, не превращая свое внутреннее несовершенство в кастрацию, произведенную извне, и не усматривая в своей врожденной слабости запрет и непомерное наказание» (там же, 1971, 51).

Согласно метапсихологическим рассуждениям Грунбергера о природе нарциссизма, в самом начале человеческой жизни существуют односторонние отношения, которые после рождения превращаются в двусторонние отношения между матерью и ребенком и в которые позднее в качестве третьего человека вступает отец, образуя эдипов треугольник. Мы уже упоминали, что среди прочих исследователей особенно резко против концепции нарциссизма высказался Винникотт, поскольку «односторонние» отношения в действительности невозможны — без матери необходимые достижения нарциссизма не только не могут использоваться, но и даже возникнуть. Кроме того, без вмешательства отца зависимость от матери внутри диады становится невыносимой и не может разрешиться.

Как показал и сам Грунбергер своими рассуждениями о нарциссическом чувстве вины, «чистый» нарциссизм, равно как и «чистая» диада, скорее является гипотетической конструкцией, нежели реальностью; необходимость в ней возникает в силу того, что мы мыслим модельными представлениями. В конечном счете это означает, что в той или иной форме проявления уже с самого начала имеются трехсторонние отношения. В этом смысле и следует понимать слова Грунбергера, когда он в обобщенном виде формулирует спекулятивную гипотезу: «Если Фрейд установил эдипов возраст между тремя и четырьмя годами, то другими исследователями он был смещен ко второму году жизни, а для Мелани Кляйн, как мы знаем, эдипов период совпадает со второй половиной первого года жизни. Тем самым мы все более приближаемся к началу постнатального существования, и можно задать себе вопрос, нет ли у нас причин, чтобы распространить наши исследования и по ту сторону этих границ» (Grunberger 1966, 333)²⁶⁾. X. Кохут, также ведущий представитель психоаналитической теории нарциссизма, под влиянием психоаналитической психологии Я и генетической школы развивал иной взгляд на эту проблему (см. также соответствующую статью X. Хензелера в т. I).

КОНЦЕПЦИЯ МАТЕРИНСКОГО И ОТЦОВСКОГО ИМАГО

Обращение к теме имаго матери и отца позволило расширить наши знания об отдельных аспектах раннего развития ребенка. Возникли новые представления, существенно углубившие наше понимание первоначальной зависимости ребенка от матери. В первую очередь этой проблематикой занимался французский психоанализ²⁷⁾.

Под термином «имаго» понимается «бессознательное психическое отображение влечений, возникающее после конфронтации с объектом» (Mendel 1968,125). В соответствии с этим воззрением имаго отводится роль активного функционального центра на уровне бессознательного, который наряду с эдиповым конфликтом занимает в нем центральное место. При этом имаго отца и матери представляют для маленького ребенка две противоположные сущности и сферы переживания, которые в своем чистом, абстрагированном виде находятся в противоречии, однако в реальности во многих отношениях обусловливают и дополняют друг друга.

Представления об имаго отца и матери, с одной стороны, проистекают из рассуждений о роли и функции отца в ранней жизни ребенка, а именно до того, как он выступает в качестве репрессивного отца и запрещающей инстанции в эдиповом конфликте. Долгое время сохранялось представление, что отец как отдельная от матери и структурирующая фигура приобретает значение для развития ребенка лишь в связи с эдиповым комплексом в возрасте между тремя и шестью годами. С другой стороны, оно было дополнено концепцией «злой» матери. Различные психоаналитические школы склоняются к тому, чтобы в своем подходе учитывать концепцию «доброй» матери и рассматривать ее как надежную реальность, имеющую большое значение для развития ребенка. «Злая» мать, которая противопоставляется «доброй» матери-фее как парциальный объект, то есть ведьма и мачеха из мира фантазии наших детей, структурирующей функцией не обладает. Она является отображением плохой матери, которая не может достаточно любить ребенка и становится основным причинным фактором психических заболеваний.

Подойти к этой теме нам поможет ряд исследовательских, а также эмпирико-статистических работ авторов, занятых в различных сферах психоанализа. Они отчетливо показывают, что в многочисленных случаях психических заболеваний можно установить отсутствие авторитета отца и неустойчивость образа отца с чертами пассивности, дистанцированности, недостаточной мужественности, словом, с чертами «слабого» отца. Данный факт подводит к заключению, что отца следует рассматривать как чрезвычайно важный фактор в развитии ребенка.

Еще более важным результатом этих работ представляется следующее: установлено, что при самых разных психических заболеваниях «слабому» образу отца противостоит авторитарная, слишком властная и слишком опекающая мать, не способная признать мужа и его сексуальность. Психоанализ по праву обозначил такой образ матери как кастрирующий и фаллический, поскольку именно таким он предстает в мире фантазии и в мифах.

Аналогичные результаты дало исследование влияния отца и матери на ребенка, страдающего шизофренией, и взаимосвязи родительских имаго. Эти данные, однако, имеют одну особенность, которая представляется важной для понимания функции отца в семье.

В литературе постоянно подчеркивается фаллический характер матерей шизофренических больных. Статистический анализ позволяет прийти к выводу об огромном значении фактора «авторитарной матери» (результат получен с помощью Parential Attitude Research Instrument) для развития шизофрении (Rabin et al. 1969, 223 и далее). В свою очередь отец больного шизофренией описывается как человек, неуверенный в своей мужской роли и зависящий от восхищения со стороны жены. Ему могут быть присущи мстительные и садистские чувства, однако по сути остается слабым и неспособным исполнять роль отца по отношению к своему ребенку (Lidz 1959/60). Лапланш (Laplanche 1961, 45) соглашается с Розеном в том, что при шизофреническом процессе отец выступает лишь своего рода матерью для ребенка. В таком случае становится ясным, что черты характера «слабого» отца часто интегрируются также в образ деспотического, властолюбивого и излишне строгого отца.

