Книга вторая
БОЖЕСТВЕННЫЙ АВГУСТ
1. Род Октавиев некогда был в Велитрах одним из виднейших: об этом говорит многое. Там есть переулок в самой населенной части города, который издавна называется Октавиевым; и там показывают алтарь, посвященный одному из Октавиев. Будучи военачальником в одной пограничной войне, он приносил однажды жертвы Марсу, как вдруг пришла весть о набеге врагов: выхватив из огня внутренности жертвы[1] , он рассек их полусырыми, пошел на бой и вернулся с победой. Существовало даже общественное постановление, чтобы и впредь жертвенные внутренности приносились Марсу таким же образом, а остатки жертвы отдавались Октавиям.
2. Этот род был введен в сенат Тарквинием Древним в числе младших родов[2] , затем причислен Сервием Туллием к патрициям, с течением времени опять перешел в плебс, и лишь много спустя божественный Юлий вновь вернул ему патрицианское достоинство. Первым из этого рода был избран народом на государственную должность Гай Руф. (2) Он был квестором и оставил сыновей Гнея и Гая, от которых пошли две ветви рода Октавиев, имевшие различную судьбу. А именно, Гней и затем его потомки все достигали самых почетных должностей, между тем как Гай с его потомством волей судьбы или по собственному желанию состояли во всадническом сословии вплоть до отца Августа. Прадед Августа во Вторую пуническую войну служил в Сицилии войсковым трибуном под начальством Эмилия Папа. Дед его довольствовался муниципальными должностями и дожил до старости спокойно и в достатке.
(3) Но так сообщают другие; сам же Август пишет только о том, что происходит из всаднического рода, древнего и богатого, в котором впервые стал сенатором его отец. А Марк Антоний попрекает его тем, будто прадед его был вольноотпущенник, канатчик из Фурийского округа, а дед – ростовщик. Вот все, что я мог узнать о предках Августа по отцу.
3. Отец его Гай Октавий с молодых лет был богат и пользовался уважением; можно только удивляться, что и его некоторые объявляют ростовщиком и даже раздатчиком взяток при сделках на выборах. Выросши в достатке, он и достигал почетных должностей без труда, и отправлял их отлично. После претуры он получил по жребию Македонию; по дороге туда, выполняя особое поручение сената[3] , он уничтожил остатки захвативших Фурийский округ беглых рабов из отрядов Спартака и Катилины. (2) Управляя провинцией, он обнаружил столько же справедливости, сколько и храбрости: бессов[4] и фракийцев он разбил в большом сражении, а с союзными племенами обходился так достойно, что Марк Цицерон[5] в сохранившихся письмах к своему брату Квинту, который в то время бесславно правил провинцией Азией, побуждал и увещевал его в заботах о союзниках брать пример с его соседа Октавия.
4. Возвращаясь из Македонии, он скоропостижно умер, не успев выдвинуть свою кандидатуру на консульство. После него осталось трое детей: Октавия Старшая – от Анхарии, Октавия Младшая и Август – от Атии.
Атия была дочерью Марка Атия Бальба и Юлии, сестры Гая Цезаря. Бальб по отцу происходил из Ариции, и среди его предков было немало сенаторов, а по матери находился в близком родстве с Помпеем Великим. Он был претором, а потом в числе двадцати уполномоченных занимался разделом кампанских земель[6] между гражданами по Юлиеву закону. (2) Однако тот же Антоний, позоря предков Августа и с материнской стороны, попрекал его тем, будто его прадед был африканцем и держал в Ариции то ли лавку с мазями, то ли пекарню. А Кассий Пармский в одном письме обзывает Августа внуком не только пекаря, но и ростовщика: «Мать твоя выпечена из муки самого грубого арицийского помола, а замесил ее грязными от лихоимства руками нерулонский[7] меняла».
5. Август родился в консульство Марка Туллия Цицерона и Гая Антония, в девятый день до октябрьских календ[8] , незадолго до рассвета, у Бычьих голов[9] в палатинском квартале[10] , где теперь стоит святилище, основанное вскоре после его смерти. Действительно, в сенатских отчетах записано, что некто Гай Леторий, юноша патрицианского рода, обвиненный в прелюбодействе, умоляя смягчить ему жестокую кару из внимания к его молодости и знатности, ссылался перед сенаторами и на то, что он является владельцем и как бы блюстителем той земли, которой коснулся[11] при рождении божественный Август, и просил помилования во имя этого своего собственного и наследственного божества. Тогда и было постановлено превратить эту часть дома в святилище.
6. Его детскую, маленькую комнату, похожую на кладовую, до сих пор показывают в загородной усадьбе его деда близ Велитр, и окрестные жители уверены, что там он и родился. Входить туда принято только по необходимости и после обряда очищения, так как есть давнее поверье будто всякого, кто туда вступает без почтения, обуревает страх и ужас. Это подтвердилось недавно, когда новый владелец усадьбы, то ли случайно, то ли из любопытства решил там переночевать, но через несколько часов, среди ночи, был выброшен оттуда внезапной неведомой силой, и его вместе с постелью нашли, полуживого, уже за порогом.
7. В младенчестве он был прозван Фурийцем в память о происхождении предков, а может быть, о победе, вскоре после его рождения одержанной его отцом Октавием над беглыми рабами в Фурийском округе. О том, что он был прозван Фурийцем, я сообщаю с полной уверенностью: мне удалось найти маленькое бронзовое изваяние старинной работы, изображающее его ребенком, и на нем было написано это имя железными, почти стершимися буквами. Это изваяние я поднес императору[12] , который благоговейно поместил его среди Ларов в своей опочивальне. Впрочем, и Марк Антоний часто называет его в письмах Фурийцем, стараясь этим оскорбить; но Август в ответ на это только удивляется, что его попрекают его же детским именем. (2) Впоследствии же он принял имя Гая Цезаря и прозвище Августа – первое по завещанию внучатного дяди, второе по предложению Мунация Планка. Другие предлагали ему тогда имя Ромула[13] , как второму основателю Рима, но было решено, что лучше ему именоваться Августом: это было имя не только новое, но и более возвышенное, ибо и почитаемые места, где авгуры совершили обряд освящения, называются «августейшими» (augusta) – то ли от слова «увеличение» (auctus), то ли от полета или кормления птиц (avium gestus gustusve); это показывает и стих Энния:
8. В четыре года он потерял отца. На двенадцатом году он произнес перед собранием похвальную речь на похоронах своей бабки Юлии. Еще четыре года спустя, уже надев тогу совершеннолетнего, он получил военные награды в африканском триумфе Цезаря, хотя сам по молодости лет в войне и не участвовал. Когда же затем его внучатный дядя отправился в Испанию против сыновей Помпея, то он, еще не окрепнув после тяжкой болезни, с немногими спутниками, по угрожаемым неприятелем дорогам, не отступив даже после кораблекрушения, пустился ему вслед; а заслужив его расположение этой решительностью при переезде, он вскоре снискал похвалу и своими природными дарованиями.
(2) Задумав после покорения Испании поход против дакийцев и затем против парфян, Цезарь заранее отправил его в Аполлонию[15] , и там он посвятил досуг занятиям. При первом известии, что Цезарь убит, и что он – его наследник, он долго колебался, не призвать ли ему на помощь стоявшие поблизости легионы, но отверг этот замысел как опрометчивый и преждевременный. Однако он отправился в Рим и вступил в наследство, несмотря ни на сомнения матери, ни на решительные возражения отчима, консуляра Марция Филиппа[16] . (3) И с этих пор, собрав войска, он стал править государством: сперва в течение двенадцати лет – вместе с Марком Антонием и Марком Лепидом, а затем с одним Марком Антонием, и наконец, в течение сорока четырех лет – единовластно.
9. Обрисовав его жизнь в общих чертах, я остановлюсь теперь на подробностях, но не в последовательности времени, а в последовательности предметов, чтобы можно было их представить нагляднее, и понятнее.
Гражданских войн вел он пять: мутинскую, филиппийскую, перузийскую, сицилийскую, актийскую; первую и последнюю из них – против Марка Антония, вторую – против Брута и Кассия, третью – против Луция Антония, брата триумвира, и четвертую – против Секста Помпея, сына Гнея.
10. Начало и причина всех этих войн были таковы. Считая первым своим долгом месть за убийство дяди и защиту всего, что тот сделал, он тотчас по приезде из Аполлонии хотел напасть врасплох на Брута и Кассия с оружием в руках; а после того, как те, предвидя опасность, скрылись, он решил прибегнуть к силе закона и заочно обвинить их в убийстве. Он сам устроил игры[17] в честь победы Цезаря, когда те, кому они были поручены, не решились на это. (2) А чтобы с уверенностью осуществить и дальнейшие свои замыслы, он выступил кандидатом на место одного внезапно скончавшегося народного трибуна, хотя и был патрицием и еще не заседал в сенате[18] . Но консул Марк Антоний, на чью помощь он едва ли не больше всего надеялся, выступил против его начинаний и ни в чем не оказывал ему даже обычной, предусмотренной действующими законами поддержки иначе, как выговорив себе огромное вознаграждение. Тогда он перешел на сторону оптиматов, так как видел, что Антоний им ненавистен – главным образом, тем, что он осадил Децима Брута в Мутине и пытался лишить его провинции, назначенной ему Цезарем и утвержденной сенатом. (3) По совету некоторых лиц, он подослал к Антонию наемных убийц[19] ; а когда этот умысел раскрылся, он, опасаясь ответной угрозы, стал самыми щедрыми подарками собирать ветеранов, чтобы защитить себя и республику. Набранное войско он должен был возглавить в чине пропретора и вместе с новыми консулами Гирцием и Пансой повести его на помощь Дециму Бруту.
Эту порученную ему войну он закончил в два месяца двумя сражениями. (4) В первом сражении он, по словам Антония, бежал и появился только через день, без плаща[20] и без коня; во втором, как известно, ему пришлось не только быть полководцем, но и биться как солдату, а когда в гуще боя был тяжело ранен знаменосец его легиона, он долго носил его орла на собственных плечах.
11. В этой войне Гирций погиб в бою, Панса вскоре умер от раны: распространился слух, что это он позаботился об их смерти[21] , чтобы теперь, когда Антоний бежал, а республика осталась без консулов, он один мог захватить начальство над победоносными войсками. В особенности смерть Пансы внушала столько подозрений, что врач его Гликон был взят под стражу по обвинению в том, что вложил яд в его рану. А Нигер Аквилий утверждает, что и второго консула, Гирция, Октавий убил своею рукой в замешательстве схватки.
12. Однако узнав, что бежавший Антоний нашел поддержку у Лепида и что остальные полководцы и войска выступили на их стороне, он без колебаний оставил партию оптиматов. Для видимого оправдания такой перемены он ссылался на слова и поступки некоторых из них: одни будто бы говорили, что он мальчишка, другие – что его следует вознести в небеса[22] , чтобы не пришлось потом расплачиваться с ним и с ветеранами. А чтобы лучше показать, как он раскаивается в своем прежнем союзе с ними, он обрушился на жителей Нурсии[23] , которые над павшими при Мутине соорудили на общественный счет памятник с надписью «Пали за свободу»: он потребовал с них огромных денег, а когда они не смогли их выплатить, выгнал их, бездомных, из города.
13. Вступив в союз с Антонием и Лепидом[24] , он, несмотря на свою слабость и болезнь, окончил в два сражения и филиппийскую войну; при этом в первом сражении он был выбит из лагеря и едва спасся бегством на другое крыло к Антонию. Тем не менее, после победы он не выказал никакой мягкости: голову Брута[25] он отправил в Рим, чтобы бросить ее к ногам статуи Цезаря, а вымещая свою ярость на самых знатных пленниках, он еще и осыпал их бранью. (2) Так, когда кто-то униженно просил не лишать его тело погребения, он, говорят, ответил: «Об этом позаботятся птицы!» Двум другим, отцу и сыну, просившим о пощаде, он приказал решить жребием или игрою на пальцах[26] , кому остаться в живых, и потом смотрел, как оба они погибли – отец поддался сыну и был казнен, а сын после этого сам покончил с собой. Поэтому иные, и среди них Марк Фавоний, известный подражатель Катона, проходя в цепях мимо полководцев, приветствовали Антония почетным именем императора[27] , Октавию же бросали в лицо самые жестокие оскорбления.
(3) После победы по разделу полномочий Антоний должен был восстановить порядок на Востоке, Октавий – отвести в Италию ветеранов и расселить их на муниципальных землях. Но и здесь им не были довольны ни землевладельцы, ни ветераны: те жаловались, что их сгоняют с их земли, эти – что они получают меньше, чем надеялись по своим заслугам.
14. В это самое время поднял мятеж Луций Антоний, полагаясь на свой консульский сан и на могущество брата. Октавий заставил Луция отступить в Перузию и там измором принудил к сдаче, но и сам не избегнул немалых опасностей как перед войной, так и в ходе войны. Так, однажды в театре, увидев рядового солдата, сидевшего во всаднических рядах, он велел прислужнику вывести его; недоброжелатели тотчас пустили слух, будто он тут же и пытал и казнил этого солдата, так что он едва не погиб в сбежавшейся толпе разъяренных воинов; его спасло то, что солдат, которого искали, вдруг появился сам, цел и невредим. А под стенами Перузии он едва не был захвачен во время жертвоприношения отрядом гладиаторов, совершивших внезапную вылазку[28] .
15. После взятия Перузии он казнил множество пленных. Всех, кто пытался молить о пощаде или оправдываться, он обрывал тремя словами: «Ты должен умереть!» Некоторые пишут, будто он отобрал из сдавшихся триста человек всех сословий и в иды марта у алтаря в честь божественного Юлия перебил их, как жертвенный скот[29] . Были и такие, которые утверждали, что он умышленно довел дело до войны, чтобы его тайные враги и все, кто шел за ним из страха и против воли, воспользовались возможностью примкнуть к Антонию и выдали себя, и чтобы он мог, разгромив их, из конфискованных имуществ выплатить ветеранам обещанные награды.
16. Сицилийская война была одним из первых его начинаний, но тянулась она долго, с частыми перерывами: то приходилось отстраивать флот, потерпевший крушенье в двух бурях[30] , несмотря на летнее время, то заключать перемирие[31] по требованию народа, страдавшего от прекращения подвоза и усиливающегося голода. Наконец, он заново выстроил корабли, посадил на весла двадцать тысяч отпущенных на волю рабов, устроил при Байях Юлиеву гавань, соединив с морем Лукринское и Авернское озера[32] ; и после того, как его войска обучались там в течение всей зимы, он разбил Помпея между Милами и Навлохом. Перед самым сражением его внезапно охватил такой крепкий сон, что друзьям пришлось будить его, чтобы дать сигнал к бою. (2) Это, как я думаю, и дало Антонию повод оскорбительно заявлять, будто он не смел даже поднять глаза на готовые к бою суда – нет, он валялся как бревно, брюхом вверх, глядя в небо, и тогда только встал и вышел к войскам, когда Марк Агриппа обратил уже в бегство вражеские корабли. А другие ставят ему в вину вот какое слово и дело: когда буря погубила его флот, он будто бы воскликнул, что и наперекор Нептуну[33] он добьется победы, и на ближайших цирковых празднествах удалил из торжественной процессии статую этого бога. (3) В самом деле, ни в какой другой войне он не подвергался таким и стольким опасностям, как в этой. Когда, переправив часть войск в Сицилию, он возвращался на материк к остальным войскам, на него неожиданно напали военачальники Помпея Демохар и Аполлофан, и он с трудом ускользнул от них с единственным кораблем. В другой раз он шел пешком мимо Локров в Регий и увидел биремы Помпея, двигавшиеся вдоль берега; приняв их за свои, он спустился к морю и едва не попал в плен. А когда после этого он спасался бегством по узким тропинкам, то раб его спутника Эмилия Павла попытался его убить, воспользовавшись удобным случаем, чтобы отомстить за Павла-отца, казненного во время проскрипций.
(4) После бегства Помпея он отнял войско у своего товарища по триумвирату Марка Лепида, который по его вызову явился на помощь из Африки и в заносчивой надежде на свои двадцать легионов, грозя и пугая, требовал себе первого места в государстве. Лишь после униженных просьб он сохранил Лепиду жизнь, но сослал его в Цирцеи до конца дней.
17. С Марком Антонием его союз никогда не был надежным и прочным и лишь кое-как подогревался различными соглашениями[34] . Наконец, он порвал с ним; и чтобы лучше показать, насколько Антоний забыл свой гражданский долг, он распорядился вскрыть и прочесть перед народом оставленное им в Риме завещание, в котором тот объявлял своими наследниками даже детей от Клеопатры. (2) Однако он отпустил к названному врагу всех его родичей и друзей, в том числе Гая Сосия и Тита Домиция, которые еще были консулами. Жителей Бононии[35] , давних клиентов рода Антониев, он даже милостиво освободил от присяги себе[36] , которую приносила вся Италия. Немного спустя он разбил Антония в морском сражении при Акции[37] : бой был таким долгим, что победителю за поздним временем пришлось ночевать на корабле. (3) От Акция он направился на зиму в Самос; но получив тревожную весть, что отборные отряды, отосланные им после победы в Брундизий, взбунтовались и требуют наград и отставки, – он тотчас пустился обратно в Италию. Дважды в пути его застигали бури – один раз между оконечностями Пелопоннеса и Этолии, другой раз против Керавнийских гор[38] ; в обеих бурях часть его либурнийских[39]галер погибла, а на корабле, где плыл он сам, были сорваны снасти и поломан руль. В Брундизии он задержался только на двадцать семь дней, пока не устроил все по желанию солдат, а затем обходным путем через Азию и Сирию направился в Египет, осадил Александрию, где укрылись Антоний и Клеопатра, и быстро овладел городом.