Труды Жака Лакана (Lacan 1932), его последователей Лапланша (Laplanche 1961), Грина (Green 1957), Менделя (Mendel 1968,1969), Биграса (Bigras 1971), Be-ленса (Waehlens 1972) и других аналитиков позволили сделать еще один шаг вперед. Эти авторы сумели на основе биографических заметок президента сената Шребера (Лакан), на примере Гёльдерлина (Лапланш), а также клинических случаев (Грин) показать, что отец больного шизофренией не только «слаб», не выполняет конституирующей и структурирующей функции, но и подвержен forclusion (так Лакан переводит и истолковывает фрейдовский термин «отвержение») или аннигиляции (Грин).

Своим отсутствием, непричастностью отец играет фундаментальную роль в развитии психоза. Ребенок полностью лишен символической функции отца, а потому вынужденно застревает в симбиотическом единстве с матерью. Он не может опереться на отца (Лакан говорит: на закон отца или на фаллос отца) и в состоянии определить себя только через дуальные отношения с другим, в которых устранена какая-либо дистанция. Отец не способен содействовать разделению примитивного единства между матерью и ребенком. Угнетающее отсутствие дистанции с образом матери заставляет больного шизофренией регрессировать на стадию бессильной зависимости, пройдя через представления о всемогуществе. Эти архаические любовные отношения, исключающие отца, не позволяют разрешиться эдипову конфликту, не допускают индивидуальности и субъективности. «Поэтому, когда отсутствует образ отца, судьбой инцестуозного желания становится психоз, то есть конец человека и конец общества» (Mendel 1969, нем. изд., 50).

Подводя итоги, можно сказать: частичное или полное отсутствие отца, по-видимому, является основным этиологическим фактором психических заболеваний. Эти данные открывают новый подход к обсуждению функции отца в раннем развитии ребенка.

Значение частичного или полного отсутствия отца как причинного фактора в психопатологии, а также его особая роль в развитии шизофрении, которая, как известно, объясняется нарушением объектных отношений в раннем детстве (см. статью В. Бистера), поднимают вопрос о том, в какой момент в жизнь ребенка входит отец и вместе с ним эдипова проблематика и с какого возраста мы вправе говорить о функции отца. Эта тема имеет также большое значение для метапсихоло-гических рассуждений, поскольку она заставляет нас задаться вопросом о сущности эдипова конфликта, а именно о том, является ли он историческим событием или же структурным элементом человеческого бытия и не направляется ли действительное инцестуозное желание всегда на мать независимо от пола ребенка. Фрейд, если отвлечься от нюансов, описывал доэдипову фазу, в которой имеют место исключительно дуальные отношения между матерью и ребенком (Laplanche, Pontahs 1967, нем, изд., 395-396). Согласно классической концепции эдипова комплекса, отец вначале появляется в качестве соперника и запрещающей инстанции (то есть отдельно от матери и как специфически отцовский элемент) только на третьем году жизни.

На отрезке развития между третьим и шестым годом важнейшая задача отца, как мы не раз уже отмечали выше, состоит в том, чтобы разрушить диаду матери и ребенка, воспрепятствовать истощению ребенка в дуальных отношениях и с помощью отцовских запретов заставить его обратиться к реальности и к другим людям.

В ходе дальнейшего развития метапсихологической мысли представители школы Мелани Кляйн, основываясь на данных детского анализа и лечения психотических больных, в противоположность этому обратили внимание на примитивные архаические фантазии, направленные на первые объекты любви, которые исходно уже содержат отцовские элементы (вначале в качестве парциальных объектов).

В этих фантазиях материнское тело является первичным резервуаром, объединяющим все добрые и злые объекты. Поэтому вначале ребенок воображает себе отцовский пенис или даже всего отца внутри тела матери. В мире представлений маленького ребенка мать при коитусе поглощает отца. «Женщина с пенисом», то есть оба соединенных друг с другом родителя, является весьма распространенной фантазией, выступающей для ребенка источником сильного страха, поскольку он боится утратить отца в качестве альтернативного объекта (Klein 1932, нем. изд., 75; Segal 1963, нем изд., 145). .

Представления такого рода содержат в себе нечто устрашающее и вызывают мысль о преисподней в духе Босха или Брейгеля, а потому многие склонны ставить их достоверность под сомнение. Сон одной нашей пациентки, возможно, пояснит, как выглядят эти фантазии и какую функцию они выполняют в душевном событии. Пациентка страдала тяжелым психозом. Ее жизнь несла на себе отпечаток чрезмерной привязанности к матери. Вплоть до двенадцати лет она не могла уснуть, «не прижавшись» к матери. При этом последняя использовала эту зависимость дочери, чтобы изгнать мужа из родительской спальни. Кроме того, мать часто выражала желание убить отца, который не занимал никакого места в семье и проводил свою жизнь, пьянствуя по кабакам. В начале лечения отец не существовал даже в переживаниях пациентки. Она отрицала его на самом глубоком уровне и, как мы увидим, превратила в материнский пенис.

Пациентке приснилось, что она отправилась погулять и в каменистой местности встретила свою мать, которая приближалась к ней, раздетая догола. Вверху она оставалась женщиной, но ниже пояса выглядела мужчиной и имела мужской член. Мать сказала, что она слишком долго ждала, слишком долго воздерживалась, но теперь схватит ее, чтобы совершить с дочерью половой акт. Пациентку охватил ужас и отвращение, она закричала: «Я не хочу, я не хочу, я потому и обратилась к врачу!»