(4) Антоний предлагал запоздалые условия мира; но он заставил его умереть и сам смотрел на его труп[40] . Клеопатру он особенно хотел сохранить в живых для триумфа, и когда она умерла, по общему мнению, от укуса змеи, он даже посылал к ней псиллов[41] , чтобы высосать яд и заразу. Обоих он дозволил похоронить вместе и с почетом, а недостроенную ими гробницу приказал закончить. (5) Молодого Антония, старшего из двух сыновей, рожденных Фульвией, после долгих и тщетных молений искавшего спасения у статуи божественного Юлия, он велел оттащить и убить. Цезариона, которого Клеопатра объявляла сыном, зачатым от Цезаря, он схватил во время бегства, вернул и казнил. Остальных детей Антония и царицы он оставил в живых и впоследствии поддерживал их и заботился о них, как о близких родственниках, сообразно с положением каждого. 18. В это же время он осмотрел тело Великого Александра[42] , гроб которого велел вынести из святилища: в знак преклонения он возложил на него золотой венец и усыпал тело цветами. А на вопрос, не угодно ли ему взглянуть и на усыпальницу Птолемеев, он ответил, что хотел видеть царя, а не мертвецов. (2) Египет он обратил в провинцию; чтобы она была плодороднее и больше давала бы хлеба столице, он заставил солдат расчистить заплывшие от давности илом каналы, по которым разливается Нил. Чтобы слава актийской победы не слабела в памяти потомков, он основал при Акции город Никополь[43] , учредил там праздничные игры через каждые пять лет, расширил древний храм Аполлона, а то место, где стоял его лагерь, украсил добычею с кораблей и посвятил Нептуну и Марсу.
19. Мятежи, заговоры и попытки переворотов не прекращались и после этого, но каждый раз он раскрывал их своевременно до доносам и подавлял раньше, чем они становились опасны. Возглавляли эти заговоры молодой Лепид, далее – Варрон Мурена и Фанний Цепион, потом – Марк Эгнаций, затем – Плавтий Руф и Луций Павел, муж его внучки: а кроме того – Луций Авдасий, уличенный в подделке подписей, человек преклонных лет и слабого здоровья, Азиний Эпикад – полуварвар из племени парфинов[44] , и, наконец, Телеф – раб-именователь[45] одной женщины. Поистине, не избежал он заговоров и покушений даже от лиц самого низкого состояния. (2) Авдасий и Эпикад предполагали похитить и привезти к войскам его дочь Юлию и племянника Агриппу с островов, где они содержались, а Телеф, обольщаясь пророчеством, сулившим ему высшую власть, задумывал напасть и на него и на сенат. Наконец однажды ночью возле его спальни был схвачен даже какой-то харчевник из иллирийского войска с охотничьим ножом на поясе, сумевший обмануть стражу; был ли он сумасшедшим или только притворялся, сказать трудно: пыткой от него не добились ни слова.
20. Из внешних войн только две он вел лично: далматскую – еще юношей, и кантабрийскую – после поражения Антония. В далматской войне он даже был ранен: в одном бою камень попал ему в правое колено, в другом он повредил голень и обе руки при обвале моста. Остальные войны он поручал своим легатам, хотя при некоторых походах в Германии и Паннонии присутствовал сам или находился неподалеку, выезжая для этого из столицы до Равенны, Медиолана или Аквилеи. 21. Так, частью под его начальством, частью под его наблюдением покорены были Кантабрия, Аквитания, Паннония, Далмация со всем Иллириком и далее – Ретия и альпийские племена винделиков и салассов. Он положил конец набегам дакийцев, перебив трех вождей их с огромным войском, оттеснил германцев за Альбий[46] , а подчинившихся ему свевов и сигамбров[47] перевел в Галлию и поселил на полях близ Рейна. Другие беспокойные племена он также привел к покорности.
(2) Никакому народу он не объявлял войны без причин законных и важных. Он настолько был далек от стремления распространять свою власть или умножать воинскую славу, что некоторых варварских вождей он заставлял в храме Марса Мстителя присягать на верность миру, которого они сами просили; а с некоторых впервые пробовал брать заложниками женщин, так как видел, что заложниками-мужчинами они не дорожат[48] ; впрочем, всем и всегда он возвращал заложников по первому требованию. Всех, кто бунтовал слишком часто или вероломно, он наказывал только тем, что продавал их пленниками в рабство с условием, чтобы рабскую службу они несли вдалеке от родины и освобождение не получали раньше, чем через тридцать лет. (3) Слава о такой достойной его умеренности побудила даже индийцев и скифов, лишь понаслышке нам известных, просить через послов о дружбе Августа и римского народа. А парфяне по его требованию и уступили ему беспрекословно Армению, и вернули ему знамена[49] , отбитые у Марка Красса и Марка Антония, и добровольно предложили заложников[50] , и даже царем своим выбрали из нескольких притязателей того, которого одобрил Август.
22. Храм Януса Квирина[51] , который от основания города и до его времени был закрыт только раз или два, он за весьма короткое время запирал трижды в знак мира на суше и на море. Два раза он вступал в город с овацией[52] – после филиппийской и после сицилийской войны. Настоящих триумфов он праздновал три – далматский, актийский и александрийский – в течение трех дней подряд[53] .
23. Тяжелые и позорные поражения испытал он только дважды, и обо раза в Германии: это были поражения Лоллия и Вара. Первое принесло больше позора[54] , чем урона, но второе было почти гибельным: оказались уничтожены три легиона с полководцем, легатами и всеми вспомогательными войсками. При вести об этом Август приказал расставить по городу караулы во избежание волнений; наместникам провинций он продлил власть, чтобы союзников держали в подчинении люди опытные и привычные; (2) Юпитеру Благому и Величайшему он дал обет устроить великолепные игры, если положение государства улучшится, как делалось когда-то во время войн с кимврами и марсами[55] . И говорят, он до того был сокрушен, что несколько месяцев подряд не стриг волос и бороды и не раз бился головою о косяк, восклицая: «Квинтилий Вар, верни легионы!», а день поражения[56] каждый год отмечал трауром и скорбью.
24. В военном деле он ввел много изменений и новшеств, а кое в чем восстановил и порядки старины. Дисциплину он поддерживал с величайшей строгостью. Даже своим легатам он дозволял свидания с женами только в зимнее время, да и то с большой неохотой. Римского всадника, который двум юношам-сыновьям отрубил большие пальцы рук, чтобы избавить их от военной службы, он приказал продать с торгов со всем его имуществом; но увидев, что его порываются купить откупщики[57] , он присудил его своему вольноотпущеннику с тем, чтобы тот дал ему свободу, но отправил в дальние поместья. (2) Десятый легион за непокорность он весь распустил с бесчестием. Другие легионы, которые неподобающим образом требовали отставки, он уволил без заслуженных наград. В когортах, отступивших перед врагом, он казнил каждого десятого, а остальных переводил на ячменный хлеб[58] . Центурионов, а равно и рядовых, покинувших строй, он наказывал смертью, за остальные проступки налагал разного рода позорящие взыскания: например приказывал стоять целый день перед преторской палаткой, иногда – в одной рубахе и при поясе, иной раз – с саженью или с дерновиной в руках[59] .
25. После гражданских войн он уже ни разу ни на сходке, ни в приказе не называл воинов «соратниками», а только «воинами», и не разрешал иного обращения ни сыновьям, ни пасынкам, когда они были военачальниками: он находил это слишком льстивым и для военных порядков, и для мирного времени, и для достоинства своего и своих ближних. (2) Вольноотпущенников он принимал в войска только для охраны Рима от пожаров или от волнений при недостатке хлеба, а в остальных случаях всего два раза: в первый раз для укрепления колоний на иллирийской границе, во второй раз для защиты берега Рейна[60] . Но и этих он нанимал еще рабами у самых богатых хозяев и хозяек и тотчас отпускал на волю, однако держал их под отдельным знаменем, не смешивал со свободнорожденными и вооружал по-особому. (3) Из воинских наград он охотнее раздавал бляхи, цепи и всякие золотые и серебряные предметы, чем почетные венки за взятие стен и валов[61] : на них он был крайне скуп, и не раз присуждал их беспристрастно даже простым солдатам. Марка Агриппу после морской победы в Сицилии он пожаловал лазоревым знаменем[62] . Только триумфаторам, даже тем, кто сопровождал его в походах и участвовал в победах, он не считал возможным давать награды, так как они сами имели право их распределять по своему усмотрению.
(4) Образцовому полководцу, по его мнению, меньше всего пристало быть торопливым и опрометчивым. Поэтому он часто повторял изречения: «Спеши не торопясь» , «Осторожный полководец лучше безрассудного» [63] и «Лучше сделать поудачней, чем затеять побыстрей» .
Поэтому же он никогда не начинал сражение или войну, если не был уверен, что при победе выиграет больше, чем потеряет при поражении. Тех, кто домогается малых выгод ценой больших опасностей, он сравнивал с рыболовом, который удит рыбу на золотой крючок: оторвись крючок, – никакая добыча не возместит потери.
26. Высшие и почетнейшие государственные должности он получал досрочно, в том числе некоторые новые или бессменные. Консульство он захватил на двадцатом году, подступив к Риму с легионами, как неприятель, и через послов потребовав этого сана от имени войска; а когда сенат заколебался, центурион Корнелий, глава посольства, откинув плащ и показав на рукоять меча, сказал в глаза сенаторам: «Вот кто сделает его консулом, если не сделаете вы!» (2) Второе консульство он получил через девять лет; третье – еще через год; следующие, вплоть до одиннадцатого, – ежегодно; после этого ему еще много раз предлагали консульский сан, но он отказывался, и в двенадцатый раз принял его лишь после большого перерыва в семнадцать лет; наконец, тринадцатое консульство он сам испросил для себя два года спустя, чтобы в этой высшей должности вывести к народу своих сыновей Гая и Луция в день совершеннолетия каждого[64] . (3) Пять средних консульств, с шестого по десятое, он занимал по году, остальные – по девять, по шесть, по четыре или три месяца, а второе – в течение лишь нескольких часов: в день нового года он с утра сел на консульское кресло перед храмом Юпитера и, недолго посидев, сложил должность и назначил себе преемника. Не всегда он вступал в должность в Риме: четвертое консульство он принял к Азии, пятое – на острове Самосе, восьмое и девятое – в Тарраконе.
27. Триумвиром для устроения государства он был в течение десяти лет. В этой должности он сперва противился коллегам и пытался предотвратить проскрипции; но когда проскрипции были все же объявлены, он превзошел жестокостью их обоих. Тех еще многим удавалось умилостивить мольбами и просьбами – он один твердо стоял на том, чтобы никому не было пощады. Он даже внес в список жертв своего опекуна Гая Торания[65] , который был товарищем по эдильству его отца Октавия. (2) Более того, Юлий Сатурнин сообщает, что по совершении проскрипций Марк Лепид извинялся перед сенатом за случившееся и выражал надежду, что с наказаниями покончено и отныне наступит время милосердия; Октавий же, напротив, заявил, что он хоть и прекращает проскрипции, но оставляет за собой полную свободу действий. Правда, впоследствии, как бы раскаиваясь в своем упорстве, он возвел во всадническое достоинство Тита Виния Филопемена, так как о нем говорили, что он во время проскрипций укрыл своего патрона от убийц.
(3) Будучи триумвиром, он многими поступками навлек на себя всеобщую ненависть. Так, Пинарий, римский всадник, что-то записывал ко время его речи перед солдатами в присутствии толпы граждан; заметив это, он приказал заколоть его у себя на глазах, как лазутчика и соглядатая. Тедия Афра, назначенного консула, который язвительно отозвался о каком-то его поступке, он угрозами довел до того, что тот наложил на себя руки[66] . (4) Квинт Галлий, претор, пришел к нему для приветствия с двойными табличками под одеждой: Октавий заподозрил, что он прячет меч, однако не решился обыскать его на месте, опасаясь ошибиться; но немного спустя он приказал центурионам и солдатам стащить его с судейского кресла, пытал его, как раба, и, не добившись ничего, казнил, своими руками выколов сперва ему глаза. Сам он, однако, пишет, что Галлий под предлогом беседы покушался на его жизнь, а за это был брошен в тюрьму, потом выслан из Рима и погиб при кораблекрушении или при нападении разбойников.
(5) Трибунскую власть[67] он принял пожизненно, и раз или два назначал себе товарища на пять лет. Принял он и надзор за нравами и законами[68] , также пожизненно; в силу этого полномочия он три раза производил народную перепись[69] , хотя и не был цензором: в первый и третий раз – с товарищем, в промежутке – один.
28. О восстановлении республики[70] он задумывался дважды: в первый раз – тотчас после победы над Антонием, когда еще свежи были в памяти частые обвинения его, будто единственно из-за Октавия республика еще не восстановлена; и во второй раз – после долгой и мучительной болезни, когда он даже вызвал к себе домой сенаторов и должностных лиц и передал им книги государственных дел. Однако, рассудив, что и ему опасно будет жить частным человеком, и республику было бы неразумно доверять своеволию многих правителей, он без колебания оставил власть за собой; и трудно сказать, что оказалось лучше, решение или его последствия. (2) Об этом решении он не раз заявлял вслух, а в одном эдикте он свидетельствует о нем такими словами: «Итак, да будет мне дано установить государство на его основе целым и незыблемым, дабы я, пожиная желанные плоды этого свершения, почитался творцом лучшего государственного устройства и при кончине унес бы с собой надежду, что заложенные мною основания останутся непоколебленными». И он выполнил свой обет, всеми силами стараясь, чтобы никто не мог пожаловаться на новый порядок вещей.
(3) Вид столицы еще не соответствовал величию державы, Рим еще страдал от наводнений и пожаров. Он так отстроил город, что по праву гордился тем, что принял Рим кирпичным, а оставляет мраморным; и он сделал все, что может предвидеть человеческий разум, для безопасности города на будущие времена.
29. Общественных зданий он выстроил очень много; из них важнейшие – форум с храмом Марса Мстителя, святилище Аполлона на Палатине, храм Юпитера Громовержца на Капитолии. Форум он начал строить, видя, что для толп народа и множества судебных дел уже недостаточно двух площадей[71] и нужна третья; поэтому же он поспешил открыть этот форум, не дожидаясь окончания Марсова храма, и отвел его для уголовных судов и для жеребьевки судей. (2) О храме Марса он дал обет во время филиппийской войны, в которой он мстил за отца; и он постановил, чтобы здесь принимал сенат решения о войнах и триумфах[72] , отсюда отправлялись в провинции военачальники, сюда приносили украшения триумфов полководцы, возвращаясь с победой. (3) Святилище Аполлона он воздвиг в той части палатинского дворца, которую, по словам гадателей, избрал себе бог ударом молнии, и к храму присоединил портики с латинской и греческой библиотекой; здесь на склоне лет он часто созывал сенат и просматривал списки судей. Юпитеру Громовержцу он посвятил храм в память избавления от опасности, когда во время кантабрийской войны при ночном переходе молния ударила прямо перед его носилками и убила раба, который шел с факелом. (4) Некоторые здания он построил от чужого имени, от лица своих внуков, жены и сестры – например портик и базилику Гая и Луция, портики Ливии и Октавии, театр Марцелла. Да и другим видным гражданам он настойчиво советовал украшать город по мере возможностей каждого, воздвигая новые памятники или восстанавливая и улучшая старые. (5) И много построек было тогда воздвигнуто многими гражданами: Марцием Филиппом – храм Геркулеса Мусагета, Луцием Корнифицием – храм Дианы, Азинием Поллионом – атрий Свободы, Мунацием Планком – храм Сатурна, Корнелием Бальбом – театр, Статилием Тавром – амфитеатр, а Марком Агриппой – многие другие превосходные постройки.
30. Весь город он разделил на округа и кварталы[73] , постановив, чтобы округами ведали по жребию должностные лица каждого года, а кварталами – старосты, избираемые из окрестных обывателей. Для охраны от пожаров он расставил посты и ввел ночную стражу, для предотвращения наводнений расширил и очистил русло Тибра, за много лет занесенное мусором и суженное обвалами построек. Чтобы подступы к городу стали легче со всех сторон, он взялся укрепить Фламиниеву дорогу[74]до самого Аримина, а остальные дороги распределил между триумфаторами, чтобы те вымостили их на деньги от военной добычи.
(2) Священные постройки, рухнувшие от ветхости или уничтоженные пожарами, он восстановил и наравне с остальными украсил богатыми приношениями. Так, за один раз он принес в дар святилищу Юпитера Капитолийского шестнадцать тысяч фунтов золота[75] и на пятьдесят миллионов сестерциев жемчуга и драгоценных камней. 31. В сане великого понтифика – сан этот он принял только после смерти Лепида, не желая отнимать его при жизни, – он велел собрать отовсюду и сжечь все пророческие книги[76] , греческие и латинские, ходившие в народе безымянно или под сомнительными именами, числом свыше двух тысяч. Сохранил он только Сивиллины книги, но и те с отбором; их он поместил в двух позолоченных ларцах под основанием храма Аполлона Палатинского. (2) Календарь, введенный божественным Юлием, но затем по небрежению пришедший в расстройство и беспорядок, он восстановил в прежнем виде; при этом преобразовании он предпочел назвать своим именем не сентябрь, месяц своего рождения, а секстилий, месяц своего первого консульства и славнейших побед[77] . (3) Он увеличил и количество жрецов, и почтение к ним, и льготы, в особенности для весталок[78] . Когда нужно было выбрать новую весталку на место умершей, и многие хлопотали, чтобы их дочери были освобождены от жребия, он торжественно поклялся, что если бы хоть одна из его внучек подходила для сана по возрасту, он сам предложил бы ее в весталки. (4) Он восстановил и некоторые древние обряды, пришедшие в забвение, например, гадание о благе государства[79] , жречество Юпитера[80] , игры на луперкалиях, столетние торжества[81] , праздник перепутий[82] . На луперкалиях он запретил безусым юношам участвовать в беге, на столетних играх разрешил молодым людям обоего пола присутствовать при ночных зрелищах не иначе как в сопровождении старших родственников. Ларов на перепутьях он повелел дважды в год украшать весенними и летними цветами.
(5) После бессмертных богов он больше всего чтил память вождей, которые вознесли державу римского народа из ничтожества к величию. Поэтому памятники, ими оставленные, он восстановил с первоначальными надписями[83] , а в обоих портиках при своем форуме каждому из них поставил статую в триумфальном облачении, объявив эдиктом, что это он делает для того, чтобы и его, пока он жив, и всех правителей после него граждане побуждали бы брать пример с этих мужей. А напротив царского портика, что при театре Помпея, он поставил над мраморной аркою статую Помпея, перенеся ее из той курии, где был убит Юлий Цезарь.
32. Общей погибелью были многие злые обычаи, укоренившиеся с привычкой к беззаконию гражданских войн или даже возникшие в мирное время. Немало разбойников бродили среди бела дня при оружии, будто бы для самозащиты; по полям хватали прохожих, не разбирая свободных и рабов, и заключали в эргастулы[84] помещиков; под именем новых коллегий[85] собирались многочисленные шайки, готовые на любые преступления. Против разбоев он расставил в удобных местах караулы, эргастулы обыскал, все коллегии, за исключением древних и дозволенных, распустил. (2) Списки давних должников казны, дававшие больше всего поводов к нареканиям, он сжег; спорные казенные участки в Риме уступил их держателям; затянувшиеся процессы, в которых унижение обвиняемых только тешило обвинителей, он прекратил, пригрозив равным взысканием[86] за возобновление иска.
Чтобы никакое преступление или судебное дело не оставалось без наказания и не затягивалось, он оставил для разбирательств и те тридцать с лишним дней, которые магистраты посвящали играм[87] . (3) К трем судейским декуриям он прибавил четвертую, низшего состояния, назвав этих судей «двухсотниками»[88] и отдав им тяжбы о небольших суммах. Судей он назначал только с тридцати лет[89], то есть на пять лет раньше обычного. И лишь когда многие стали избегать судейской должности, он нехотя согласился, чтобы каждая декурия по очереди в течение года была свободна от дел, и чтобы в ноябре и декабре[90] обычных разбирательств вовсе не производилось.
33. Сам он правил суд с большим усердием, иногда даже ночью; если же бывал болен – то с носилок, которые ставили возле судейских мест, или даже дома, лежа в постели. При судопроизводстве он обнаруживал не только высокую тщательность, но и мягкость: например, желая спасти одного несомненного отцеубийцу от мешка и утопления[91] – а такая казнь назначалась только признавшимся, – он, говорят, обратился к нему так: «Значит, ты не убивал своего отца?» (2) А когда разбирался подлог завещания, и все, приложившие к нему руку, подлежали наказанию по Корнелиеву закону[92] , он велел раздать судьям для голосования кроме двух обычных табличек, оправдательной и обвинительной, еще и третью, объявлявшую прощение тем, кто дал свою подпись по наущению или по недомыслию. (3) Апелляции от граждан он каждый год передавал городскому претору, апелляции от провинциалов – лицам консульского звания, которых он назначал для разбора по одному на каждую провинцию.
34. Он пересмотрел старые законы и ввел некоторые новые: например о роскоши, о прелюбодеянии и разврате, о подкупе, о порядке брака для всех сословий. Этот последний закон он хотел сделать еще строже других, но бурное сопротивление вынудило его отменить или смягчить наказания, дозволить трехлетнее вдовство и увеличить награды[93] . (2) Но и после этого однажды на всенародных играх всадники стали настойчиво требовать от него отмены закона; тогда он, подозвав сыновей Германика, на виду у всех посадил их к себе и к отцу на колени, знаками и взглядами убеждая народ не роптать и брать пример с молодого отца. А узнав, что некоторые обходят закон, обручаясь с несовершеннолетними или часто меняя жен, он сократил срок помолвки и ограничил разводы.
35. Сенат давно уже разросся и превратился в безобразную и беспорядочную толпу[94] – в нем было больше тысячи членов, и среди них люди самые недостойные, принятые после смерти Цезаря по знакомству или за взятку, которых в народе называли «замогильными» сенаторами. Он вернул сенат к прежней численности и к прежнему блеску, дважды произведя пересмотр списков[95] : в первый раз выбор делали сами сенаторы, называя друг друга, во второй раз это делал он сам вместе с Агриппой. Говорят, что при этом он сидел на председательском кресле в панцире под одеждой и при оружии, а вокруг стояли десять самых сильных его друзей из сената; (2) Кремуций Корд пишет, что и сенаторов к нему подпускали лишь поодиночке и обыскав. Некоторых он усовестил, так что они добровольно отреклись от звания, и даже после отречения он сохранил за ними сенаторское платье, место в орхестре на зрелищах и участие в общем обеде[96] . (3) Чтобы избранные и утвержденные сенаторы несли свои обязанности с большим благоговением, он предписал каждому перед заседанием приносить жертву вином и ладаном на алтарь того бога, в храме которого происходило собрание; а чтобы эти обязанности не были обременительны, он постановил созывать очередные заседания сената лишь два раза в месяц, в календы и в иды, причем в сентябре и октябре[97] достаточно было присутствия части сенаторов, выбранных по жребию для принятия постановлений. При себе он завел совет[98] , выбираемый по жребию на полгода: в нем он обсуждал дела перед тем, как представить их полному сенату. (4) О делах особой важности он опрашивал сенаторов не по порядку и обычаю, а по своему усмотрению, словно затем, чтобы каждый был наготове и решал бы сам, а не присоединялся бы к мнению других.
36. Он установил и другие новшества: чтобы отчеты сената не обнародовались; чтобы должностные лица отправлялись в провинции не тотчас по сложении должности; чтобы наместникам отпускались деньги на мулов и палатки, тогда как раньше все это поставляли подрядчики; чтобы казною ведали не городские квесторы, а преторы и бывшие преторы; чтобы суд центумвиров созывали децемвиры[99] , а не бывшие квесторы, как раньше.
37. Чтобы больше народу участвовало в управлении государством, он учредил новые должности: попечение об общественных постройках, о дорогах, о водопроводах, о русле Тибра, о распределении хлеба народу, городскую префектуру[100] , комиссию триумвиров для выбора сенаторов и другую такую же комиссию – для проверки турм[101] всадников в случае необходимости. Впервые после долгого перерыва он назначил цензоров; число преторов он увеличил[102] ; он требовал даже, чтобы ему позволено было и каждое свое консульство иметь двух товарищей вместо одного, но безуспешно: все стали кричать, что и так уже он умаляет свое достоинство тем, что занимает высшую должность не один, а с товарищем[103] .
38. Не скупился он и на почести за военные подвиги: более тридцати полководцев получили при нем полные триумфы, и еще больше – триумфальные украшения[104] . (2) Чтобы сыновья сенаторов раньше знакомились с государственными делами, он позволил им тотчас по совершеннолетии надевать сенаторскую тогу и присутствовать на заседаниях. Когда они вступали на военную службу, он назначал их не только трибунами легионов, но и префектами конницы[105] ; а чтобы никто из них не миновал лагерной жизни, он обычно ставил их по двое над каждым конным отрядом.
(3) Всадническим турмам он устраивал частые проверки, восстановив после долгого перерыва обычай торжественного проезда[106] . Однако при этом он никому не разрешал сходить с коня по требованию обвинителя, как то делалось раньше; старым и увечным он дал право выходить на вызов пешком, а коня проводить в строю; наконец, тем, кто достиг тридцати пяти лет и не хотел более служить, он позволил возвращать коня государству. 39. Испросив у сената десять помощников, он заставил каждого всадника дать отчет о своей жизни; и тех, кто этого заслуживал, он наказывал или взысканием, или бесчестием, по большей же части порицаниями разного рода. В виде самого мягкого порицания он вручал им перед строем таблички, которые они должны были тут же читать про себя. Некоторых он осудил за то, что они занимали деньги под малые проценты и ссужали под большие.
40. Если на выборах в трибуны недоставало кандидатов сенаторского звания, он назначал их из всадников с тем, чтобы но истечении должностного срока они сами выбирали, в каком сословии оставаться. Так как многие всадники обеднели в гражданских войнах и не решались в театре садиться на всаднические места, опасаясь закона о зрелищах, он объявил, что наказанию не подлежат те, кто когда-нибудь владел или чьи родители владели всадническим состоянием.
(2) Перепись народа он произвел по улицам. Чтобы народ не слишком часто отвлекался от дел из-за раздач хлеба, он велел было выдавать тессеры[107] трижды в год на четыре месяца сразу, но по общему желанию ему пришлось возобновить прежний обычай ежемесячных раздач. В народном собрании он восстановил древний порядок выборов[108] , сурово наказывая за подкуп; в двух своих трибах, Фабианской и Скаптийской[109] , он в дни выборов раздавал из собственных средств по тысяче сестерциев каждому избирателю, чтобы они ничего уже не требовали от кандидатов.
(3) Особенно важным считал он, чтобы римский народ оставался неиспорчен и чист от примеси чужеземной или рабской крови. Поэтому римское гражданство он жаловал очень скупо, а отпуск рабов на волю ограничил. Тиберий просил его о римском гражданстве для своего клиента-грека – он написал в ответ, что лишь тогда согласится на это, когда тот сам убедит его в законности своих притязаний. Ливия просила за одного галла из податного племени – он освободил его от подати, но отказал в гражданстве, заявив, что ему легче перенести убыток для его казны, чем унижение для чести римских граждан. (4) А для рабов он поставил множество препятствий на пути к свободе и еще больше – на пути к полноправной свободе[110] : он тщательно предусмотрел и количество, и положение, и состояние отпускаемых, и особо постановил, чтобы раб, хоть раз побывавший в оковах или под пыткой, уже не мог получить гражданства ни при каком отпущении.
(5) Даже одежду и платье он старался возродить древние. Увидев однажды в собрании толпу людей в темных плащах[111] , он воскликнул в негодовании: «Вот они —
и поручил эдилам позаботиться впредь, чтобы все, кто появляется на форуме и поблизости, снимали плащи и оставались в тогах.
41. Щедрость по отношению ко всем сословиям он при случае выказывал не раз. Так, когда в александрийском триумфе он привез в Рим царские сокровища, то пустил в оборот столько монеты, что ссудные проценты сразу понизились[113] , а цены на землю возросли; а впоследствии, когда у него бывал избыток денег от конфискаций, он на время ссужал их безвозмездно тем, кто мог предложить заклад на двойную сумму. Сенаторам он повысил ценз с восьми до двенадцати сотен тысяч сестерциев, а у кого такого состояния не оказалось, тем он сам его пополнил. (2) Народу он то и дело раздавал денежные подарки, но не всегда одинаковые: то по четыреста, то по триста, а то и по двести пятьдесят сестерциев на человека; при этом он не обходил и малолетних, хотя обычно мальчики допускались к раздачам лишь с одиннадцати лет. При трудностях со снабжением он часто раздавал гражданам и хлеб по самой малой цене или даже даром, а денежные выдачи удваивал.
42. Однако при этом заботился он не о собственной славе, а об общем благе: это видно из того, что когда горожане стали жаловаться на недостаток и дороговизну вина, он унял их строгими словами: «Мой зять Агриппа достаточно построил водопроводов, чтобы никто не страдал от жажды!» (2) В другой раз, когда народ стал требовать обещанных подарков, он ответил, что умеет держать свое слово; когда же толпа стала домогаться подарков не обещанных, он эдиктом выразил порицание ее наглости и бесстыдству и объявил, что подарков не даст, хотя и собирался. Такую же твердость и достоинство обнаружил он, когда узнал, что после его обещания раздать подарки много рабов получило свободу и было внесено в списки граждан[114] : он заявил, что кому не было обещано, те ничего и не получат, а остальным дал меньше, чем обещал, чтобы общая сумма осталась прежней. (3) Однажды во время сильного неурожая, от которого трудно было найти средства, он выселил из Рима всех работорговцев с их рабами и ланист[115] с их гладиаторами, всех иноземцев, кроме врачей и учителей, и даже часть рабов. Когда же снабжение наладилось, он, по его собственным словам, собирался навсегда отменить хлебные выдачи[116] , так как из-за них приходило в упадок земледелие; но он оставил эту мысль, понимая, что рано или поздно какой-нибудь честолюбец снова мог бы их восстановить. Однако после этого он умерил выдачи так, чтобы соблюсти выгоды не только горожан, но и землепашцев и зерноторговцев.
43. В отношении зрелищ он превзошел всех предшественников: его зрелища были более частые, более разнообразные, более блестящие. По его словам, он давал игры четыре раза от своего имени и двадцать три раза от имени других магистратов, когда они были в отлучке или не имели средств. Театральные представления он иногда устраивал по всем кварталам города, на многих подмостках, на всех языках; гладиаторские бои[117] – не только на форуме или в амфитеатре, но также и в цирке и в септах[118](впрочем, иногда он ограничивался одними травлями); состязания атлетов – также и на Марсовом поле, где были построены деревянные трибуны; наконец, морской бой – на пруду, выкопанном за Тибром, где теперь Цезарева роща. В дни этих зрелищ он расставлял по Риму караулы, чтобы уберечь обезлюдевший город от грабителей.
(2) В цирке у него выступали возницы, бегуны и зверобои: иногда это были юноши из самых знатных семейств. Устраивал он не раз и Троянскую игру с участием старших и младших мальчиков, чтобы они по славному древнему обычаю показали себя достойными своих благородных предков. Когда в этой потехе упал и разбился Ноний Аспренат, он подарил ему золотое ожерелье и позволил ему и его потомкам именоваться Торкватами[119] . Однако ему пришлось прекратить эти развлечения, когда оратор Азиний Поллион гневно и резко стал жаловаться в сенате на то, что его внук Эзернин тоже сломал себе ногу при падении. (3) Для театральных и гладиаторских представлений он привлекал иногда и римских всадников, пока сенат не запретил это декретом; после этого он один только раз показал с подмостков знатного юношу Луция[120] , и то лишь как диковинку, потому что он был двух футов ростом, семнадцати фунтов весом, но голос имел неслыханно громкий. (4)Парфянских заложников, впервые прибывших в Рим в праздничный день, он также привлек на зрелища и, проведя их через арену, посадил во втором ряду над собой. Но даже и в дни, свободные от зрелищ, он выставлял напоказ в разных местах все, что привозилось в Рим невиданного и любопытного: например, носорога – в септе, тигра – в театре, змею в пятьдесят локтей длиной – на комиции.
(5) Однажды в цирке во время обетных игр он занемог и возглавлял процессию, лежа в носилках. В другой раз, когда он открывал праздник при освящении театра Марцелла, у его консульского кресла разошлись крепления, и он упал навзничь. На играх, которые он давал от имени внуков, среди зрителей вдруг началось смятение – показалось, что рушится амфитеатр; тогда, не в силах унять их и образумить, он сошел со своего места и сам сел в той части амфитеатра, которая казалась особенно опасной.
44. Среди зрителей, которые ранее сидели беспорядочно и вели себя распущенно, он навел и установил порядок. Поводом послужила обида одного сенатора, которому в Путеолах на многолюдных зрелищах никто из сидящей толпы не захотел уступить места; тогда и было постановлено сенатом, чтобы на всяких общественных зрелищах первый ряд сидений всегда оставался свободным для сенаторов. Послам свободных и союзных народов он запретил садиться в орхестре[121] , так как обнаружил, что среди них бывали и вольноотпущенники. Солдат он отделил от граждан. (2) Среди простого народа он отвел особые места для людей женатых, отдельный клин – для несовершеннолетних, и соседний – для их наставников, а на средних местах воспретил сидеть одетым в темные плащи. Женщинам он даже на гладиаторские бои не дозволял смотреть иначе, как с самых верхних мест, хотя по старому обычаю на этих зрелищах они садились вместе с мужчинами. (3) Только девственным весталкам он предоставил в театре отдельное место напротив преторского кресла. С атлетических же состязаний[122] он удалил женщин совершенно: и когда на понтификальных играх[123] народ потребовал вывести пару кулачных бойцов, он отложил это на утро следующего дня, сделав объявление, чтобы женщины не появлялись в театре раньше пятого часа[124] .
45. Сам он смотрел на цирковые зрелища из верхних комнат в домах своих друзей или вольноотпущенников, а иногда – со священного ложа[125] , сидя вместе с женой и детьми. Часто он уходил с представлений на несколько часов, иногда даже на целый день, испросив прощения и назначив вместо себя распорядителя. Но когда он присутствовал, то ничем уже более не занимался: то ли он хотел избежать нареканий, которым на его памяти подвергался его отец Цезарь за то, что во время игр читал письма и бумаги или писал на них ответы, то ли просто любил зрелища и наслаждался ими, чего он никогда не скрывал и в чем не раз откровенно признавался. (2) Поэтому даже не на своих зрелищах и играх он раздавал от себя и венки и много дорогих подарков, поэтому и на всяком греческом состязании он непременно награждал по заслугам каждого атлета. Но больше всего он любил смотреть на кулачных бойцов, в особенности латинских: и не только на обученных и признанных, которых он иногда даже стравливал с греками, но и на простых горожан, которые в переулочках бились стена на стену, без порядка и правил. (3) Одним словом, он не обошел вниманием никого из участников народных зрелищ: атлетам он сохранил и умножил их привилегии[126] , гладиаторам воспретил биться без пощады, актеров[127] разрешил наказывать только в театре и во время игр, а не всегда и везде, как это позволялось должностным лицам по старому закону. (4) Тем не менее, и на состязаниях борцов, и на битвах гладиаторов он всегда соблюдал строжайший порядок, а вольности актеров сурово пресекал: узнав, что Стефанион, актер римской комедии[128] , держит в услужении матрону, постриженную под мальчика, он высек его в трех театрах[129] и отправил в ссылку; пантомима[130] Гиласа он по жалобе претора наказал плетью при всех в атрии своего дома, а Пилада выслал из Рима и Италии за то, что он со сцены оскорбительно показал пальцем на зрителя, который его освистал. 46. Вот каким образом устроил он город и городские дела. В Италии он умножил население, основав двадцать восемь колоний. Он украсил их постройками, обогатил податями и даже отчасти приравнял их по правам и значению к столице: именно, он установил, чтобы декурионы[131] каждой колонии участвовали в выборах столичных должностных лиц, присылая свои голоса за печатями в Рим ко дню общих выборов. И чтобы у именитых людей не уменьшалось влияние, а у простых – потомство, он всех, кого город представлял ко всаднической службе, с готовностью к ней допускал, а всех, кто мог похвастаться сыновьями или дочерями, он при своих разъездах по областям[132] награждал тысячей сестерциев за каждого.
47. Из провинций он взял на себя те, которые были значительнее и управлять которыми годичным наместникам было трудно и небезопасно; остальные он отдал в управление проконсулам по жребию. Впрочем, некоторые он в случае надобности обменивал, а при объездах часто посещал и те и другие. Некоторые союзные города[133] , своеволием увлекаемые к гибели, он лишил свободы; другие города он или поддержал в их долгах, или отстроил после землетрясения, или наградил латинским[134] или римским гражданством за заслуги перед римским народом. Как кажется, нет такой провинции, которую бы он не посетил, если не считать Африки и Сардинии: он и туда готовился переправиться из Сицилии после победы над Секстом Помпеем, но ему помешали сильные и непрерывные бури, а потом для этого уже не представилось ни времени, ни повода.
48. Царства[135] , которыми он овладел по праву войны, он почти все или вернул прежним их властителям, или передал другим иноземцам. Союзных царей он связывал друг с другом взаимным родством, с радостью устраивая и поощряя их брачные и дружеские союзы. Он заботился о них, как о частях и членах единой державы, приставлял опекунов к малолетним или слабоумным, пока они не подрастут или не поправятся, а многих царских детей воспитывал или обучал вместе со своими.