Этот сон может показать, сколь велики страхи при такой ранней беспомощной зависимости от матери, если отец не может выступить посредником, поскольку мать его полностью поглотила. Он также показывает, что чрезмерная привязанность к матери в переживаниях ребенка предстает в виде желания инцеста. Если уж в самой сущности матери заложено оценивать первые шаги к реальности мира, к личной автономии, к индивидуации как «столь же греховное, как и непонятное заблуждение» и, «все прощая, прижимать к груди вырывающееся и упирающееся «бедное, милое дитя» в полной уверенности, что лучше будет никогда его не отпускать» (Th. Mann 1967, 671), то вполне понятно, что для матери с нарушениями, как показала в фундаментальном исследовании П. Оланье (Aulagnier 1964), рождение ребенка превращается в невыносимую утрату чего-то, что принадлежало только ей. Ввиду этой нарциссической утраты мать вынуждена отрицать и уничтожать каждый отцовский элемент. Она не может говорить о «нашем» ребенке. Ребенок не может быть ребенком своего отца. Ребенок не вправе существовать отдельно от нее, он — не будущий автономный человек, а лишь объект ее всемогущества.

Имеются все основания предположить, что такого рода фантазии относятся к очень ранним детским переживаниям, поскольку их можно обнаружить и в мифах древнейших культур. В конечном счете они свидетельствуют о том, что отец очень рано вмешивается в отношения матери и ребенка. Кроме того, в этих архаических фантазиях фаллическая мать выступает в качестве могущественной фигуры, угрожающей кастрацией и уничтожением. На основании этих наблюдений и фактов вслед за Б. Грунбергером (Grunberger 1971, 333) можно сформулировать уже упомянутую гипотезу относительно возраста, когда отец начинает влиять на жизнь маленького ребенка: «Если Фрейд установил эдипов возраст между тремя и четырьмя годами, то другими исследователями он был смещен ко второму году жизни, а для Мелани Кляйн, как мы знаем, эдипов период совпадает со второй половиной первого года жизни. Тем самым мы все более приближаемся к началу постнатального существования, и можно задать себе вопрос, нет ли у нас причин, чтобы распространить наши исследования и по ту сторону этих границ».

Как уже отмечалось выше, мы вправе даже задаться вопросом, не присутствует ли отец всегда в той или иной форме уже с самого начала в тесном единстве матери и ребенка и не является ли поэтому эдипов конфликт не генетически-историческим феноменом, а важнейшим структурным элементом в процессе становления человека (ср. также статью И. Штольце в т. I).

Необходимость отца для психического события представляется очевидной. Во всяком случае, многое указывает на то, что уже в раннем возрасте отцовский принцип начинает осуществлять важную функцию в фантазиях матери и ребенка. Тем самым мы можем перейти к основной части нашего обсуждения — к вопросу о значении и функции отца. Для этого мы должны сначала рассмотреть ситуацию раннего детства, а также «добрые» и «злые» имаго матери.

С момента рождения для ребенка возникают фрустрации во всех жизненно важных сферах. И только любовь и забота матери позволяют ребенку перенести эту ситуацию. Первоначально хорошие отношения с матерью, которая кормит, согревает, любит и заботится, связываются со счастливым состоянием в утробе матери и воссоздают постоянное ощущение существования с нею. Архаический образ «доброй» матери, продолжение утробы и груди матери, придает ребенку чувство единства и защищенности во внешнем мире. Он приводит к более или менее полному слиянию матери и ребенка, субъекта и объекта и тем самым отчасти воспроизводит состояние перед рождением, чтобы помочь ребенку справиться с первыми несовместимыми с жизнью фрустрациями.

В этом смысле ребенок оказывается в полной зависимости от матери и беспомощно предоставлен ее воле. Особое соматическое положение человека, его неотения, слишком раннее по сравнению с животными рождение, медленное развитие, а также рассогласование между восприятием, эмоциями и поведением усиливают зависимость ребенка.

Для ребенка, как и для взрослого, мать в этих первых объектных отношениях становится источником всего тепла и всей жизни, кормилицей и защитницей, первопричиной базального доверия к миру — мы часто говорим об этом. Архаическая «добрая» мать и материнская утроба на этом отрезке жизни становятся воплощением блаженства. С самого начала существования имеется диффузное стремление вернуться в такое первоначальное состояние. Это стремление хорошо нам известно как у больных, так и у здоровых людей. Оно нацелено, часто с претензией на абсолютность, на слияние с архаической «доброй» матерью, в той или иной мере на достижение неразличимости субъекта и объекта, на то, чтобы быть вечно одаренным кормящей матерью-природой, на отказ от собственной индивидуальности и на растворение в мироздании «я».

Жертва независимости и личной автономии должна принести счастье. Это означает всемогущее удовлетворение всех потребностей, ибо при неудовлетворенных потребностях счастья быть не может. Поэтому подчинение стремлению вернуться в лоно матери есть также притязание на всемогущество, притязание на исполняющий все желания, магический, мегаломаниакальний мир первичного нарциссизма, воплощающий вечную или Великую мать.

В конечном счете здесь выражается неизбежное желание инцеста — неизбежное потому, что оно проистекает из особого соматического положения ребенка и его первой бессильной зависимости, из-за которой он стремится не к эдиповой, а к Великой матери. Целью инцестуозного акта является невинное слияние с матерью, сладострастное счастье и доступ к всемогуществу желаний.