49. Из военных сил легионы и вспомогательные войска он разместил по провинциям, один флот поставил у Мизена, а другой – у Равенны, для обороны Верхнего и Нижнего морей. Остальные отряды он отобрал отчасти для охраны столицы, отчасти – для своей собственной, так как сопровождавшую его калагурританскую стражу[136] он распустил после победы над Антонием, а германскую – после поражения Вара. Однако он никогда не держал в Риме более трех когорт, да и то без укрепленного лагеря; остальные он обычно рассылал на зимние и летние квартиры в ближние города. (2) Всем воинам, где бы они ни служили, он назначил единое жалование и наградные, определив для каждого чины и сроки службы и пособие при отставке, чтобы после отставки ни возраст, ни бедность не побуждали их к мятежам. Чтобы средства для жалования и наград всегда были наготове, он учредил военную казну и обеспечил ее за счет новых налогов[137] .
(3) Желая быстрее и легче получать вести и сообщения о том, что происходит в каждой провинции, он сначала расположил по военным дорогам через небольшие промежутки молодых людей, а потом расставил и повозки, чтобы можно было в случае надобности лично расспросить тех гонцов, которые доставляли донесения прямо с мест. 50. Подорожные, бумаги и письма он первое время запечатывал изображением сфинкса, потом изображением Александра Великого, и наконец – своим собственным, резьбы Диоскурида; им продолжали в дальнейшем пользоваться и его преемники. В письмах он всегда точно помечал время их написания, указывая час дня и даже ночи.
51. Милосердие его и гражданственная умеренность засвидетельствованы многими примечательными случаями. Не буду перечислять, скольким и каким своим противникам он не только даровал прощение и безопасность, но и допустил их к первым постам в государстве. Плебея Юния Новата он наказал только денежной пеней, а другого, Кассия Патавина, – только легким изгнанием, хотя первый распространял о нем злобное письмо от имени молодого Агриппы[138] , а второй при всех заявлял на пиру, что полон желания и решимости его заколоть. (2) А однажды на следствии, когда Эмилию Элиану из Кордубы в числе прочих провинностей едва ли не больше всего вменялись дурные отзывы о Цезаре, он обернулся к обвинителю и сказал с притворным гневом: «Докажи мне это, а уж я покажу Элиану, что и у меня есть язык: ведь я могу наговорить о нем еще больше», – и более он ни тогда, ни потом не давал хода этому делу. (3) А когда Тиберий в письме жаловался ему на то же самое, но с большей резкостью, он ответил ему так: «Не поддавайся порывам юности, милый Тиберий, и не слишком возмущайся, если кто-то обо мне говорит дурное: довольно и того, что никто не может нам сделать дурного».
52. Храмов в свою честь он не дозволял возводить ни в какой провинции иначе, как с двойным посвящением ему и Риму[139] . В столице же он от этой почести отказывался наотрез. Даже серебряные статуи, уже поставленные в его честь, он все перелил на монеты, и из этих денег посвятил два золотых треножника Аполлону Палатинскому.
Диктаторскую власть народ предлагал ему неотступно, но он на коленях, спустив с плеч тогу, обнажив грудь, умолял его от этого избавить. 53. Имени «государь»[140] он всегда страшился как оскорбления и позора. Когда при нем на зрелищах мимический актер произнес со сцены:
– О добрый, справедливый государь! —
и все, вскочив с мест, разразились рукоплесканиями, словно речь шла о нем самом, он движением и взглядом тотчас унял непристойную лесть, а на следующий день выразил зрителям порицание в суровом эдикте. После этого он даже собственных детей и внуков не допускал ни в шутку, ни всерьез называть его господином, и даже между собой запретил им пользоваться этим лестным обращением. (2) Не случайно он старался вступать и выступать из каждого города и городка только вечером или ночью, чтобы никого не беспокоить приветствиями и напутствиями. Когда он бывал консулом, то обычно передвигался пешком, когда не был консулом – в закрытых носилках. К общим утренним приветствиям он допускал и простой народ, принимал от него прошения с необычайной ласковостью: одному оробевшему просителю он даже сказал в шутку, что тот подает ему просьбу, словно грош слону. (3) Сенаторов в дни заседаний он приветствовал только в курии на их местах, к каждому обращаясь по имени, без напоминания[141] ; даже уходя и прощаясь, он не заставлял их вставать с места. Со многими он был знаком домами и не переставал бывать на семейных праздниках, пока однажды в старости не утомился слишком сильно на чьей-то помолвке. С сенатором Церринием Галлом он не был близок, но когда тот вдруг ослеп и решил умереть от голоду, он посетил его и своими утешениями убедил не лишать себя жизни.
54. Однажды в сенате во время его речи кто-то сказал: «Не понимаю!», – а другой: «Я бы тебе возразил, будь это возможно!» Не раз, возмущенный жестокими спорами сенаторов, он покидал курию; ему кричали вслед: «Нельзя запрещать сенаторам рассуждать о государственных делах!» При пересмотре списков, когда сенаторы выбирали друг друга, Антистий Лабеон подал голос за жившего в ссылке Марка Лепида, давнего врага Августа, и на вопрос Августа, неужели не нашлось никого достойнее, ответил: «У каждого свое мнение»[142] . И все-таки за вольные или строптивые речи от него никто не пострадал. 55. Даже подметные письма, разбросанные в курии, его не смутили: он обстоятельно их опроверг и, не разыскивая даже сочинителей, постановил только впредь привлекать к ответу тех, кто распространяет под чужим именем порочащие кого-нибудь стихи или письма. 56. В ответ на задевавшие его дерзкие или злобные шутки он также издал эдикт; однако принимать меры против вольных высказываний в завещаниях[143] он запретил.
Присутствуя на выборах должностных лиц, он всякий раз обходил трибы со своими кандидатами и просил за них по старинному обычаю. Он и сам подавал голос в своей трибе, как простой гражданин. Выступая свидетелем в суде, он терпел допросы и возражения с редким спокойствием. (2) Он уменьшил ширину своего форума, не решаясь выселить владельцев из соседних домов. Представляя вниманию народа своих сыновей, он всякий раз прибавлял: «Если они того заслужат». Когда перед ними, еще подростками, встал и разразился рукоплесканиями целый театр, он был этим очень недоволен. Друзей своих он хотел видеть сильными и влиятельными в государственных делах, но при тех же правах и в ответе перед теми же судебными законами, что и прочие граждане. (3) Когда его близкий друг Ноний Аспренат[144] был обвинен Кассием Севером в отравлении, он спросил в сенате, как ему следует поступить: он боится, что, по общему мнению, если он вмешается, то отнимет из-под власти законов подсудимого, а если не вмешается, то покинет и обречет на осуждение друга. И с одобрения всех он несколько часов просидел на свидетельских скамьях, но все время молчал, и не произнес даже обычной в суде похвалы подсудимому. (4) Присутствовал он и на процессах клиентов, например, у некоего Скутария, солдата на сверхсрочной службе, обвиненного в насилии. Только одного из подсудимых и только откровенными просьбами спас он от осуждения, перед лицом судей умолив обвинителя отступиться: это был Кастриций, от которого он узнал о заговоре Мурены.
57. Какой любовью пользовался он за эти достоинства, нетрудно представить. О сенатских постановлениях я не говорю, так как их могут считать вынужденными или льстивыми. Всадники римские добровольно и по общему согласию праздновали его день рождения каждый год два дня подряд. Люди всех сословий по обету ежегодно бросали в Курциево озеро[145] монетку за его здоровье, а на новый год[146]приносили ему подарки на Капитолий, даже если его и не было в Риме; на эти средства он потом купил и поставил по всем кварталам дорогостоящие статуи богов – Аполлона-Сандалиария, Юпитера-Трагеда и других. (2) На восстановление его палатинского дома, сгоревшего во время пожара, несли деньги и ветераны, и декурии, и трибы, и отдельные граждане всякого разбора, добровольно и кто сколько мог; но он едва прикоснулся к этим кучам денег и взял не больше, чем по денарию из каждой. При возвращении из провинций его встречали не только добрыми пожеланиями, но и пением песен. Следили даже за тем, чтобы в день его въезда в город никогда не совершалось казней.
58. Имя отца отечества[147] было поднесено ему всем народом, внезапно и единодушно. Первыми это сделали плебеи, отправив к нему посольство в Анций, а после его отказа – приветствуя его в Риме при входе в театр, огромной толпою в лавровых венках; вслед за ними и сенат высказал свою волю, но не в декрете и не общим криком, а в выступлении Валерия Мессалы. По общему поручению он сказал так: «Да сопутствует счастье и удача[148] тебе и дому твоему, Цезарь Август! Такими словами молимся мы о вековечном благоденствии и ликовании всего государства: ныне сенат в согласии с римским народом поздравляет тебя отцом отечества». Август со слезами на глазах отвечал ему такими словами: привожу их в точности, как и слова Мессалы: «Достигнув исполнения моих желаний, о чем еще могу я молить бессмертных богов, отцы сенаторы, как не о том, чтобы это ваше единодушие сопровождало меня до скончания жизни!»
59. Врачу Антонию Музе, исцелившему его от смертельной болезни, сенаторы на свои деньги поставили статую возле изваяния Эскулапа. А некоторые отцы семейства в завещаниях приказывали, чтобы их наследники совершили на Капитолии обетные жертвы за то, что Август их пережил, и чтобы перед жертвенными животными несли соответствующую надпись.
В Италии некоторые города день, когда он впервые их посетил, сделали началом нового года. Многие провинции не только воздвигали ему храмы и алтари, но и учреждали пятилетние игры[149] чуть ли не в каждом городке. 60. Цари, его друзья и союзники, основывали каждый в своем царстве города под названием Цезарея, а все вместе, сложившись, намеревались достроить и посвятить гению Августа храм Юпитера Олимпийского[150] в Афинах, заложенный еще в древности; и не раз они покидали свои царства, чтобы повседневно сопровождать его не только в Риме, но и в провинциях, без царских отличий, одетые в тоги, прислуживая ему, как клиенты.
61. Изложив, таким образом, каков был Август на военных и гражданских должностях и как вел он государственные дела во всех концах земли в мирное и военное время, я перейду теперь к его частной и семейной жизни и опишу, каков он был и что с ним было дома, среди близких, с юных лет его и до последнего дня.
(2) Мать потерял он в первое свое консульство, сестру Октавию – на пятьдесят четвертом году[151] . К обеим он и при жизни выказывал высокое почтение, и после смерти воздал им величайшие почести.
62. Помолвлен он был еще в юности с дочерью Публия Сервилия Исаврика. Однако после первого примирения с Антонием, когда их воины потребовали, чтобы оба полководца вступили в родственную свяэь, он взял в жены Клавдию, падчерицу Антония, дочь Фульвии от Публия Клодия, хотя она едва достигла брачного возраста; но, поссорившись со своей тещей Фульвией, он, не тронув жены, отпустил ее девственницей. (2) Вскоре он женился на Скрибонии[152] , которая уже была замужем за двумя консулярами и от одного имела детей; но и с нею он развелся, «устав от ее дурного нрава», как он сам пишет. После этого он тотчас вступил в брак с Ливией Друзиллой, которую беременной отнял у ее мужа Тиберия Нерона; и ее он, как никого, любил и почитал до самой смерти.
63. От Скрибонии у него родилась дочь Юлия, от Ливии он детей не имел, хотя больше всего мечтал об этом; зачатый ею младенец родился преждевременно. Юлию он выдал сперва за Марцелла, сына своей сестры, когда тот едва вышел из детского возраста[153] ; после его смерти – за Марка Агриппу, уговорив сестру уступить ему зятя, так как Агриппа уже был женат на одной из сестер Марцелла и имел от нее детей; (2) а когда и Агриппа умер, он долго искал для дочери мужа даже среди всаднического сословия и наконец выбрал ей супругом своего пасынка Тиберия, заставив его развестись с женою, беременной уже вторым ребенком. Марк Антоний пишет, что сперва Юлия была обручена с его сыном Антонием, а потом – с гетским царем Котизоном[154] , и тогда же сам Октавий за это просил себе в жены царскую дочь.
64. Внуков он имел от Агриппы троих – Гая, Луция и Агриппу: внучек – двоих, Юлию и Агриппину. Юлию он выдал за Луция Павла, сына цензора, Агриппину – за Германика, внука своей сестры. Гая и Луция он усыновил, купив их у Агриппы по древнему обычаю[155] : их он с детства приблизил к государственным делам и посылал в провинции и к войскам как назначенных консулов[156] . (2) Дочь и внучек он воспитывал так, что они умели даже прясть шерсть[157] ; он запрещал им все, чего нельзя было сказать или сделать открыто, записав в домашний дневник; и он так оберегал их от встреч с посторонними, что Луция Виниция, юношу знатного и достойного, он письменно упрекнул в нескромности за то, что в Байях он подошел приветствовать его дочь. (3) Внуков он обычно сам обучал и читать, и плавать[158] , и другим начальным знаниям, в особенности стараясь, чтобы они перенимали его почерк. Когда он обедал, они всегда сидели при нем на нижнем ложе[159] , а когда он путешествовал, они ехали впереди в повозке или скакали по сторонам.
65. Но среди этих радостей и надежд на процветание и добронравно потомства счастье вдруг его покинуло. Обеих Юлий, дочь и внучку, запятнанных всеми пороками, ему пришлось сослать[160] . Гая и Луция он потерял одного за другим через восемнадцать месяцев – Гай скончался в Ликии, Луций – в Массилии. Он усыновил на форуме перед собранием курий[161] своего третьего внука Агриппу и пасынка Тиберия – но от Агриппы за его низкий и жестокий нрав он вскоре отрекся и сослал его в Соррент. (2) Смерть близких была ему не так тяжела, как их позор. Участь Гая и Луция не надломила его; но о дочери он доложил в сенате лишь заочно, в послании, зачитанном квестором, и после этого долго, терзаясь стыдом, сторонился людей и подумывал даже, не казнить ли ее[162] . По крайней мере, когда около этого времени повесилась одна из ее сообщниц, вольноотпущенница Феба, он сказал, что лучше бы ему быть отцом Фебы. (3) Сосланной Юлии он запретил давать вино и предоставлять малейшие удобства; он не подпускал к ней ни раба, ни свободного без своего ведома, и всегда в точности узнавал, какого тот возраста, роста, вида, и даже какие у него телесные приметы или шрамы. Только пять лет спустя он перевел ее с острова на материк и немного смягчил условия ссылки; но о том, чтобы совсем ее простить, бесполезно было его умолять. В ответ на частые и настойчивые просьбы римского народа он только пожелал всему собранию таких же жен и таких же дочерей. (4) Ребенка, родившегося у младшей Юлии после ее осуждения, он не захотел ни признавать, ни воспитывать. Агриппу, который не становился мягче и с каждым днем все более терял рассудок, он перевез на остров и, сверх того, заключил под стражу; особым сенатским постановлением он приказал держать его там пожизненно. А на всякое упоминание о нем или о двух Юлиях он только восклицал со стоном:
и называл их не иначе, как тремя своими болячками и язвами.
66. Дружбу он завязывал нелегко, но верность соблюдал неуклонно, и не только должным образом награждал заслуги и достоинства друзей, но и готов был сносить их пороки и провинности, – до известной, конечно, меры. Примечательно, что из всех его друзей нельзя найти ни одного опального, если не считать Сальвидиена Руфа и Корнелия Галла. Обоих он возвысил из ничтожного состояния, одного – до консульского сана. Другого – до наместничества в Египте. (2) Первого, замышлявшего переворот, он отдал для наказания сенату; второму, за его неблагодарность и злокозненность, он запретил появляться в своем доме и в своих провинциях. Но когда погиб и Галл, доведенный до самоубийства нападками обвинителей и указами сената, Август, поблагодарив за преданность всех своих столь пылких заступников, не мог удержаться от слез и сетований на то, что ему одному в его доле нельзя даже сердиться на друзей сколько хочется. (3) Остальные же его друзья наслаждались богатством и влиянием до конца жизни, почитаясь первыми в своих сословиях, хотя и ими подчас он бывал недоволен. Так, не говоря об остальных, он не раз жаловался, что даже Агриппе не достает терпимости, а Меценату – умения молчать, когда Агриппа[164] из пустого подозрения, будто к нему охладели и предпочитают ему Марцелла, бросил все и уехал в Митилены, а Меценат, узнав о раскрытии заговора Мурены, выдал эту тайну своей жене Теренции[165] .
(4) В свою очередь, и сам он требовал от друзей такой же ответной привязанности как при жизни, так и после смерти. Действительно, хотя он нимало не домогался наследств и никогда ничего не принимал по завещаниям людей незнакомых, но к последним заветам друзей был необычайно чувствителен, и если в завещании о нем упоминалось небрежно и скупо, то непритворно огорчался, а если почтительно и лестно, то откровенно радовался. Когда завещатели оставляли детей, он или тотчас передавал им свою долю наследства и отказанные ему подарки, или же сохранял ее на время их малолетства, а в день совершеннолетия или свадьбы возвращал с процентами.
67. Хозяином и патроном был он столь же строгим, сколько милостивым и мягким. Многих вольноотпущенников он держал в чести и близости – например Ликина, Келада и других. Косм, его раб, оскорбительно о нем отзывался – он удовольствовался тем, что заковал его в цепи. Диомед, его управляющий, сопровождал его на прогулке, но когда на них вдруг выскочил дикий кабан, перепугался и бросил хозяина одного – он побранил его не за провинность, а только за трусость, и опасное происшествие обратил в шутку, так как злого умысла тут не было. И в то же время он заставил умереть Пола, одного из любимых своих вольноотпущенников, узнав, что тот соблазнял замужних женщин; Таллу, своему писцу, он переломал ноги за то, что тот за пятьсот денариев выдал содержание его письма; а когда наставник и служители его сына Гая, воспользовавшись болезнью и смертью последнего, начали бесстыдно и жадно обирать провинцию, он приказал швырнуть их в реку с грузом на шее.