В целом можно сказать, что психическое заболевание и особенно психозы основываются на этом необычайно сильном стремлении к инцестуозному слиянию с матерью, на невозможности отказаться от позиции первичного нарциссизма и справиться с первоначальной нарциссической обидой при разделении на субъект и объект.

Образу доброй матери противостоит тесно связанное с ним имаго архаической «злой» матери. Она тоже хорошо нам знакома. Это страшная, несущая смерть, проглатывающая ведьма из сказок наших детей, жена и мать-убийца, чудовище, известное из мифов и легенд, та иррациональная, всемогущая и изменчивая сторона матери-природы, о которой говорится в поэзии. Во многих примитивных религиях постоянно повторяется одна и та же идея: магия, колдовство и предсказания с самого начала находились в руках женщины, женщина распоряжается судьбой людей и ответственна за то, что в мир вошло зло. Также и смерть повсеместно принадлежит к числу функций женщины, и в качестве оборотной стороны и метаморфозы кормящей и защищающей «доброй» матери появляются бесчисленные богини смерти, а их жестокость невозможно даже описать. Только таким образом можно понять вопрос Г. Циммера (Zimmer 1941, 193): «Кто спасет мир из когтей Матери? Мать, безумная, темная, заглатывает все сущее, абсолютно все, при этом все сущее и питая!»

Но сегодня — следует здесь возразить — в нашей культуре, в эпоху мифа о «слабой» женщине и необходимости эмансипации, «злая» мать и страх перед женщиной больше уже не существуют. Они принадлежат прошлому, и им не нашлось места в просвещенном столетии. Тем не менее наши дети завороженно слушают сказки о матерях-чудовищах, с готовностью вновь и вновь впитывая все это в себя, чуть ли не на манер некоего ритуала. Но возможно, что в наше время, в котором пытаются осуществить мечту-желание о том, что все детерминировано и всем можно управлять, радость, которую ребенок получает от сказки, тоже является лишь привитым ему и извращенным желанием родителей.

Об этом можно только гадать, и мы могли бы легко отделаться от «злой» матери, если бы не располагали сегодня разнообразными данными о раннем детском садизме, охарактеризованном Мелани Кляйн, которая первой поняла его фундаментальное значение в развитии ребенка. Под этим термином подразумеваются различные формы выражения агрессии ребенка по отношению к матери, а также страх возмездия с ее стороны. Эти проявления, несомненно, свидетельствуют о том, что ребенок в своих образах и фантазиях представляет фрустрирующую мать в виде опасного и могущественного существа, которое поразительно похоже на тот образ матери, который передавался из поколения в поколение-в сказках и мифах самых разных первобытных племен. Мать воспринимается в качестве злобного, отравляющего, раздирающего на части, мстительного и проглатывающего существа, а страх уничтожения, совращения и кастрации оказывается непомерно велик. Столь же отчетливо. можно распознать в качестве выражения агрессии в переживаниях маленького ребенка каннибальские желания и тенденции к расчленению по отношению к слишком строгой матери.

Каковы же причины возникновения агрессии к матери и страха перед женщиной, которые, по-видимому, взаимосвязаны? С одной стороны, склонность к агрессии следует рассматривать как последствие неизбежной и необходимой фрустрации и тем самым давней нарциссической травмы, полученной в раннем детстве. Таким образом, направленные на мать реактивно-агрессивные побуждения формируют имаго «злой» матери. С другой стороны, нет оснований усомниться в гипотезе, что у маленького ребенка с самого начала, во всяком случае в его фантазмах, возникает желание присваивать или поглощать, а также измениться, стать взрослым и независимым. Это желание, которое мы позднее обнаруживаем у ребенка в его динамическом стремлении к новому, в его любопытстве, осуществлении всех возможностей, в самораскрытии и жажде большей свободы и автономии в индивидуальном самовыражении, противостоит регрессивным стремлениям и потребности в зависимости²⁸⁾. В своем осуществлении оно определенно апеллирует к отцу. Поскольку в переживании всякое изменение является устранением некоей неполноценности, а любое приращение и новое приобретение означают отнятие чего-то у матери, то есть агрессивное побуждение по отношению к ней, то в результате мобилизуются глубоко укоренённые страхи и чувства вины. Раскрытие собственной личности становится для психического события чрезмерной агрессией, сопровождающейся едва выносимыми страхами возмездия и наказания с полной утратой любви. Вполне вероятно, что «первопричину чувства вины» следует усматривать в том, «что в детстве любой процесс созревания, любое «взросление» переживается как агрессивное присвоение сначала материнской, а затем отцовской власти» (Mendel 19б9а, нем. изд., 127).

В боязни зависимости от женщины, в агрессивных побуждениях, направленных против этой зависимости, которые неизбежно сопровождаются переживанием фрустрации и процессом индивидуации, можно увидеть также и более глубокую причину страха перед женщиной. В переживании мужчины этот страх, по-видимому, имеет гораздо большее значение, чем то, которое обычно за ним признают. Так, все большее число исследователей-психоаналитиков полагают, что именно в нем следует усматривать причину страха кастрации или уничтожения и что классический страх кастрации со стороны отца представляет собой лишь трансформацию этих первичных страхов (Lederer 1968, Leuba, Rheingold).

«Добрую» и «злую» архаическую мать не следует понимать как две отдельные сущности; нельзя желать одну, не имея другой. Собственно говоря, как раз стремление к зависимости от «доброй» матери с всемогущим притязанием на вечное удовлетворение потребностей и создает «злую» мать, поскольку именно из-за этого притязания и возникают агрессивные побуждения — во-первых, вследствие реальности, которой не ведома мать, способная всегда удовлетворять все потребности, и, во-вторых, из-за желания присвоить себе и поглотить мать.