68. В ранней юности он стяжал дурную славу многими позорными поступками. Секст Помпей обзывал его женоподобным, Марк Антоний уверял, будто свое усыновление купил он постыдной ценой, а Луций, брат Марка, – будто свою невинность, початую Цезарем, он предлагал – потом в Испании и Авлу Гирцию за триста тысяч сестерциев, и будто икры себе он прижигал скорлупою ореха, чтобы мягче был волос. Мало того – весь народ однажды на зрелищах встретил шумными рукоплесканиями брошенный со сцены стих, угадав в нем оскорбительный намек на его счет, – речь шла о жреце Матери богов, ударяющем в бубен:
69. Что он жил с чужими женами, не отрицают даже его друзья; но они оправдывают его тем, что он шел на это не из похоти, а по расчету, чтобы через женщин легче выведывать замыслы противников. А Марк Антоний, попрекая его, поминает и о том, как не терпелось ему жениться на Ливии, и о том, как жену одного консуляра он на глазах у мужа увел с пира к себе в спальню, а потом привел обратно, растрепанную и красную до ушей, и о том, как он дал развод Скрибонии за то, что она позволяла себе ревновать к сопернице, и о том, как друзья подыскивали ему любовниц, раздевая и оглядывая взрослых девушек и матерей семейств, словно рабынь у работорговца Торания. (2) Антоний даже писал ему по-приятельски, когда между ними еще не было ни тайной, ни явной вражды: «С чего ты озлобился? Оттого, что я живу с царицей? Но она моя жена, и не со вчерашнего дня, а уже девять лет. А ты как будто живешь с одной Друзиллой? Будь мне неладно, если ты, пока читаешь это письмо, не переспал со своей Тертуллой, или Терентиллой, или Руфиллой, или Сальвией Титизенией, или со всеми сразу, – да и не все ли равно, в конце концов, где и с кем ты путаешься?»
70. Его тайное пиршество, которое в народе называли «пиром двенадцати богов» , также было у всех на устах: его участники возлежали за столом, одетые богами и богинями, а сам он изображал Аполлона. Не говоря уже о той брани, какою осыпал его Антоний, ядовито перечисляя по именам всех гостей, об этом свидетельствует и такой всем известный безымянный стишок:
(2) Слухи об этом пиршестве усугублялись тем, что в Риме тогда стояли нужда и голод: уже на следующий день слышались восклицания, что боги сожрали весь хлеб, и что Цезарь – впрямь Аполлон, но Аполлон-мучитель[169] (под таким именем почитался этот бог в одном из городских кварталов). Ставили ему в вину и жадность к коринфским вазам[170] и богатой утвари, и страсть к игре в кости. Так, во время проскрипций под его статуей появилась надпись:
ибо уверяли, что он занес некоторых людей в списки жертв, чтобы получить их коринфские вазы; а во время сицилийской войны ходила такая эпиграмма:
Разбитый в море дважды, потеряв суда,Он мечет кости, чтоб хоть в этом выиграть.
71. Из всех этих обвинений и нареканий он легче всего опроверг упрек в постыдном пороке, от которого жизнь его была чиста и тогда, и потом; а затем – упрек в роскоши, так как даже после взятия Александрии он не взял для себя из царских богатств ничего, кроме одной плавиковой чаши[172] , а будничные золотые сосуды вскоре все отдал в переплавку. Сладострастным утехам он предавался и впоследствии и был, говорят, большим любителем молоденьких девушек, которых ему отовсюду добывала сама жена. Игроком прослыть он не боялся и продолжал играть для своего удовольствия даже в старости, попросту и открыто, не только в декабре месяце[173] , но и в другие праздники и будни. (2) Это не подлежит сомнению: в собственноручном письме он пишет так: «За обедом, милый Тиберий, гости у нас были все те же, да еще пришли Виниций и Силий Старший. За едой и вчера и сегодня мы играли по-стариковски : бросали кости и у кого выпадет «собака» или шестерка, тот ставил на кон по денарию за кость, а у кого выпадет «Венера», тот забирал деньги»[174] . (3) И в другом письме опять: «Милый Тиберий, мы провели Квинкватрии[175] с полным удовольствием: играли всякий день, так что доска не остывала. Твой брат за игрой очень горячился, но в конечном счете проиграл немного: он был в большом проигрыше, но против ожидания помаленьку из него выбрался. Что до меня, то я проиграл тысяч двадцать, но только потому, что играл, не скупясь, на широкую руку, как обычно. Если бы стребовать все, что я каждому уступил, да удержать все, что я каждому одолжил, то был бы я в выигрыше на все пятьдесят тысяч. Но мне это не нужно: пусть лучше моя щедрость прославит меня до небес.» (4) А дочери он пишет так: «Посылаю тебе двести пятьдесят денариев, как и всем остальным гостям, на случай, если кому за обедом захочется сыграть в кости или в чет и нечет». 72. Во всем остальном, как известно, обнаруживал он величайшую воздержанность и не давал повода ни для каких подозрений.
Жил он сначала близ римского форума, над Колечниковой лестницей, в доме, принадлежавшем когда-то оратору Кальву, а потом – на Палатине, в доме Гортензия; но и этот дом был скромный, не примечательный ни размером, ни убранством, – даже портики были короткие, с колоннами альбанского камня[176] , а в комнатах не было ни мрамора, ни штучных полов. Спал он больше сорока лет в одной и той же спальне[177] зимой и летом, и зиму всегда проводил в Риме, хотя мог убедиться, что зимой город вреден для его здоровья. (2) Если он хотел заниматься тайно или без помехи, для этого у него была особая верхняя комнатка, которую он называл своими Сиракузами[178] и «мастеровушкой» ; тогда он перебирался или сюда или к кому-нибудь из вольноотпущенников на загородную виллу, а когда был болен, ложился в доме Мецената[179] . Отдыхать он чаще всего уезжал или в Кампанию, на взморье и острова, или в городки неподалеку от Рима – в Ланувий, Пренесте или Тибур, где он часто даже правил суд, сидя под портиком храма Геркулеса. (3) Больших и роскошных домов он не терпел, и даже стоивший немалых денег дворец Юлии младшей приказал разрушить до основания. Собственные виллы, очень скромные, он украшал не статуями и не картинами, а террасами и рощами, и собирал там древние и редкие пещи: например, на Капри – доспехи героев и огромные кости исполинских зверей и чудовищ, которые считают останками Гигантов[180] .
73. В простоте его обстановки и утвари можно убедиться и теперь по сохранившимся столам и ложам, которые вряд ли удовлетворили бы и простого обывателя. Даже спал он, говорят на постели низкой и жестко постланной. Одежду надевал только домашнего изготовления, сработанную сестрой, женой, дочерью или внучками; тогу носил ни тесную, ни просторную, полосу на ней ни широкую, ни узкую[181] , а башмаки подбивал толстыми подошвами, чтобы казаться выше. Впрочем, нарядную одежду и обувь он всегда держал под рукой в спальне на случай внезапной и неожиданной надобности.
74. Давал обеды он постоянно, и непременно со всеми блюдами, а приглашения посылал с большим разбором и званий и лиц. Валерий Мессала сообщает, что ни один вольноотпущенник не допускался к его столу – исключение делалось только для Мены, да и то лишь после того, как за выдачу флота Секста Помпея он получил гражданство; а сам Август пишет, что однажды пригласил к обеду своего бывшего охранника, на вилле которого остановился. К столу он иногда приходил позже всех, а уходил раньше всех, так что гости начинали закусывать до его появления и оставались за столом после его ухода. За обедом бывало три перемены, самое большее – шесть[182] ; все подавалось без особой изысканности, но с величайшим радушием. Тех, кто молчал или беседовал потихоньку, он вызывал на общий разговор, а для развлечения приглашал музыкантов, актеров и даже бродячих плясунов из цирка, чаще же всего – сказочников[183] .
75. Праздники и торжества справлял он обычно с большою пышностью, а иногда – только в шутку. Так, и на Сатурналиях и в другое время, ежели ему было угодно, он иногда раздавал в подарок и одежды, и золото, и серебро, иногда – монеты разной чеканки, даже царские и чужеземные, а иногда только войлок, губки, мешалки, клещи и тому подобные предметы с надписями двусмысленными и загадочными[184] . Любил он также на пиру продавать гостям жребии на самые неравноценные предметы или устраивать торг на картины, повернутые лицом к стене; чтобы покупки то обманывали, то превосходили ожидания покупателей. Гости с каждого ложа должны были предлагать свою цену и потом делить убыток или выигрыш.
76. Что касается пищи – я и этого не хочу пропустить, – то ел он очень мало и неприхотливо. Любил грубый хлеб, мелкую рыбешку, влажный сыр, отжатый вручную, зеленые фиги второго сбора; закусывал и в предобеденные часы, когда и где угодно, если только чувствовал голод. Вот его собственные слова из письма: «В одноколке мы подкрепились хлебом и финиками». (2) И еще: «Возвращаясь из царской курии, я в носилках съел ломоть хлеба и несколько ягод толстокожего винограда». И опять: «Никакой иудей не справлял субботний пост[185] с таким усердием, милый Тиберий, как я постился нынче: только в бане, через час после захода солнца, пожевал я кусок-другой перед тем, как растираться». Из-за такой беззаботности он не раз обедал один, до прихода или после ухода гостей, а за общим столом ни к чему не притрагивался.
77. Вина по натуре своей он пил очень мало. В лагере при Мутине он за обедом выпивал не более трех кубков, как сообщает Корнелий Непот[186] , а впоследствии, даже когда давал себе полную волю, – не более секстария[187] ; если он выпивал больше, то принимал рвотное. Больше всего любил он ретийское вино[188] . Впрочем, натощак пил он редко, а вместо этого жевал либо хлеб, размоченный в холодной воде, либо ломтик огурца, либо ствол латука, либо свежие или сушеные яблоки с винным привкусом.
78. После дневного завтрака он, как был, одетый и обутый, ложился ненадолго отдохнуть, закутав ноги и заслонив рукой глаза. А после обеда он отправлялся на ложе для ночной работы и там оставался до поздней ночи, пока не заканчивал все или почти все дневные дела[189] . Затем он ложился в постель, но спал, самое большее, часов семь, да и то не полных, потому что за это время раза три или четыре просыпался. (2) Если, как это бывает, ему не удавалось сразу опять заснуть, он посылал за чтецами или рассказчиками и тогда снова засыпал, не просыпаясь иной раз уже до света. Он не оставался в темноте без сна, если никого не было рядом. Рано вставать он не любил, и если ему нужно было встать раньше обычного для какого-нибудь дела или обряда[190] , он для удобства ночевал по соседству в доме у кого-нибудь из близких. Но и так он часто недосыпал, и тогда не раз забывался дремотой в носилках, пока рабы несли их по улицам, и по временам останавливались передохнуть.
79. С виду он был красив и в любом возрасте сохранял привлекательность хотя и не старался прихорашиваться. О своих волосах он так мало заботился, что давал причесывать себя для скорости сразу нескольким цирюльникам, а когда стриг или брил бороду, то одновременно что-нибудь читал или даже писал. Лицо его было спокойным и ясным, говорил ли он или молчал: один из галльских вождей даже признавался среди своих, что именно это поколебало его и остановило, когда он собирался при переходе через Альпы, приблизившись под предлогом разговора, столкнуть Августа в пропасть. (2) Глаза у него были светлые и блестящие; он любил, чтобы в них чудилась некая божественная сила, и бывал доволен, когда под его пристальным взглядом собеседник опускал глаза, словно от сияния солнца. Впрочем, к старости он стал хуже видеть левым глазом. Зубы у него были редкие, мелкие, неровные, волосы – рыжеватые и чуть вьющиеся, брови – сросшиеся, уши – небольшие, нос – с горбинкой и заостренный, цвет кожи – между смуглым и белым. Росту он был невысокого – впрочем, вольноотпущенник Юлий Марат, который вел его записки, сообщает, что в нем было пять футов и три четверти[191] , – но это скрывалось соразмерным и стройным сложением и было заметно лишь рядом с более рослыми людьми.
80. Тело его, говорят, было покрыто на груди и на животе родимыми пятнами, напоминавшими видом, числом и расположением звезды Большой Медведицы; кожа во многих местах загрубела и от постоянного расчесыванья и усиленного употребления скребка образовала уплотнения вроде струпьев[192] . Бедро и голень левой ноги были у него слабоваты, нередко он даже прихрамывал; помогали ему от этого горячий песок и тростниковые лубки. А иногда ему не повиновался указательный палец правой руки: на холоде его так сводило, что только с помощью рогового наперстка он кое-как мог писать. Жаловался он и на боль в пузыре, которая ослабевала лишь когда камни выходили с мочой.
81. Тяжело и опасно болеть ему за всю жизнь случилось несколько раз, сильнее всего – после покорения Кантабрии: тогда его печень так страдала от истечений желчи, что он в отчаянии вынужден был обратиться к лечению необычному и сомнительному: вместо горячих припарок, которые ему не помогали, он по совету Антония Музы стал употреблять холодные. (2) Были у него и недомогания, повторяющиеся каждый год в определенное время: около своего дня рождения он обычно чувствовал расслабленность, ранней весною страдал от расширения предсердия, а при южном ветре – от насморка.
При таком расстроенном здоровье он с трудом переносил и холод и жару. 82. Зимой он надевал не только четыре туники и толстую тогу, но и сорочку, и шерстяной нагрудник, и обмотки на бедра и голени. Летом он спал при открытых дверях, а иногда даже в перистиле[193] , перед фонтаном, обмахиваемый рабом. Солнца не терпел он и в зимнее время, и даже дома не выходил на воздух с непокрытой головой. Путешествовал он в носилках, ночами, понемногу и медленно, так что до Пренесте или Тибура[194]добирался только за два дня; а если до места можно было доехать морем, он предпочитал плыть на корабле.
(2) Свое слабое здоровье он поддерживал заботливым уходом. Прежде всего, он редко купался: вместо этого он обычно растирался маслом или потел перед открытым огнем[195] , а потом окатывался комнатной или согретой на солнце водой. А когда ему приходилось от ломоты в мышцах принимать горячие морские или серные ванны[196] , он только окунал в воду то руки, то ноги, сидя на деревянном кресле, которое по-испански называл «дурета». 83. Упражнения в верховой езде и с оружием на Марсовом поле он прекратил тотчас после гражданских войн. Некоторое время после этого он еще упражнялся с мячом, набитым или надутым, а потом ограничился верховыми и пешими прогулками; в конце каждого круга он переходил с шага на бег вприпрыжку, завернувшись в одеяло[197] или простыню. Для умственного отдыха он иногда удил рыбу удочкой, а иногда играл в кости, камешки и орехи с мальчиками-рабами. Ему нравились их хорошенькие лица и их болтовня, и он покупал их отовсюду, особенно же из Сирии и Мавритании; а к карликам, уродцам и тому подобным он питал отвращение, видя в них насмешку природы и зловещее предзнаменование.
84. Красноречием и благородными науками он с юных лет занимался с охотой и великим усердием. В Мутинской войне среди всех своих забот он, говорят, каждый день находил время и читать, и писать, и декламировать[198] . Действительно, он и впоследствии никогда не говорил ни перед сенатом, ни перед народом, ни перед войском, не обдумав и не сочинив свою речь заранее, хотя не лишен был способности говорить и без подготовки. (2) А чтобы не полагаться на память и не тратить времени на заучивание, он первый стал все произносить по написанному. Даже частные беседы, даже разговоры со своей Ливией в важных случаях он набрасывал заранее и держался своей записи, чтобы не сказать по ошибке слишком мало или слишком много. Выговор у него был мягкий и своеобразный, он постоянно занимался с учителем произношения; но иногда у него болело горло, и он обращался к народу через глашатая.
85. Он написал много прозаических сочинений разного рода; некоторые из них он прочитывал перед друзьями или перед публикой[199] . Таковы «Возражения Бруту о Катоне»[200] , – их он читал однажды уже в старости, но, не дойдя до конца, устал и отдал дочитывать Тиберию; таковы «Поощрение к философии» и сочинение «О своей жизни»[201] в тридцати книгах, доведенное только до кантабрийской войны. (2) Поэзии он касался лишь бегло. Сохранилась одна книга, написанная гекзаметрами и озаглавленная «Сицилия», в соответствии с содержанием; сохранилась и другая книга, маленькая – «Эпиграммы»[202] , которые он по большей части сочинял в бане при купанье. За трагедию он было взялся с большим пылом, но не совладал с трагическим слогом и уничтожил написанное; а на вопрос друзей, что поделывает его Аякс[203] , он ответил, что Аякс бросился на свою губку.
86. В слоге он стремился к изяществу и умеренности, избегая как пустых и звонких фраз, так и, по его выражению, «словес, попахивающих стариной»; больше всего он старался как можно яснее выразить свою мысль. Чтобы лучше этого достичь, ничем не смущая и не сбивая читателя или слушателя, он без колебания ставил предлоги при названиях городов и повторял союзы[204] , без которых речь звучала бы легче, но понималась бы труднее. (2) Любителей старины и любителей манерности[205] он одинаково осуждал за их противоположные крайности и не раз над ними издевался. В особенности он вышучивал своего друга Мецената за его, как он выражался, «напомаженные завитушки» , и даже писал на него пародии: но не щадил и Тиберия, который гонялся иной раз за старинными и обветшалыми словами. Марка Антония он прямо обзывает сумасшедшим, утверждая, будто его писаниям дивиться можно, но понять их нельзя; и потом, высмеивая его безвкусие и непостоянство в выборе слов, продолжает: (3) «Ты и не знаешь, с кого тебе брать пример: с Анния Цимбра и Верания Флакка, чтобы писать такими словесами, какие Саллюстий Крисп повытаскивал из Катоновых „Начал“? или с азиатских риторов[206] , чтобы перенести в нашу речь их потоки слов без единой мысли?» А в письме к своей внучке Агриппине он хвалит ее хорошие задатки, но добавляет: «Однако старайся избегать деланности, когда говоришь и пишешь».
87. В повседневной речи некоторые выражения он употреблял особенно часто и своеобразно, об этом свидетельствуют его собственноручные письма. В них, чтобы сказать, что кто-то никогда не заплатит долга, он всякий раз пишет: «заплатит в греческие календы»[207] ; чтобы внушить, что любые обстоятельства следует переносить покорно, пишет: «довольно с нас и одного Катона»; а чтобы выразить быстроту и поспешность – «скорей, чем спаржа варится». (2) Вместо «дурак» он всегда пишет «дубина», вместо «черный» – «темный», вместо «сумасшедший» – «рехнувшийся», вместо «мне не по себе» – «меня мутит», вместо «чувствовать слабость» – «глядеть свеклой», а не «скапуститься», как говорят в просторечии[208] . Далее, он пишет «они есть» вместо «они суть» и «в дому» вместо «в доме»[209] ; два последних выражения он употребляет только так, поэтому их следует считать не ошибкой, а привычкой. (3) И в почерке его я заметил некоторые особенности: он не разделяет слов и не делает переносов[210] , а не поместившиеся в строке буквы подписывает тут же снизу, обведя их чертою.