Эта активная и реактивная агрессия, направленная на первый объект любви, в свою очередь вызывает чувство вины и страх возмездия в форме уничтожения или лишения любви. В бинарных отношениях между матерью и ребенком страхи и чувства вины ведут обратно ко все большей зависимости, поскольку любовь и защищенность должны быть сохранены любой ценой, а альтернативного выхода из этого порочного круга не существует. В этом смысле тоска по имаго «доброй» матери, не опосредствованная отцом, с внушающим ужас образом злой матери представляет собой чреватый пагубными последствиями круг отношений, из которого нет иного выхода, кроме как через имаго отца. Поэтому слияние и страх тесно взаимосвязаны.

Вспомним вышеупомянутую пациентку. Она могла существовать только в тесном симбиозе со своей матерью, инцестуозное желание как выражение стремления к возврату противостоит, как следует из сновидения, ужасу и отвращению перед возможным насилием со стороны матери, перед инцестом с ней. Однако страх инцеста снова и снова порождает страх оказаться покинутой и тем самым кумулятивно вызывает еще более интенсивное инцестуозное желание. И только через два месяца, снова в связи с «матерью с пенисом» и инцестуозной проблематикой, во сне впервые появляется отец в форме парциального объекта, мыши, которая с садистской жестокостью уничтожается матерью. Мы не можем здесь перечислять отдельные шаги последовательного появления отца в мире фантазий пациентки, сначала как объекта матери, затем как злого объекта, о котором нельзя думать, чтобы не впасть в грех. После того как ее состояние заметно улучшилось, месяцем позже в терапии вновь произошел важный поворот, когда пациентка внезапно воскликнула: «Это удивительно. Какое прекрасное чувство — иметь отца. Я полностью забыла о нем».

На этом фоне, в контексте «злой» и «доброй» матери и соединяющего оба материнских образа порочного круга отношений только и можно, по нашему мнению, говорить о принципе отца и его функции в раннем развитии ребенка.

Мы уже не раз отмечали, что отец занимает позицию третьего, альтернативного объекта, способного помочь ребенку выйти из диады с матерью, избавиться от зависимости от нее. В качестве третьего лица он создает необходимую дистанцию по отношению к образам матери, обеспечивая тем самым возможность свободного личного развития. Вместе со способностью производить разделение на субъект и объект и устанавливать дистанцию между матерью и ребенком появляется своего рода фильтр, то есть система символов. Отец выступает здесь в роли того, кто скажет «нет» зависимости ребенка от первого объекта любви.

С этой позиции отец предстает творцом символа отрицания и обеспечивает то, что Фрейд в статье «Отрицание» называет «первой ступенью независимости… с т гнета принципа удовольствия» (XIV, 15). «»Нет» в жесте и слове… это первая абстракция, которую образует ребенок, первое абстрактное понятие в смысле взрослой психической деятельности» (Spitz 1965, нем. изд., 204). Благодаря способности употреблять отрицание ребенок может отойти от первичного процесса и обретает доступ к вторичному процессу. С этого начинается «очеловечивание рода» (там же). Отрицая принцип удовольствия, отец противостоит безграничному «вовлечению в Я», «подтверждению как замене соединения» и тем самым «эросу», а отрицанием создает «выталкивание из Я» и привносит деструктивное влечение (Freud, XIV, 15).

Ни Фрейд, ни Шпиц не связывали способность к отрицанию с отношением к отцу и его ролью в переживаниях маленького ребенка. Они также не занимались и динамикой отрицания, представляющей собой необычайно драматический процесс. И только тяжелые психотические, психосоматические и психопатические нарушения личности позволили нам понять это психическое событие, лежащее в основе развития зрелой личности. Вместе с отрицанием в ответ на принуждение со стороны материнского образа отец привносит большой риск — риск утраты любви и риск мести «злой» матери, поскольку этим он совершает «наказуемое освобождение от вечного бытия» (Nietzsche 1922, 443) и открывает человеку альтернативный путь к индивидуации. Поэтому неудивительно, что в последнее время два исследователя-психоаналитика (Lederer 1968,207 и 222; Mendel 1969а,нем.изд., 189 и 259) независимо друг от друга и с разных исходных позиций пришли к выводу, что наилучшее определение отца в бессознательном ребенка таково: «Отец — это тот, кто не испытывает страха перед матерью, кто может избежать воздействия воображаемого всемогущества материнского образа, кто свободен» (Mendel 1968, нем. изд., 259).

Таким образом, Эдгар Морин, развивая тезис Фрейда о праотце, вправе сказать: «Поразительный феномен, подготовивший и завершивший становление человека, — это не убийство отца, а. его рождение» (Morin 1973,186).

В отношении матери Винникотт (Winnicott 1959) пишет: «Важная роль отца состоит в том, что он создает в матери нечто человеческое, отнимая у нее тот элемент, который в противном случае становится магическим, остается всемогущим и уничтожает материнские качества».

Важным моментом наших рассуждений и, в конечном счете, той точкой, в которой, согласно этим представлениям, должна проявиться функция отца, является страх перед матерью и перед женщиной. Еще в 1932 году К. Хорни выражала удивление но поводу того, что так мало внимания уделяется тайному страху перед женщиной, а Ледерер (Lederer 1968,11) добавляет: если не считать работы Мелани Кляйн, это положение сохраняется и сегодня, что кажется странным. В последнее время усиливаются голоса тех, кто придает большее значение данной проблеме.