88. Орфографию, то есть правила и предписания, установленные грамматиками, он не старался соблюдать и, по-видимому, разделял мнение тех, кто думает, что писать надо так, как говорят. Часто он переставляет или пропускает не только буквы, а даже слоги, но такие ошибки бывают у всех: я не стал бы это отмечать, если бы мне не казалось удивительным сообщение некоторых историков, будто бы Август сместил за невежество и безграмотность одного легата, бывшего консула, когда заметил, что тот написал ixi вместо ipsi. Когда он пользуется тайнописью, то пишет B вместо A, C вместо B и так далее таким же образом, а вместо X ставит двойное A.
89. Греческой словесностью занимался он с не меньшим усердием и достиг больших успехов. Его учителем красноречия был Аполлодор Пергамский, которого он в молодости даже увез с собой из Рима в Аполлонию, несмотря на его преклонный возраст. Много разных познаний дала ему потом близость с философом Ареем[211] и его сыновьями Дионисием и Никанором. Все же по-гречески он бегло не говорил и не решался что-либо сочинять, а в случае необходимости писал, что нужно, по-латыни и давал кому-нибудь перевести. Однако поэзию он знал хорошо, а древней комедией[212] даже восхищался и не раз давал ее представления на зрелищах.
(2) Читая и греческих и латинских писателей, он больше всего искал в них советов и примеров, полезных в общественной и частной жизни; часто он выписывал их дословно и рассылал или своим близким, или наместникам и военачальникам, или должностным лицам в Риме, если они нуждались в таких наставлениях. Даже целые книги случалось ему читать перед сенатом и оглашать народу в эдиктах: например речь Квинта Метелла «Об умножении потомства» и речь Рутилия «О порядке домостроения»[213] ; этим он хотел показать, что не он первый обратился к таким заботам, но уже предкам были они близки. (3) Всем талантам своего времени он оказывал всяческое покровительство. На открытых чтениях он внимательно и благосклонно слушал не только стихотворения и исторические сочинения, но и речи и диалоги. Однако о себе дозволял он писать только лучшим сочинителям и только в торжественном слоге, и приказывал преторам следить, чтобы литературные состязания[214] не нанесли урона его имени.
90. В делах веры и суеверия вот что о нем известно. Перед громом и молнией[215] испытывал он не в меру малодушный страх: везде и всюду он носил с собою для защиты от них тюленью шкуру, а при первом признаке сильной грозы скрывался в подземное убежище, – в такой ужас повергла его когда-то ночью в дороге ударившая рядом молния, о чем мы уже говорили[216] .
91. Сновидениям, как своим, так и чужим, относящимся к нему, он придавал большое значение. В битве при Филиппах он по нездоровью не собирался выходить из палатки, но вышел, поверив вещему сну своего друга[217] ; и это его спасло, потому что враги захватили его лагерь и, думая, что он еще лежит в носилках, искололи и изрубили их на куски. Сам он каждую весну видел сны частые и страшные, но пустые и несбывчивые, а в остальное время года сны бывали реже, но сбывались чаще. (2) После того, как он посвятил на Капитолии храм Юпитеру Громовержцу и часто в нем бывал, ему приснилось, будто другой Юпитер, Капитолийский, жалуется, что у него отбивают почитателей, а он ему отвечает, что Громовержец, стоя рядом, будет ему привратником; и вскоре после этого он украсил крышу Громовержца колокольчиками, какие обычно вешались у дверей. Под впечатлением другого ночного видения он каждый год в один и тот же день просил у народа подаяния[218] , протягивая пустую ладонь за медными монетами.
92. Некоторые приметы и предзнаменования он считал безошибочными. Если утром он надевал башмак не на ту ногу, левый вместо правого, это было для него дурным знаком; если выпадала роса в день его отъезда в дальний путь по суше или по морю, это было добрым предвестием быстрого и благополучного возвращения. Но больше всего волновали его чудеса. Когда между каменных плит перед его домом выросла пальма, он перенес ее к водоему[219] богов Пенатов и очень заботился, чтобы она пустила корни. (2) Когда на острове Капри с его приездом вновь поднялись ветви древнего дуба, давно увядшие и поникшие к земле, он пришел в такой восторг, что выменял у неаполитанцев этот остров на остров Энарию. Соблюдал он предосторожности и в определенные дни: после нундин не отправлялся в поездки, а в ноны не начинал никакого важного дела; правда, Тиберию он писал, что здесь его останавливает только недоброе звучание слова «ноны»[220] .
93. Из чужеземных обрядов он с величайшим почтением относился к древним и издавна установленным, но остальные презирал. Так, в Афинах он принял посвящение[221] ; а потом, когда однажды в Риме при нем разбирался процесс о привилегиях жрецов аттической Цереры и речь зашла о некоторых таинствах, он приказал судьям и толпе зрителей разойтись и один выслушал и истцов и ответчиков. И в то же время, путешествуя по Египту, он отказался свернуть с пути, чтобы посмотреть на Аписа[222] , а своего внука Гая очень хвалил за то, что, проезжая через Иудею, он не пожелал совершить молебствие в Иерусалиме.
94. Заговорив об этом, не лишним будет сообщить и о событиях, случившихся до его рождения, в самый день рождения и впоследствии, по которым можно было ожидать его будущего величия и догадываться о его неизменном счастье.
(2) В Велитрах некогда молния ударила в городскую стену, и было предсказано, что гражданин этого города когда-нибудь станет властителем мира. В надежде на это жители Велитр и тогда и потом не раз воевали с римским народом, едва не погубив самих себя; но последующие события показали, что это знамение предвещало могущество Августа. (3) Юлий Марат сообщает, что за несколько месяцев до его рождения в Риме на глазах у всех совершилось чудо, возвестившее, что природа рождает римскому народу царя. Устрашенный сенат запретил выкармливать детей, которые родятся в этом году; но те, у кого жены были беременны, позаботились, чтобы постановление сената не попало в казначейство[223] : каждый надеялся, что знамение относится к нему. (4) У Асклепиада Мендетского в «Рассуждениях о богах» я прочитал, что Атия однажды в полночь пришла для торжественного богослужения в храм Аполлона и осталась там спать в своих носилках, между тем как остальные матроны разошлись по домам[224] ; и тут к ней внезапно скользнул змей, побыл с нею и скоро уполз, а она, проснувшись, совершила очищение, как после соития с мужем. С этих пор на теле у нее появилось пятно в виде змеи, от которого она никак не могла избавиться, и поэтому больше никогда не ходила в общие бани; а девять месяцев спустя родился Август и был по этой причине признан сыном Аполлона. Эта же Атия незадолго до его рождения видела сон, будто ее внутренности возносятся ввысь, застилая и землю и небо; а ее мужу Октавию приснилось, будто из чрева Атии исходит сияние солнца.
(5) В день его рождения, когда в сенате шли речи о заговоре Катилины, Октавий из-за родов жены явился с опозданием; и тогда, как всем известно и ведомо, Публий Нигидий, узнав о причине задержки и спросив о часе рождения, объявил, что родился повелитель всего земного круга. А потом Октавий, проводя свое войско по дебрям Фракии, совершил в священной роще Вакха варварские гадания о судьбе своего сына, и жрецы ему дали такой же ответ: (6) в самом деле, когда он плеснул на алтарь вином, пламя так полыхнуло, что взметнулось выше кровли, до самого неба – а такое знаменье у этого алтаря было дано одному лишь Александру Великому, когда он приносил здесь жертвы. И в ту же ночь во сне Октавий увидел сына в сверхчеловеческом величии, с молнией, скипетром и в одеянии Юпитера Благого и Величайшего, в сверкающем венце, на увенчанной лаврами колеснице, влекомой двенадцатью конями сияющей белизны.
Еще во младенчестве, как о том повествует Гай Друз, однажды вечером нянька оставила его в колыбели на полу, а на утро его там не было. Только после долгих поисков его, наконец, нашли: он лежал в самой высокой башне дома, с лицом, обращенным к солнцу. (7) Только что научившись говорить, он однажды в дедовской усадьбе приказал замолчать надоедливым лягушкам и, говорят, с этих пор лягушки там больше не квакают. А когда он завтракал в роще на четвертой миле по кампанской дороге, орел неожиданно выхватил у него из рук хлеб, взлетел в вышину и вдруг, плавно снизившись, снова отдал ему хлеб[225] . (8) Квинт Катул, освятив Капитолий, две ночи подряд видел сон: в первую ночь – будто Юпитер Благой и Величайший выбрал одного из подростков, резвившихся вокруг его алтаря, и положил ему на грудь изображенье богини Ромы[226] , которое держал в руке; во вторую ночь – будто он увидел того же мальчика на коленях у Юпитера и приказал его оттащить, но бог удержал его, провещав, что в этом мальчике возрастает хранитель римского государства. А на следующий день Катул встретил Августа, которого никогда не видел, и всмотревшись в него, с восторгом сказал, как похож он на мальчика, который ему снился. Впрочем, некоторые рассказывают первый сон Катула иначе: будто Юпитер в ответ на крики мальчиков, требовавших себе заступника, указал им на одного из них, в котором сбудутся все их желания, и коснувшись перстами его губ, поцеловал персты. (9) А Марк Цицерон, сопровождая Гая Цезаря на Капитолий, также рассказывал друзьям свой сон минувшей ночи: будто отрок с благородным лицом спустился с неба на золотой цепи, встал на пороге Капитолийского храма и из рук Юпитера принял бич; когда же он вдруг увидел Августа, никому еще не знакомого, который сопровождал своего дядю Цезаря к жертвоприношению, он воскликнул, что это тот самый, чей образ являлся ему во сне.
(10) Когда он впервые надевал тогу совершеннолетнего, его сенаторская туника разорвалась на обоих плечах и упала к его ногам; некоторые увидели в этом знак, что все сословие, носящее эту одежду, когда-нибудь подчинится ему. (11) При Мунде, когда божественный Юлий вырубал лес на месте будущего лагеря, он увидел среди деревьев пальму и велел сохранить ее как предвестье победы; а пальма внезапно пустила побег, который за несколько дней так разросся, что не только сравнялся с материнским стволом, но и покрыл его своей тенью; и в ветвях у него появились голубиные гнезда[227] , хотя эти птицы больше всего не любят жесткой и грубой листвы. Именно это знаменье, говорят, и побудило Цезаря назначить своим преемником внука своей сестры вперед всех остальных. (12) В бытность свою в Аполлонии он поднялся с Агриппой на башню к астрологу Феогену. Агриппа обратился к нему первый и получил предсказание будущего великого и почти невероятного; тогда Август из стыда и боязни, что его доля окажется ниже, решил скрыть свой час рождения и упорно не хотел его называть. Когда же после долгих упрашиваний он нехотя и нерешительно назвал его, Феоген вскочил и благоговейно бросился к его ногам. С тех пор Август был настолько уверен в своей судьбе, что даже обнародовал свой гороскоп и отчеканил серебряную монету со знаком созвездия Козерога[228] , под которым он был рожден.
95. Когда после убийства Цезаря он воротился из Аполлонии и вступал в Рим, вокруг солнца вдруг появилось радужное кольцо, хотя день был ясный и безоблачный, и тотчас в гробницу Юлии, дочери Цезаря, ударила молния. А в первое его консульство, когда он совершал гадание по птицам, ему, как некогда Ромулу, показались двенадцать коршунов; и когда он приносил жертвы, у всех животных печень оказалась раздвоенной снизу, что, по утверждению всех знатоков, предвещало счастливое и великое будущее.
96. Даже исход всех войн он предугадывал заранее. Когда войска триумвиров сошлись перед Бононией, на его палатку сел орел; два ворона напали на него с двух сторон, но он отразил и поверг их на землю. Из этого все войско заключило, что между союзниками вскоре начнутся раздоры (как оно и случилось), и догадалось, чем они кончатся. При Филиппах[229] один фессалиец возвестил ему предстоящую победу, услышав о ней от Юлия Цезаря, тень которого он встретил на непроезжей дороге. (2) Перед Перузией он совершал жертвоприношения, но не мог добиться добрых знамений и уже велел привести новых жертвенных животных, как вдруг неприятели сделали внезапную вылазку и захватили все принадлежности жертвоприношения. Тогда гадатели единодушно решили, что все беды и опасности, возвещенные жертвователю, должны пасть на того, кто завладел жертвенными внутренностями; и так оно и случилось. Накануне морского сражения за Сицилию, когда он гулял по берегу, из моря выбросилась рыба и упала к его ногам; а при Акции, когда он уже шел начинать бой, ему встретился погонщик с ослом, и погонщика звали Удачник , а осла – Победитель [230] : им обоим поставил он после победы медную статую в святилище, устроенном на месте его лагеря.
97. Смерть его, к рассказу о которой я перехожу, и посмертное его обожествление также были предсказаны самыми несомненными предзнаменованиями. Когда он перед толпою народа совершал пятилетнее жертвоприношение на Марсовом поле, над ним появился орел, сделал несколько кругов, опустился на соседний храм и сел на первую букву имени Агриппы[231] ; заметив это, он велел своему коллеге Тиберию произнести обычные обеты на новое пятилетие[232] , уже приготовленные и записанные им на табличках, а о себе заявил, что не возьмет на себя то, чего уже не исполнит. (2) Около того же времени от удара молнии расплавилась первая буква имени под статуей; и ему было объявлено, что после этого он проживет только сто дней, так как буква C означает именно это число, и что затем он будет причтен к богам, так как AESAR, остальная часть имени Цезаря, на этрусском языке означает «бог».
(3) Он собирался отправить Тиберия в Иллирик[233] и сопровождать его до Беневента, но жалобщики удерживали его все новыми и новыми судебными делами. Тогда он воскликнул, что даже если все будет против него, в Риме он больше не останется. Потом эти слова тоже сочли предзнаменованием. Пустившись в путь, он доехал до Астуры[234] , а оттуда, вопреки своему обыкновению, отплыл ночью, чтобы воспользоваться попутным ветром. От этого его прослабило; так началась его последняя болезнь.
98. Миновав берега Кампании и ближние острова, он четыре дня провел в своей вилле на Капри. Глубокое душевное спокойствие клонило его к отдыху и к мирным развлечениям. (2) Проезжая гавань Путеол[235] , он встретил только что прибывший александрийский корабль; моряки и путешественники, в белых одеждах, в лавровых венках, с курениями в руках, приветствовали его добрыми пожеланиями и осыпали высочайшими хвалами: в нем вся их жизнь, в нем весь их путь, в нем их свобода и богатство. Безмерно этим польщенный, он подарил своим спутникам по сорока золотых, с каждого взяв клятвенное обещание потратить эти деньги только на покупку александрийских товаров. (3) Да и во все остальные дни он без конца раздавал разные подарки – например тоги и греческие плащи, с тем условием, чтобы римляне одевались и говорили по-гречески, а греки – по-римски. Подолгу смотрел он на упражнения эфебов[236] , которых по старому обычаю много было на Капри; для них он устроил угощение в своем присутствии, и не только позволял, но даже побуждал их вольно шутить и расхватывать плоды, закуски и все, что он бросал в их толпу. Словом, никакое увеселение не было ему чуждо[237] . (4) Соседний дом на Капри он назвал Апрагополем[238] , потому что поселившиеся там его спутники проводили время в праздности. Одного из своих любимцев, Масгабу, он величал Основателем , как будто это он основал Апрагополь. Этот Масгаба умер годом раньше. Увидев однажды из обеденной комнаты, что вокруг его могилы толпится народ с факелами[239] , он вслух произнес стих, тут же сочиненный:
Горят огни над прахом Основателя.
Обратись к Фрасиллу[240] , спутнику Тиберия, который лежал за столом против него и не знал, в чем дело, он спросил, из какого поэта, по его мнению, этот стих? Тот замялся; тогда Август добавил:
Ты видишь: в честь Масгабы пышут факелы! —
и повторил вопрос. А когда тот только и мог ответить, что стихи прекрасны, чьи бы они ни были, он расхохотался и стал осыпать его шутками.
(5) Вскоре он переехал в Неаполь, хотя желудок его еще не оправился от перемежающихся приступов болезни. Тем не менее он посетил гимнастические состязания, учрежденные в его честь, и проводил Тиберия до условленного места; но на обратном пути болезнь усилилась, в Ноле он слег, а Тиберия вернул с дороги[241] . С ним он долго говорил наедине, и после этого уже не занимался никакими важными делами.
99. В свой последний день он все время спрашивал, нет ли в городе беспорядков из-за него. Попросив зеркало, он велел причесать ему волосы и поправить отвисшую челюсть. Вошедших друзей он спросил, как им кажется, хорошо ли он сыграл комедию жизни? И произнес заключительные строки:
Коль хорошо сыграли мы, похлопайтеИ проводите добрым нас напутствием.
Затем он всех отпустил. В это время кто-то только что прибыл из Рима; он стал расспрашивать о дочери Друза, которая была больна, и тут внезапно испустил дух на руках у Ливии, со словами: «Ливия, помни, как жили мы вместе! Живи и прощай!»[242]
Смерть ему выпала легкая, какой он всегда желал. (2) В самом деле, всякий раз, как он слышал, что кто-то умер быстро и без мучений, он молился о такой же доброй смерти для себя и для своих – так он выражался. До самого последнего вздоха только один раз выказал он признаки помрачения, когда вдруг испугался и стал жаловаться, что его тащат куда-то сорок молодцов. Но и это было не столько помрачение, сколько предчувствие, потому что именно сорок воинов-преторианцев вынесли потом его тело к народу.
100. Скончался он в той же спальне, что и его отец Октавий, в консульство двух Секстов, Помпея и Апулея, в четырнадцатый день до сентябрьских календ, в девятом часу дня, не дожив тридцати пяти дней до полных семидесяти шести лет.
(2) Тело его от Нолы до Бовилл несли декурионы муниципиев и колоний. Шли они по ночам из-за жаркого времени, а днем оставляли тело в базилике или в главном храме[243] каждого городка. В Бовиллах его всем сословием приняли всадники, внесли в столицу и поместили в сенях его дома. Сенаторы соперничали между собой, ревностно изыскивая, как пышнее устроить его похороны и прославить его память. В числе других почестей некоторые предлагали, чтобы шествие следовало через триумфальные ворота[244] , впереди несли статую Победы[245] из здания сената, а заплачку пели мальчики и девочки из лучших семейств; другие – чтобы в день похорон вместо золотых колец все надели железные; третьи – чтобы прах его собирали жрецы высочайших коллегий. (3) Кто-то убеждал перенести название августа на сентябрь, потому что в августе он умер, а в сентябре родился; другой предлагал все время от его рождения до кончины именовать веком Августа и под этим названием занести в летописи. Однако в принятых почестях мера все же была соблюдена. Похвальные речи ему говорились дважды: Тиберием – перед храмом Божественного Юлия и сыном Тиберия – Друзом – перед старой ростральной трибуной[246] . Сенаторы на своих плечах отнесли его на Марсово поле и там предали сожжению. (4) Нашелся и человек преторского звания[247] , клятвенно заявивший, что видел, как образ сожженного воспарил к небесам. Самые видные всадники, в одних туниках, без пояса, босиком, собрали его останки и положили в мавзолей[248] . Это здание между Фламиниевой дорогой и берегом Тибра выстроил сам Август в свое шестое консульство и тогда же отдал в пользование народу окрестные рощи и места для прогулок.