В этой связи Юнг (Jung 1952,721) писал: «Так называемый эдипов комплекс с ею инцестуозной тенденцией на этой ступени превращается в комплекс Ионы и кита, который имеет множество вариантов, как, например, ведьма, пожирающая детей, волк, чудовище, дракон и т.д. Страх инцеста превращается в боязнь быть проглоченным матерью».

Однако, по-видимому, это не является вопросом приверженности той или иной школе, поскольку также и Рейнгольд пишет: «Классическая теория утверждает, что мальчик воспринимает своего отца как кастрирующего, когда проявляет сексуальный интерес к матери. В своем клиническом опыте я не нашел подтверждения этому. Я видел только мальчиков, испытывающих страх перед матерью… Некоторые больные отводят отцу определяющую роль, поскольку пытаются сместить источник угрозы. Мужчина всегда боится быть кастрированным женщиной, а не мужчиной». Лейба же добавляет: «Страх кастрации со стороны отца быстро исчезает, но не страх кастрации перед матерью; кастрирующая или фаллическая мать представляет собой основную угрозу в комплексе кастрации у мужчины». Эти же мысли разделяет и Ледерер, который подчеркивает, что ему никогда не доводилось обнаружить противоположную ситуацию. Далее он заключает: «Во враждебности между мальчиком и отцом нет ничего плохого, поскольку они сражаются на одной территории, тогда как борьба между мужчиной и женщиной, напротив, не является равной, особенно если эта женщина — его мать, поскольку он находится в нестабильной ситуации. Угнетающий отец всегда может оказаться уязвимым, не с одной, так с другой стороны; его тирания открывает двери для внутреннего протеста, и только подавление, осуществляемое женщиной, нацелено на то, чтобы сокрушить мужчину. Он боится нанести ответный удар, и в конченом счете у него не остается ни малейшего побуждения к сопротивлению» (Lederer 1968, 201, см. также Ehrenzweig 1967).

Проблематика коренящегося в фантазии страха перед женщиной и матерью разрешается устранением зависимости от матери. В этом процессе, тесно связанном с процессом символизации (Loch 1970, Loch et al. 1974, Stork 1974,280 etc.), отец занимает ключевую позицию. Он позволяет ребенку:
— ослабить инцестуозную связь с матерью благодаря своему присутствию;
— ориентируясь на него, не боящегося утраты и мести матери, пережить агрессивные побуждения;
— в конечном счете горевать о потере матери, то есть интроецировать ее, восстановить ее внутри себя и благодаря этому важному шагу свободно распоряжаться замещающими ее объектами. Утрата представляется прежде всего не вынужденным отречением, а отказом, хотя и болезненным, от прежней излюбленной позиции ради освобождения и прогресса.

Посредством символизации отец предоставляет свободу двояким способом. Во-первых, допуская утрату образов матери, он избавляет человека от непосредственности мира, делает его способным отрешиться от объектов и в качестве посредника между субъектом и объектом создать систему символов. Во-вторых, благодаря работе печали и интроекции образа матери он позволяет свободно распоряжаться воссоздаваемыми замещающими образами и тем самым обеспечивает высокую степень бессознательной свободы.

На более позднем этапе развития отец может наложить запрет на инцестуозные желания только в том случае, если этот шаг был подготовлен активной идентификацией с сильным отцом, которая спасает ребенка от опасности «остаться и погибнуть в первично-нарциссической позиции, когда зачаточное Я оказывается поглощенным в первоначальном единстве» (Loch et al. 1974).

Эдипов запрет имеет смысл только тогда, когда может быть понята его необходимость и вместе с тем имеется также стремление освободиться от образов матери; когда у ребенка существует общая тенденция к освобождению и взрослению, а печаль об утрате не превращается в нежелательный, вынужденный отказ. Здесь, пожалуй, можно согласиться с более простой формулировкой, хотя она и не отражает полностью положение вещей: отцовскому запрету должна предшествовать любовь к отцу и базальное доверие к отцовскому принципу.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹⁾ Пожалуй, это связано также и с тем, что для него была важна градация и возможность диалектики между различными ступенями. Кроме того, Фрейд в отличие от появившегося позже генетического психоанализа не постулировал для каждой ступени развития некую общую структуру, имеющую интегрированный характер.

²⁾ Представители парижской психосоматической школы (П. Марти, М. Фэн, М. де М’Юзан, Ш. Давид) отстаивают мнение, что у психосоматических больных особенно страдает функция фантазии.

³⁾ В статье Н. Шайнесс показано, что данное представление оказалось ошибочным и сегодня это рассматривается иначе.

⁴⁾ См. также современные представления о сексуальном развитии в статье И. Шайнесс в т.I.

⁵⁾ Критика мужского взгляда на развитие женщины содержится в книге Кейт Миллет «Сексус и власть» (Millet 1974).

⁶⁾ Чтобы получить представление и познакомиться с ее воззрениями и идеями английской школы, можно порекомендовать прочесть следующие публикации: Winnicott 1962b; Fornari 1963; Diatkine et al. 1972; Geets 1971; Jaccard 1971;Segal 1964,1973.

⁷⁾ Прежде всего следует сослаться на книгу «Природа и функция фантазии» С. Айзекса (Isaacs 1952), а также на рассуждения о фантазии М. Кляйн (Klein 1958), Форнари (Fornari 1963), Мендела (Mendel 1968) и Сегал (Segal 1964,1973).

⁸⁾ Для более детального изучения следует обратиться к работам М. Кляйн (Klein 1946,1955, 1958), У. Р. Биона (Bion 1967), X. Сегал (Segal 1964,1973).

⁹⁾ «Как только младенец осознает грудь в качестве источника жизни и приятных переживаний, возникает зависть. Реальное удовлетворение, которое он испытывает у груди, усиленное столь мощной в раннем детстве идеализацией, дает ему ощущение, что грудь является источником всяческого благополучия, как физического, так и душевного, неисчерпаемым резервуаром пищи, тепла, любви, знания и понимания. Приятное чувство удовлетворенности, которое может принести ребенку этот замечательный объект, усиливает его любовь и увеличивает желание обладать грудью, охранять ее и защищать, однако это же переживание пробуждает в нем желание самому быть источником такого благополучия. Он испытывает болезненное чувство зависти и, как следствие этого, желание уничтожить свойства объекта, способные вызывать у него столь неприятные ощущения» (Segal 1964, 1973, 61-62).

¹⁰⁾ Страх перед преследователями исчезает после расщепления на преследующий и идеальный объекты. При этом «доброе» интроецируется, а «злое» проецируется. Мы вновь видим действие механизма интроекции и проекции. С расщеплением и образованием идеального объекта, обладающего способностью отстранять преследующий объект, связана также идеализация хорошего объекта, которая может принимать крайние формы. В свою очередь идеализация обусловливает процесс магического всемогущего отрицания и контроля. Если страх уничтожения становится невыносимым, это может привести к всемогущей идеализации хорошего объекта, полному отрицанию и уничтожению преследователя в фантазии.

¹¹⁾ Балинт продемонстрировал, каким образом хронологическую последовательность обеих позиций, предложенную М. Кляйн, можно представить в обратном порядке. Вполне вероятно, что эти шаги в развитии могут происходить даже одновременно, будучи идентичными 6алинтовским позициям окнофилизма (= депрессивная позиция) и филобатизма (= паранойяльно-шизоидная позиция).

¹²⁾ Для обстоятельного изучения этого процесса можно порекомендовать работы М. Кляйн (Klein 1935,1937,1940, 1948), X. Сегал (Segal 1964,1973) и Д. В. Винникотта (Winnicott 1935, 1958a,1958b).

¹³⁾ Здесь также напрашивается сопоставление с идеями Балинта о том, что филобат агрессивно и проективно защищается от объекта, а окнофил интроективно притягивает объект к себе.

¹⁴⁾ Зависимость нельзя признать, но тем не менее она существует. Зависимость принимается лишь от объекта, полностью подчиненного в фантазии. Триумф тесно связан с всемогуществом и направлен на отрицание чувств уважения, заботы (см. также «беспокойство» у Винникотта, 1963), печали и тоски. В то же время пренебрежение направлено на обесценивание объекта, против чувств утраты и вины. В отношении человека, которого по каким-либо причинам презирают, не приходится испытывать угрызения совести, даже если ему и причиняется зло.

¹⁵⁾ Здесь отчетливо видно, как отклоняется от фрейдовской теория сексуальности Мелани Кляйн, где в качестве первичного сексуального символа рассматриваются признаки матери, а не фаллос.

¹⁶⁾ Если достаточно хорошая мать способна соответствовать притязаниям своего ребенка и берет на себя поддерживающую функцию Я, то этим она позволяет младенцу вытеснить невыносимые страхи и достичь переживания всемогущества, то есть магического контроля. Это, согласно Винникотту, составляет креативный аспект контроля. Если данное переживание подкрепляется, младенец может вступать в отношения с субъективными объектами. При столкновении с принципом реальности контакт с объективно воспринимаемыми объектами возникает только через субъективные объекты. Однако в этом процессе объект для переживаний младенца создается, а не находится. И все же — Винникотт называет это парадоксом данного процесса — объект сначала нужно найти, то есть он должен иметься, чтобы ребенок его мог создать. Младенец создает объект, но объект существовал уже и до этого, чтобы быть созданным и катектированным. Хороший объект ничем не поможет ребенку, если не будет создан им самим (Winnicott 1962a).

¹⁷⁾ Нарциссическим называется здесь восприятие объекта (ребенка) в качестве части субъекта (матери). Таков типичный процесс в диаде мать-дитя.

¹⁸⁾ Вегетативные функции нервной системы, не поддающиеся волевому контролю.

¹⁹⁾ Только после развития миелиновой оболочки нервных путей последние могут начать выполнять свои функции. Таким образом, значительная часть мозга формируется уже после рождения.

²⁰⁾ Ср. процесс индивидуации, который Малер наблюдала на детях, с тем, который Юнг описывает у пациентов (см. статью Г. Вера в т. IV).

²¹⁾ В результате расщепления объектного мира на хорошие и плохие части в случае обостренного кризиса повторного сближения, по мнению Малер (и в полном соответствии с представлениями Кляйн), хороший объект должен защищаться от дериватов агрессивного влечения.

Клинический исход этого кризиса повторного сближения определяется:

1) процессом развития в направлении либидинозной константности объекта;

2) количеством и качеством последующих отклонений (стрессогенных травм);

3) возможными шоковыми травмами;

4) степенью страха кастрации;

5) судьбой эдипова комплекса;

6) кризисом развития в подростковом возрасте (Mahler 1975,108). . . .

²²⁾ В приводимом здесь описании восторженного состояния мы опираемся прежде всего на рассуждения Грунбергера (Grunberger 1971, 15-42), которые также излагаются в статье Р. и Ж. Баранд в этом томе. В утробе матери зародыш существует в условиях, которые во многом напоминают фантазии о таком состоянии, возникающие в дальнейшей жизни. Он живет в полном гомеостазе, без потребностей, поскольку последние удовлетворяются постоянно и автоматически. Все дается ему бесплатно и безотказно, все принадлежит ему. Тем самым ему не ведомы ни желания, ни удовлетворение. Ему чужды какие-либо реальные отношения, ибо он находится в космосе, заполненном исключительно его бытием.