101. Завещание его, составленное в консульство Луция Планка и Гая Силия, в третий день до апрельских нон[249] , за год и четыре месяца до кончины, записанное в двух тетрадях частью его собственной рукой, частью его вольноотпущенниками Полибом и Гиларионом, хранилось у весталок и было ими представлено вместе с тремя свитками, запечатанными таким же образом. Все это было вскрыто и оглашено в сенате. (2) Наследниками в первой степени он назначил Тиберия в размере двух третей и Ливию[250] в размере одной трети; им он завещал принять и его имя. Во второй степени он назначил наследниками Друза, сына Тиберия, в размере одной трети, и Германика с его тремя детьми мужского пола – в остальной части; в третьей степени были поименованы многие родственники и друзья. Римскому народу отказал он сорок миллионов сестерциев, трибам[251] – три с половиной миллиона, преторианцам – по тысяче каждому, городским когортам – по пятисот, легионерам – по триста: эти деньги он велел выплатить единовременно, так как они были у него заранее собраны и отложены. (3) Остальные подарки, размером до двадцати тысяч сестерциев, были назначены разным лицам и должны были быть выплачены через год; в извинение он ссылался на то, что состояние его невелико и что даже его наследникам останется не больше полутораста миллионов; правда, за последние двадцать лет он получил от друзей по завещаниям около тысячи четырехсот миллионов, но почти все эти деньги вместе с другими наследствами и двумя отцовскими имениями[252] он израсходовал на благо государства. Обеих Юлий, дочь свою и внучку, если с ними что случится, он запретил хоронить в своей усыпальнице. (4) Из трех свитков в первом содержались распоряжения о погребении; во втором – список его деяний[253] , который он завещал вырезать на медных досках у входа в мавзолей; в третьем – книга государственных дел: сколько где воинов под знаменами, сколько денег в государственном казначействе, в императорской казне и в податных недоимках; поименно были указаны все рабы и отпущенники, с которых можно было потребовать отчет.
Примечания
1. Внутренности жертвы должны были приноситься божеству сваренными; Октавий нарушил этот закон, чтобы не идти против врага, не закончив жертвоприношения.
2. По преданию, Ромул составил сенат из 100 человек, Таций дополнил его 100 человеками из сабинов, а Тарквиний Древний – еще 100 человеками из плебеев: эти последние и образовали младшие сенаторские роды.
3. Особое поручение сената – так как обычно италийскими делами ведали сами консулы.
4. Бессы – разбойничье фракийское племя.
5. Цицерон , см.: К брату Квинту. I. 1. 21 и I. 2. 7.
6. О разделе кампанских земель см.: Юл., 20. 3.
7. Нерулонский , от городка Нерул в южной Италии, близ Фурий, где, как можно заключить из рассказа Светония, Октавии владели имением. Вся цитата – хороший образец стиля политических памфлетов конца республики.
8. Рождение Августа – 23 сентября 63 г. до н.э.
9. Бычьи головы – название улицы или квартала.
10. Палатин – один из центральных холмов Рима, аристократический квартал, впоследствии застроенный императорским дворцом.
11. Коснулся земли – намек на обычай класть новорожденного на землю у ног отца; поднимая младенца, тот признавал его своим сыном.
12. Императору – Адриану. Об изображении домочадцев среди ларов ср.: Кал . 7 и Вит . 2, 5.
13. Имя Ромула (ср. гл. 95) было отвергнуто за то, что оно слишком напоминало о царской власти.
14. Стих Энния (из эпоса «Анналы», ст. 494 по Фалену) приведен в переводе Д.П. Кончаловского.
15. Аполлония – прибрежный город в Эпире, откуда начиналась военная дорога через Балканский полуостров на Восток. В Македонии в 44 г. стояло три легиона.
16. «Мать Октавия и Филипп, ее супруг, писали ему из Рима, чтобы он не зазнавался и не рисковал, памятуя, что Цезарь победил всех врагов, но пал от руки друзей» (Аппиан . III. 10).
17. Игры в честь Венеры Победительницы были учреждены в честь победы при Тапсе.
18. С какого времени трибуны стали выбираться только из сенаторов, неизвестно.
19. Цицерон (Филиппики. III. 19) утверждает, что это он посоветовал Октавиану подослать убийц к Антонию; но самый факт покушения весьма спорен.
20. Без плаща : потеря плаща полководцем считалась позором: ср.: Юл . 64.
21. Слух о причастности Августа к смерти Гирция и Пансы держался еще после его смерти: Тацит. Анн . I. 10. Поводом к слуху об убийстве Гирция было то, что в бою Октавиан первый пробился к его телу и прикрыл его плащом.
22. Вознести в небеса – посильная аналогия латинской двусмысленности ornandum tollendumque: «украсить и прославить» (как победителя) или «разубрать и вынести» (как покойника). Шутка принадлежит Цицерону (К близким. XI. 20).
23. Иурсия – городок в Умбрии; эпизод относится к перузийской войне.
24. Союз с Антонием и Лепидом («второй триумвират») был санкционирован сенатом 27 ноября 43 г.
25. Голова Брута , тем не менее не достигла Рима: корабль, ее везший, утонул в бурю близ Диррахия (Дион . 47, 49).
26. Игра на пальцах до сих пор популярна в Италии: играющий должен определить, сколько пальцев вытянуто на быстро вскинутой руке другого играющего.
27. Император в эпоху республики было почетным званием полководца-победителя после победы и до триумфа.
28. Жертвоприношение… вылазка – см. гл. 96. 2.
29. В Перузии Октавиан казнил весь городской сенат (Аппиан , V. 48), но рассказ о побоище в честь божественного Цезаря сомнителен. Тем не менее Сенека пользуется им, чтобы противопоставить жестокость Августа кротости молодого Нерона (О милосердии. I. 11).
30. Две бури – в 38 г. когда Помпей разбил посланного Октавианом Кальнизия Сабина, а буря довершила разгром, и в 36 г., когда буря разметала флот Октавиана в Мессинском проливе.
31. Перемирие – в Мизене в 39 г.
32. Лукринское и связанное с ним Авернское озеро – лагуны, узкой косой отделенные от Неаполитанского залива и ныне слившиеся с ним.
33. Нептуна считал своим покровителем Секст Помпей, даже на монетах именовавший себя «сыном Нептуна».
34. Соглашения с Антонием – в 40 г. в Брундизии (после перузийской войны) и в 37 г. в Таренте (против Секста Помпея).
35. Бонония – ныне Болонья.
36. Присяга 32 г., принесенная Италией и западными провинциями, санкционировали власть Октавиана по истечении срока триумвирата (33 г.).
37. Битва при Акции – 2 сентября 31 г.
38. Керавнийские горы – в Эпире, напротив Брундизия.
39. Либурнские галеры (от названия пиратского племени либурнов в Иллирии) отличались легкостью и быстроходностью: им был обязан Август победой при Акции.
40. Любоваться трупом врага считалось варварской жестокостью. Плутарх (Антоний, 78) уверяет, что Октавиан проливал слезы над мечом, обагренным кровью Антония.
41. Псиллы , североафриканское племя, считались чарователями змей и целителями змеиных укусов: думали, что в их теле содержится яд, гибельный для пресмыкающихся.
42. Тело Великого Александра хранилось в Александрии в золотом гробу в особом святилище. По Диону (51. 16), Август не только осматривал, но и ощупывал тело Александра, и при этом повредил ему нос.
43. Название «Никополь» означает «город победы».
44. Парфины – иллирийское племя.
45. Должность раба-именователя (nomenclator) состояла в том, чтобы подсказывать хозяину для приветствия имена встречных и объявлять о входящих гостях.
46. Альбий – Эльба, ее переходили с войсками Друз в 10 г., Домиций в 3 г. до н.э. и Тиберий в 5 г. н.э., но после поражения Вара в 9 г. н.э. римская граница опять отодвинулась к Рейну.
47. Свевы – общее название большой группы германских племен; здесь имеется в виду племя убиев (может быть, Suebos вместо Ubios – ошибка в рукописном предании), переселенное Агриппой в 38 г. до н.э. из-за Рейна в окрестности ныне Кёльна. Сигамбры были переселены Тиберием в 8 г. до н.э. на Маас в наказание за их победу над Лоллием.
48. Ср.: Тацит . Германия. 8: «Плена германцы боятся гораздо больше для своих женщин, чем для себя, так что общины, принужденные в числе заложников ставить и благородных девушек, строже исполняют свои обязательства».
49. Знамена были отбиты у Красса при Каррах и у Антония в 35 г. до н.э.
50. Заложников : отправляя своих родственников заложниками в Рим, парфянский царь Фраат IV не столько выражал свою покорность, сколько избавлял себя от опасных претендентов на престол: это понимал еще Страбон (XVI. 1. 28).
51. Храм Януса Квирина должен был быть открыт во время войны и закрыт во время мира. До Августа он закрывался на 43 года при легендарном Нуме и на несколько дней в 235 г., между Пуническими войнами; при Августе – в 29 и 25 гг. до н.э., третья дата неизвестна.
52. Овация , «малый триумф», при котором полководец вступал в город не на колеснице, а пешком или верхом, и приносил в жертву не быка, а овцу (ovis, отсюда ovatio).
53. Тройной триумф Августа справлялся 13-15 августа 29 г.
54. Позором Лоллия была потеря знамени V легиона.
55. Война Рима с кимврами – 105-101 гг. до н.э., война с марсами («Союзническая») – 91-89 гг. до н.э.
56. День поражения в Тевтобургском лесу – 2 августа 9 г.
57. Откупщики , принадлежавшие к сословию всадников, хотели выкупить товарища, чтобы отпустить его на волю.
58. Ячменный хлеб – ячмень в походе давали вьючным животным, солдаты получали обычно пшеничный хлеб.
59. Пояс на тунике был знаком изнеженности; мерить землю саженью и таскать дерн при постройке лагеря было делом рядовых солдат, а не центурионов.
60. Колонии иллирийские от границы (Эмона, Аквилея, Тергеста) нуждались в укреплении в годы паннонского восстания, для защиты берега Рейна – после поражения Вара.
61. Солдат, первый взобравшийся на неприятельскую стену или вал, награждался золотым венком (corona muralis, corona vallaris).
62. Лазоревый цвет был символом морских побед; сам Секст Помпей в Сицилии носил лазоревый плащ.
63. «Осторожный полководец…» – стих Еврипида (Финикиянки. 599. слова Полиника).
64. Август был консулом в 43, 33, 31-23, 5, 2 гг. до н.э.
65. Пространное описание проскрипций 43 г. см. у Аппиана (IV. 1-51) (о Торании – гл. 12).
66. Наложил на себя руки , se praecipitavit – быть может, разбился, бросившись с высокого места, или утопился.
67. Трибунскую неприкосновенность Август имел с 36 г., пожизненную трибунскую власть – с 23 г., товарищами его были Агриппа в 18-13 гг. до н.э. и Тиберий в 6-1 г. до н.э. и 4-14 г., оба раза – как предполагаемые наследники).
68. О надзоре за нравами и законами говорит и Дион (54. 10), но сам Август (Деяния. 6) утверждает, что не принимал такой должности, ибо у предков ее не было.
69. Перепись он производил в 28 г. до н.э. (с Агриппой), в 8 г. до н.э. (один) и в 14 г. н.э. (с Тиберием).
70. Ср. официальное заявление Августа: «Республику из моей власти я передал в распоряжение сената и римского народа» (Деяния. 34).
71. Две площади – республиканский «Римский форум» и форум Юлия Цезаря.
72. О войнах и триумфах ранее решения выносились на Капитолии.
73. Округов (regiones) в Риме стало 14, кварталов (vici) – 265.
74. Фламиниева военная дорога вела из Рима через Апеннины в долину По; Аримин – ныне Римини.
75. Шестнадцать тысяч фунтов золота – главным образом, из египетской добычи. Храмы всегда считались лучшими казнохранилищами.
76. Пророческие книги получили широкое хождение в смутное время гражданских войн; среди них были и списки Сивиллиных книг, подлинники которых хранились (по преданию, со времен Тарквиния Гордого) на Капитолии и погибли при пожаре 83 г. до н.э.
77. Победы , одержанные в августе, – прежде всего, взятие Александрии в 30 г. до н.э.
78. Весталки выбирались в возрасте от 6 до 10 лет, служили богине, соблюдая обет девственности, в течение 30 лет, и после этого уже редко выходили замуж. Желающих отдать своих дочерей в весталки было так мало, что с 5 г. н.э. к этому сану стали допускаться и дочери вольноотпущенников.
79. Гадание о благе государства (salutis augurium) могло справляться только во время мира; Август справил его в 29 г. до н.э. впервые после победы над Катилиной.
80. Жречество Юпитера оставалось вакантным с тех самых пор, как Сулла лишил этого сана подростка Цезаря (см.: Юл . 1).
81. Столетние торжества обычно справлялись каждые 100 лет, начиная с 509 г. до н.э.; Август отпраздновал их впервые после смуты гражданских войн, песнопение для празднества написал Гораций.
82. Праздник перепутий (ludi compitalicii) справлялся в честь богов ларов, покровителей перепутий; Август присоединил к их изображениям в святилищах собственные изображения.
83. С первоначальными надписями – тогда как обычно при восстановлении древних памятников на них писалось имя восстановителя.
84. Эргастулы – казармы и тюрьмы для рабов в имениях.
85. О коллегиях см.: Юл . Примеч. 113.
86. Равным взысканием : т.е. если обвинитель не мог доказать обвинения, он сам подвергался тому наказанию, которое грозило обвиненному.
87. Магистраты посвящали играм – игры магистратов давались ими при вступлении в должность в дополнение к тем играм, которые устраивались в обычные и без того уже многочисленные праздничные дни.
88. «Двухсотниками» – от ценза в 200 000 сестерциев. Из трех прежних судейских декурий одна была в свое время отменена Цезарем (Юл ., 41), но потом восстановлена Антонием.
89. С тридцати лет – по-видимому, ошибка Светония (или переписчика), так как судьи даже до Августа избирались с 25 лет.
90. На ноябрь и декабрь приходилось особенно много праздников, в том числе Плебейские игры 4-17 ноября и Сатурналии 17-21 декабря.
91. Мешок и утопление – древняя казнь за отцеубийство: осужденного зашивали в кожаный мешок вместе с собакой, змеей, петухом и обезьяной (животные, считавшиеся примером непочтительности к родителям) и бросали в море.
92. По Корнелиеву закону за подлог полагалась смерть для рабов и ссылка для свободных.
93. Lex Iulia de maritandis ordinibus 18 г. до н.э. был смягчен lege Papia Poppaea 9 г. н.э. В частности, первый закон требовал вступать в новый брак через год после вдовства и через полгода после развода, второй закон увеличил этот срок до 3 лет. Можно заметить, что сами законодатели Папий и Поппей не имели ни жен, ни детей.
94. Цезарь довел число сенаторов до 900, «замогильных сенаторов» ввел в сенат Антоний, желая усилить свою фракцию. Август восстановил прежнюю численность – 600 человек.
95. Пересмотр списков происходил не дважды, а трижды: в 28 г. до н.э. (с Агриппой), в 18 г. (сенаторы выбирали друг друга) и в 4 г. н.э. (посредством IIIviri legendi senatus, см. гл. 37).
96. Общий обед сенаторов происходил по праздничным дням на Капитолии.
97. В сентябре и октябре воздух в Риме считался особенно нездоровым.
98. В совет при императоре входили оба консула, по одному из остальных магистратов, двадцать сенаторов по жребию и предполагаемые наследники Августа.
99. Коллегия центумвиров (из 105 человек) разбирала дела о римской собственности, коллегия децемвиров (Xviri stlitibus iudicandis) – о свободе, гражданстве и т.п.
100. Городская префектура – должность городского префекта впервые была введена на время отьездов Августа из Рима (в 25 г. до н.э. она предлагалась Мессале, в 16 г. до н.э. ее занимал Статилий Тавр) и затем стала постоянной.
101. Турмы – конные отряды, на которые делилось всадническое сословие.
102. Число преторов Август довел до 16.
103. Протест сената против введения должности третьего консула понятен: власть двух консулов при третьем консуле Августа неминуемо свелась бы к нулю.
104. Триумфальные украшения – одежды триумфатора, лавровый венок, право на курульное кресло и статую. Их получали теперь победители-полководцы, тогда как честь «полного триумфа» переходила от них к императору.
105. Должность префекта конницы, начальника конного отряда при легионе, считалась выше, чем должность командира когорты.
106. Торжественный проезд всадников был, по преданию, учрежден в 304 г. до н.э.; сперва это был военный парад, потом – средство для ежегодной «чистки» сословия.
107. Тессеры – жетоны на право получения хлеба (или других государственных раздач).
108. Древний порядок выборов должностных лиц нарушился при Цезаре и триумвирах, когда консулы часто назначались на несколько лет вперед без участия народного собрания.
109. К Фабианской трибе Август принадлежал по роду Юлиев, к Скаптийской – по роду Октавиев.
110. Полноправная свобода – т.е. гражданство.
111. В темных плащах (vestis pulla) ходили бедняки, не имевшие средств на обычную белую тогу.
112. «Рима сыны…» – Вергилий. Энеида. I. 282.
113. Проценты… понизились , по Диону, с 12 до 4%.
114. Хозяин отпускал рабов и вносил их в списки граждан перед раздачей в расчете на то, что, получив свою порцию, те уступят немалую ее часть бывшему господину.
115. Ланисты – см.; Юл . Примеч. 68.
116. Хлебные выдачи были введены в Риме при Гае Гракхе в 123 г., и только Сулле удалось временно прекратить их.
117. В тексте пропуск; гладиаторские бои – дополнение издателей XVII в. Так как перечисление игр близко повторяет слова «Деяний» Августа, Рот на основании этого места предлагает заполнить лакуну фразой: «Цирковые игры и гладиаторские бои давал он очень часто и обычно перемежал их травлями диких африканских зверей…».
118. Септа – огороженное место на Марсовом поле для голосования в народном собрании; Цезарь обнес это место мраморной стеной с портиками, постройка была закончена Агриппой в 26 г. до н.э.
119. Имя Торквата – от слова torques, ожерелье, одна из воинских наград; до Августа оно было когноменом только в роде Манлиев с тех пор, как Тит Манлий в 360 г. до н.э. в единоборстве одолел исполина-галла и сорвал с него ожерелье.
120. Луций (в рукописях имя испорчено) – лицо неизвестное; названный рост равен 59 см, вес – 5 кг 570 г. Плиний (7. 16. 75) перечисляет еще четырех знаменитых римских карликов.
121. В орхестре – т.е. рядом с сенаторами.
122. Атлеты состязались на играх голыми.
123. Понтификальные игры – в 12 г. до н.э., при вступлении Августа в сан великого понтифика.
124. Пятый час – предполуденное время, когда игры прерывались для дневного завтрака.
125. Священное ложе – императорская ложа на палатинском склоне Большого Цирка.
126. Привилегии атлетов – свобода от муниципальных повинностей.
127. Актеры были неполноправными гражданами и подлежали телесным наказаниям.
128. Римская комедия – «тогата», см.: Нер . Примеч. 33.
129. В трех театрах тогдашнего Рима – Помпея, Бальба и Марцелла.
130. Искусство пантомимов , нечто вроде балета на мифологические сюжеты, пришло в Рим с греческого Востока во втором десятилетии до н.э. Пилад, учитель Гиласа, был одним из самых знаменитых танцоров этого жанра.
131. Декурионы – члены городского совета в муниципиях и колониях, род местного сената.
132. Области – 11 regiones, на которые была разделена Августом Италия.
133. Союзные города , лишенные свободы (за убийство нескольких римских граждан) в 20 г. до н.э. – Кизик, Тир и Сидон.
134. Латинское гражданство было ограниченной формой римского гражданства: оно не давало права жителям общины избирать или быть избранным в Риме, но те, кто занимал в своей общине должностные посты, получали полное римское гражданство.
135. Речь идет о царствах во Фракии, Малой Азии, Сирии, Иудее. Среди царских детей, воспитывавшихся в Риме, был, например, Ирод Агриппа, внук Ирода Великого.
136. Калагурританская стража – из испанского городка Калагуррис (ср.: Юл . 86).
137. Военная казна была основана в 6 г. и пополнялась налогами на наследство и на распродажи.
138. Молодой Агриппа – Агриппа Постум (см. гл. 64-65).
139. Посвящение храмов правителям было в восточных провинциях традиционной формой выражения верноподданности. Храмы в честь Августа и Рима часто становились впоследствии не только религиозными, но и политическими центрами провинций, например храм в Лугдуне, основанный Друзом в 12 г. до н.э.
140. Слово «государь» (dominus) предполагало отношения, подобные отношениям рабов к хозяину. В обращении к императору оно стало общепринятым лишь со времени Траяна.
141. Без напоминания – т.е. без услуг номенклатора.
142. По Диону (54. 15), Август грозил Лабеону наказанием, тот ответил: «Почему я не могу оставить сенатором того, кого ты оставил понтификом?».
143. В завещаниях римляне часто свободно высказывали о лицах и событиях такие мнения, которые могли быть опасны при жизни. «Только раз в жизни римляне бывают искренни – в своих завещаниях», – писал Лукиан (Нигрин. 30).
144. Нонию Аспренату , по словам Плиния (35. 46. 164), вменялось в вину то, что на его обеде одним блюдом мяса отравилось сто тридцать гостей.
145. Курциево озеро – колодец на форуме с алтарем над ним на том месте, где некогда, по преданию, с конем и оружием бросился в пропасть Марк Курций, чтобы этой жертвой заслужить грядущее величие Рима (Ливий. VII. 6).
146. На новый год римляне делали друг другу денежные подарки: получить деньги под новый год считалось добрым знаком.
147. До Августа имя отца отечества носили Цицерон после заговора Катилины и Цезарь после битвы при Мунде: оно считалось высшим почетом, и даже императоры не все принимали его вплоть до Флавиев.
148. «Да сопутствует счастье и удача… сенату и народу римскому» – обычное начало консульских выступлений перед сенатом, измененное Мессалой применительно к случаю.
149. Пятилетние игры справлялись каждые четыре года (римляне включали в счет и первый и последний год цикла) по образцу Олимпийских и других великих греческих игр.
150. Храм Зевса Олимпийского в Афинах был заложен еще Писистратом в VI в. до н.э., но достроен только при Адриане.
151. Октавия умерла не в 9, а в 11 г. до н.э. – ошибка Светония.
152. Брак Августа со Скрибонией также был вызван политическим расчетом: он должен был скрепить мир Августа с Секстом Помпеем, женатым на племяннице Скрибонии. Август развелся с женой в самый день рождения дочери Юлии.
153. Марцеллу в 25 г. было 18 лет; он умер через два года. О браках Тиберия см.: Тиб . 7. 2-3.
154. С Котизоном Август был в сношениях около 35 г. до н.э., когда искал его союза против иллирийцев.
155. Купив их у Агриппы по древнему обычаю , per assem et libram: при этой форме усыновления усыновляющий в присутствии пяти свидетелей перед отцом ребенка трижды ударял монетой по весам, произнося: «Заявляю, что по квиритскому праву этот человек мой», отголосок древнего закона XII таблиц, говорившего, что сын, трижды проданный отцом, выходит из-под его власти.
156. Гай был послан с проконсульской властью на Восток против парфян, Луций – в Испанию; в этих поездках они и умерли.
157. Прясть шерсть – традиционная добродетель римской женщины (lanifica).
158. Вместо плавать (natare) Липсий предлагал конъектуру «писать»(notare).
159. Сидели за столом обычно только дети, между тем как взрослые возлежали.
160. Юлия Старшая была сослана на остров Пандатерию близ Кампании и потом переведена в Регий, Юлия Младшая – на остров Тримерий в Адриатике, Агриппа Постум – сперва в Соррент, а потом на остров Планасию близ Эльбы.
161. Перед собранием курий – другая форма усыновления, применявшаяся тогда, когда усыновляемый был уже взрослым и самостоятельным человеком.
162. Казнить дочь за прелюбодеяние было древним правом отца, восстановленным Августом. Любовник Юлии, Юл Антоний, покончил самоубийством.
163. «Лучше бы мне…» – Илиада. III. 40, слова Гектора Парису (в подлиннике: «Лучше б тебе…»).
164. Агриппа находился в Митиленах в 23-21 гг. до н.э.; ср.: Тиб . 10.
165. Теренция , жена Мецената, была сестрой Мурены.
166. …«всё» … – перевод условный; в подлиннике игра слов: orbis – «бубен» и «земной круг».
167. Хораг , театральный костюмер, у которого, по-видимому, пирующие брали напрокат свои костюмы (по другому объяснению, его и его актеров они наняли развлекать себя за пиром).
168. Маллия – лицо (или место?) неизвестное.
169. Аполлон-мучитель почитался как казнивший Марсия.
170. Коринфские бронзовые вазы славились чеканкой и качеством металла (по преданию, они были сделаны из бронзы с примесью золота и серебра, сплавившейся при пожаре Коринфа в 146 г. до н.э.).
171. Вазовщик – в подлиннике также неологизм: corinthiarius.
172. Чаши из белого плавикового шпата (наиболее вероятное значение неясного слова murrinum) ввозились в Рим с Востока и поэтому высоко ценились.
173. В декабре , т.е. на Сатурналиях, когда любые развлечения были дозволены.
174. Римляне играли четырьмя продолговатыми костями с очками 1, 3, 4, 6; «собакой» назывался худший бросок, когда все кости показывали единицу, «Венерой» – лучший бросок, когда все кости падали разными очками.
175. Квинкватрии – праздник в честь Минервы (19-23 марта).
176. Альбанский камень – дешевый вулканический туф из альбанских каменоломен близ Рима, мягкий и легко выветриваемый (Витрувий . II. 7).
177. В одной и той же спальне – тогда, как обычно, летом римляне жили на теневой стороне дома, а зимой – на солнечной.
178. Сиракузы – крупнейший город Сицилии; почему так назывался кабинет Августа, неясно (толкования комментаторов неудовлетворительны).
179. Дом Мецената находился на Эсквилине, в самой здоровой части Рима.
180. Останками Гигантов – Кампания («Флегрейские поля») считалась местом битвы Геркулеса с Гигантами (Диодор. IV. 21. 5).
181. Широкая красная полоса на тунике была привилегией сенаторского сословия, узкая – всаднического.
182. За обедом бывало три перемены, самое большее – шесть – обед в шесть перемен считался скромным; Гелиогабал в III в. устраивал пиры с 22 переменами.
183. Сказочники , aretalogi, первоначально промышляли рассказами о чудесах, явленных мощью (arete) какого-нибудь бога, но эта религиозная окраска их рассказов, по-видимому, рано утратилась.
184. Об обычае делать двусмысленные надписи на подарках ср.: Петроний . Сатирикон. 56.
185. Субботнего поста у иудеев, как правило, не было; но римляне никогда не отличались хорошим знанием иудейских обрядов.
186. На какое сочинение Непота ссылается Светоний, неизвестно.
187. Секстарий – в подлиннике senos sextantes, что как раз и составляет секстарий.
188. Ретийское вино , несмотря на свою германскую марку, изготовлялось в Италии и считалось простым и дешевым; впрочем, Вергилий (Георгики. II. 95-96) отзывается о нем с восторгом.
189. Вариант толкования: «пока не записывал (в дневник) все или почти все дневные дела» (Адамс).
190. Для какого-нибудь дела или обряда – может быть, можно перевести точнее: «для утренних приветствий или жертвоприношений».
191. Рост Августа – ок. 1 м 70 см .
192. «Надо полагать, что Август страдал катарром кишечника с последующими токсическими кожными явлениями» (Д. Кончаловский).
193. Перистиль – внутренний двор с цветником, обнесенный колоннадой.
194. От Рима до Тибура ок. 25 км , до Пренесте ок. 32 км .
195. Перед открытым огнем – а не в банном пару, как обычно у римлян.
196. Серные ванны – в подлиннике Albulis calidis, от серного источника в Альбулах близ Рима.
197. Одеяло – слово в рукописях испорчено, перевод по чтению Рота.
198. И декламировать – о декламации как ораторском упражнении см.: «О грамматиках и риторах».
199. Обычай публичных авторских чтений был введен в Риме в годы II триумвирата Азинием Поллионом и был распространен во все времена империи.
200. Брут написал свое сочинение о Катоне в опровержение «Антикатона» Цезаря (см.: Юл . 56).
201. На эту автобиографию Августа Светоний ссылается в гл. 2 и 74.
202. Из эпиграмм Августа сохранилась одна, непристойного содержания (цитируется Марциалом. XI. 20).
203. Аякс – герой троянской войны, персонаж трагедии Софокла, убил себя, бросившись на меч; губкойже стирали поэты неудачные места в своих рукописях.
204. Повторял союзы (например, et и aut) – повторение, действительно, заметно в «Деяниях» Августа и едва ли не оттуда воспринято Светонием в собственный стиль.
205. Любители манерности , cacozelia – в риторике этим словом обозначался стилистический порок – доведение стилистических красот до абсурда. К таким писателям принадлежал и Меценат, ученик неотериков. О стиле Тиберия см.: Тиб . 70, об архаизме Саллюстия – Гр . 15.
206. Азиатские (азианские) риторы отличались многословием и пышностью стиля; Плутарх (Антоний. 2) говорит об Антонии, что его стиль речи и его образ жизни одинаково были азиатскими.
207. В греческие календы , т.е. никогда (пословица): календы – первый день месяца в римском календаре, когда производились долговые платежи; в греческом же времяисчислении понятие «календы» не употреблялось.
208. Перечисленные здесь особенности языка Августа – это по большей части вульгаризмы и диалектизмы вместо литературных выражений; перевод здесь, разумеется, может быть только условным, хотя и Алексеевым и Кончаловским найдены многие удачные русские параллели.
209. «Они есть…» – в подлиннике: simus pro sumus et domos gemtivo casu singularis pro domuos .
210. А. Штар замечает, что по августовскому правилу (без переносов – каждая строка заканчивается полным словом) было напечатано целое издание Светония, выпущенное Ш. Патэном в Базеле в 1671 г.
211. Текст испорчен: некоторые читают «со Сфером и Ареем», вводя, таким образом, в текст имя Сфера, наставника-вольноотпущенника Августа.
212. Древняя комедия – аттическая комедия V в. до н.э. (Кратин, Аристофан, Эвполид).
213. «О порядке домостроения» при Августе упоминает Страбон (V. 3. 7): Август запретил строить дома по большим дорогам более 70 футов высотой.
214. Литературные состязания – произнесение речей на заданные темы (среди которых хвалы императору, конечно, занимали не последнее место), были введены и дворцовой школе Веррием Флакком (Гр ., 17), а затем, по-видимому, стали публичными и перешли под надзор преторов.
215. Плиний . 2. 56. 146: «(Молния) не поражает листву лавра и никогда не проникает в землю глубже, чем на пять футов; поэтому люди робкие считают надежнейшим укрытием глубокие погреба, а также палатки из тюленьих шкур: дело в том, что из всех морских животных только тюленя не поражает молния, как из птиц – орла, который поэтому и считается носителем перунов».
216. Уже говорили – в гл. 29.
217. Вещему сну своего друга – врача Артория.
218. Просил у народа подаяния – известное средство отвратить месть судьбы.
219. Водоем (compluvium), посвященный богам Пенатам, находился в атрии римского дома, под световым отверстием в крыше.
220. Нундины – базарный день в девятидневной римской неделе, ноны – 7 или 9 число каждого месяца; начало этого слова совпадает со словом non – «нет».
221. Посвящение в элевсинские мистерии Деметры (Цереры) было принято Августом в 30 г. до н.э.
222. По Диону (51, 16), в ответ на приглашение посмотреть на Аписа Август сказал: «Я почитаю богов, а не быков».
223. В казначейство – см.: Юл . 28.
224. Разошлись по домам – чтение по конъектуре Гревия: domum irent вместо dormirent.
225. Чудо с лягушками напоминает чудо Геракла, который навсегда заставил замолчать цикад близ Регия (Диодор . IV. 22. 5); чудо с орлом предвещало царскую власть и Тарквинию Древнему (Ливий . I. 34).
226. Изображенье богини Ромы – перевод по параллельному месту у Диона (45. 2). Светоний пишет signum rei publicae, что некоторые комментаторы переводят, не в меру модернизируя, как «государственная печать».
227. Голубиные гнезда были посвящены Венере, прародительнице рода Юлиев.
228. В созвездии Козерога солнце стоит не в сентябре, когда Август был рожден, а в декабре, когда он был зачат, – ошибка Светония.
229. При Филиппах – текст испорчен, перевод по чтению Салмазия.
230. Удачник , по-греч. «Евтих»; Победитель – «Никон».
231. Агриппа, по-видимому, был строителем этого храма и написал свое имя на фасаде.
232. Пятилетние жертвоприношения сопровождались молитвами о благе римского государства на следующее пятилетие и обетами за исполнение этих молитв.
233. В Иллирик Тиберий направлялся для наведения порядка после восстания 6-9 гг.
234. Астура – город приблизительно в трети пути от Остии до Неаполя.
235. Путеолы были хлебной гаванью Италии, и корабли из хлебного Египта были там обычными гостями.
236. Эфебами у греков назывались юноши 18-20 лет, проходившие военную подготовку; остров Капри был издавна колонизован греками, и этот греческий обычай оставался там в ходу.
237. Конец параграфа испорчен, перевод по дополнению Мюллера.
238. Апрагополь , «город бездельников» – «Праздноград», удачно переводит Алексеев.
239. Толпится народ с факелами – собираться на могиле в годовщину смерти было обычаем.
240. Фрасилл был астрологом ; Август смеется над тем, что он не смог разгадать нехитрой шутки.
241. Ср.: Тацит . Анн. I. 5: «Неизвестно даже, застал ли он Августа в городе Ноле еще живым или уже испустившим дух: дело в том, что Ливия оградила дом и дороги к нему строгой стражей, выпуская время от времени благоприятные уведомления, пока по принятии мер, каких требовали обстоятельства, не разнеслась разом весть, что Август скончался, и правление перешло в руки Нерона» (т.е. Тиберия).
242. Август умер 19 августа 14 г. н.э.
243. В храмах обычно не дозволялось держать мертвецов: многозначительное исключение.
244. Декрет о том, чтобы погребальная процессия прошла через триумфальные ворота , был принят и исполнен (Дион . 56. 42).
245. Статуя Победы была поставлена в курии сената в 29 г. до н.э. и стояла там вплоть до победы христианства в IV в.
246. Ростральная трибуна названа старой в отличие от новой, воздвигнутой Августом и украшенной носами от актийского флота Антония.
247. Человек преторского звания носил имя Нумерий Аттик и получил в награду от Ливии миллион сестерциев.
248. Мавзолей был начат постройкой в 28 г. до н.э.; развалины его сохранились.
249. Дата завещания – 3 апреля 12 г.
250. Чтобы завещать Ливии треть имущества, Август должен был особо выговорить у сената исключение из закона Вокония, по которому женщина не могла наследовать более 25 000 сестерциев (Дион . 56. 32).
251. Трибам – тем, к которым принадлежал Август (гл. 40).
252. Два отцовские имения – от Октавия и от Юлия Цезаря.
253. Список его деяний – знаменитые «Деяния божественного Августа», сохранившиеся до нас в провинциальных копиях: латинский текст в Анкире и Антиохии, греческий перевод – в Аполлонии.
Читать по теме:
- Гай Светоний Транквилл «Жизнь двенадцати цезарей» Книга первая
- Гай Светоний Транквилл «Жизнь двенадцати цезарей» Книга вторая
- Гай Светоний Транквилл «Жизнь двенадцати цезарей» Книга третья
- Гай Светоний Транквилл «Жизнь двенадцати цезарей» Книга четвертая
- Гай Светоний Транквилл «Жизнь двенадцати цезарей» Книга пятая
- Гай Светоний Транквилл «Жизнь двенадцати цезарей» Книга шестая
- Гай Светоний Транквилл «Жизнь двенадцати цезарей» Книга седьмая
- Гай Светоний Транквилл «Жизнь двенадцати цезарей» Книга восьмая
Прекрасный концерт!