Эти условия существования зародыша соответствуют нарциссическому миру переживаний, суть которого характеризует состояние восторженности. Оно оставляет глубокий след, который в дальнейшем должен быть воссоздан в реальности,- рай, страну грез. К нарциссическому ядру относится сознание собственного личного мира, являющегося жизненно необходимым для индивида. Речь идет не о чем ином, как о скрытой убежденности в том, что, несмотря на все ошибки и недостатки, тебя должны любить самого по себе, а не за какие-либо заслуги. Здесь же коренится и стремление к личной автономии, постоянно присутствующее у индивида, равно как и притязание на магическое всемогущество, которое всегда готово заявить о себе, как только это потребуется.

В нарциссическом ядре скрывается и вера в бессмертие, которая существует в каждом из нлс независимо от религии и без которой — вопреки рациональной действительности — наша психическая жизнь была бы немыслима. Фрейд писал: «В бессознательном каждый из нас убежден в своем бессмертии» (X, 341) и «В этой системе (имеется в виду бессознательное) нет отрицания, нет сомнения, нет степеней безопасности» (X, 285). Описанные Фрейдом специфические свойства (X, 285- 288) и притягательная сила бессознательного (VIII, 250-251) в целом имеют большое сходство с особенностями нарциссического мира переживаний, и нельзя не заметить, что в сущности они являются атрибутами Бога: «Человек создал Бога по своему пренатальному образу» (Grunberger 1971, 38).

²³⁾ Одна из крайних форм объектных отношений характеризуется тем, что внешний мир никогда не может быть по-настоящему принят; желанной целью остается исключительно жизнь в фантазии и наряду с ней поиск тотального абсолюта, корни которого скрываются в прошлом, в мире представлений о матери.

²⁴⁾ При другой форме объектных отношений невозможно вынести иррациональные и воображаемые аспекты жизни. Нельзя представить даже парциальное или латентное отклонение от мира реальности. Рационализм и активность гипертрофирован!)!. Главной задачей становится приспособление человека к объективным потребностям и конкретизированной действительности; культура и искусства предстают пустой болтовней, а все бессознательные побуждения и стремление вернуться к истокам, идентифицироваться с матерью переживаются как опасные и подлежат массивному отрицанию. Единственной моделью для идентификации оказывается отец. Тем самым ставится под вопрос сосуществование имаго матери и отца — предпосылки нормального процесса развития.

²⁵⁾ Не подлежит сомнению, что агрессивные чувства и побуждения, будь то сознательные или бессознательные, в свою очередь вызывают сознательные или бессознательные чувства вины, проявляющиеся в виде угрызений совести, «злого» внутреннего образа себя или аутоагрессивного поведения. Кроме того, любое стремление к новому, реализация всех возможностей самораскрытия, стремление к большей свободе и автономии в своем индивидуальном выражении представляют собой нарциссические желания, противостоящие регрессивным стремлениям и потребностям в зависимости. Таким образом, они оказываются обращенными против матери и вызывают чувство вины.

Как уже отмечалось (см. также Stork, 1974, 270~279), эта агрессия первоначально обращается против матери, против зависимости от нее и апеллирует к отцу, который, кроме того, помогает справляться с чувством вины.

²⁶⁾ Эти рассуждения опираются в основном на работы Грунбергера. Последние в свою очередь основаны на теории Фрейда и воззрениях как английской, так и парижской школы, представители которой делают акцент в исследованиях раннего детского развития не на процессах созревания и восприятия, а на динамике бессознательного, соблюдая тем самым верность основным открытиям Фрейда. Главная цель состоит не в том, чтобы описать ребенка в реальности (то есть различные доступные наблюдению факты, относящиеся к развитию), а проработать бессознательные и сознательные фантазии ребенка, способные дать информацию о детерминирующем процессе. В основе использования психоаналитического метода лежит идея о том, что все наблюдаемое является более или менее поддающимися интерпретации знаками, разгадать которые невозможно без учета скрытых за ними фантазий. Этот подход позволил подтвердить универсальность бессознательных фантазий, о которых впервые заговорила Мелани Кляйн, и сформулировать гипотезу, что бессознательные фантазии существуют также и без какого-либо опыта восприятия. Эти фантазии объясняются бессознательными диспозициями (Diatkine et al. 1972, 365) — первичными фантазиями о внутриутробной жизни, первичной сцене, кастрации.

В качестве самого раннего переживания Грунбергер выделяет состояние безмятежной гармонии. Однако, по его представлениям, это состояние с самого начала подвержено внешним и внутренним нарушениям. Это означает, что у нарциссизма нет отдельной от конфликтов влечений или параллельной им линии развития — с начальной своей фазы он в качестве автономного фактора вступает в специфические диалектические отношения с компонентами влечений. Согласно Грунбергеру (Grunberger 1971, 12), это диалектическое взаимодействие является фундаментом психического развития ребенка.

²⁷⁾ Наиболее известные авторы: Ж. Лакан (Lacan 1932, 1959), А. Грин (Green 1957), Ж. Лапланш (Laplanche 1961), Ж.Мендель (Mendel 1969a, 1969b), Б. Грунбергер (Grunberger 1971), Ж. йиграс (Bigras 1971), С. Лебовичи (Lebovici et al. 1970) и др.

²⁸⁾ В связи с этим Д. Айке (Eicke 1972) описывал агрессивное влечение как собственно стремление к независимости.

Читать в журнале