Против эпикурейцев Плутарх, в качестве главы Платоновской школы, написал не меньше десяти сочинений (Lampr. cat. 80-82. 129. 133. 143. 148. 155. 159. 178), из которых до нас дошли только три: «Против Колота», «О том, что даже приятная жизнь невозможна, если следовать Эпикуру» и «Хорошо ли изречение: „Живи неприметно”». Последнее фигурирует в так называемом «Ламприевом перечне» (Lampr. cat. 178) под названием: «Об изречении: „Живи неприметно”». По форме оно представляет собою памятник ораторской прозы, точнее публичную декламацию, весьма распространенную в эпоху второй софистики и служившую средством просвещения и одновременно морально-философского воздействия на городское население во всех цивилизованных областях Римской империи. Произнесенная перед неизвестной аудиторией, эта речь представляет собой напористое, в агрессивном тоне, опровержение известного тезиса философа Эпикура о преимуществе аполитичной, удаленной от общественной и публичной карьеры жизни.
Манера изложения здесь, как и вообще в декламациях этого рода, крайне риторична, система доказательств носит откровенно игровой, несерьезный характер. Цитаты из классиков, вроде Гомера и Эврипида, призваны обосновать такое, например, алогичное утверждение, что Эпаминонда облекли доверием и властью, вследствие чего он стал знаменит и спас свой погибающий город. Если отвлечься от софистических передержек, здравый смысл подсказывает, что в реальности дело обстояло прямо наоборот: сначала Эпаминонд стал известен благодаря своим заслугам, и лишь затем ему было поручено командовать в войне против спартанцев.
Тем не менее, несмотря на кажущуюся игривость аргументации нападки Плутарха на Эпикура следует принимать совершенно всерьез: таковы были правила игры, и херонейский философ всего лишь следовал общепринятым стандартам ведения идейной полемики. Зажигательный, пламенный характер речи захватывает читателя, тем более что речь, начатая уже на достаточно высокой ноте, к середине, а особенно к концу достигает совершенно исключительного накала, так что автор, выражаясь словами Платона (Ion 7, p. 536 b), впадает здесь в настоящее поэтическое неистовство (ἐνθουσιασμός). Фразы становятся все более взвинченными эмоционально и усложненными синтаксически (чего стоит, например, глава 5-я, которую целиком заполняет одно могучее, сложноподчиненное предложение с изощренной архитектоникой), язык приобретает возвышенно-поэтическую окраску (число прямых и косвенных цитат из величавого Пиндара возрастает, причем местами Плутарховы фразы так плотно сплетаются со словами его беотийского соплеменника, что почти невозможно первые отделить от вторых), наконец, мелочная и придирчивая полемика с оппонентом уступает место вдохновенному, яркому гимну утверждениям тех философов, которые трактуют всякое рождение и бытие как проявление латентно существующих сил и субъектов, и не менее яркому описанию адских мучений, главное из которых — бесславие и безвестность.
Весь памятник в целом, несомненно, являет нам любопытнейшую страницу античной культуры, и читатель, надеемся, получит удовольствие как от риторической формы его, так и от философского содержания. Перевод выполнен по изданию: Plutarchi Moralia. V. VI, 2. Ed. M. Pohlenz, R. Westman. Leipzig: B. Teubner, 1969. Цитаты из античных авторов, кроме особо оговоренных, переведены нами заново с подлинника.
Содержание: инвектива против автора афоризма: отговаривая других от погони за славой, сам он всячески домогался известности (1). Опровержение самого афоризма: скрываться от общества пагубно не только для страдающих душевным недугом и ведущих порочную жизнь, но и для людей выдающихся, так как первых это лишает моральной поддержки (2), а вторых — возможности проявить свою добродетель (3). Скрытность уместна для тех, кто предается разврату, но не для тех, кто полезен обществу; известность дает добродетелям славу и применение, а безвестность пагубна для талантов (4). Мрак подавляет рассудок, а свет стимулирует душевные силы и разум (5). Сама жизнь — это переход из незримого состояния в зримое, а смерть приводит к распаду и погружению в тьму (6). Подтверждение этому — обитель блаженных, где даже ночью им светит солнце, и адская бездна, где нечестивцы лишены возможности видеть свет (7).
О речи Плутарха «Хорошо ли изречение: «Живи неприметно»?»
Отрывок из публицистического цикла Дедюховой И.А. «Застольные беседы»
…Поэтому сегодня за нашим столом — тост от античного философа Плутарха Херонейского «Хорошо ли изречение: „Живи неприметно“».
Аристотель с сарказмом говорил об этой сбивчивой речи, что у нее нет «головы», то есть отсутствует подобающее вступление. На читателя, а вернее, слушателя обрушивается напористое и агрессивное опровержение известного тезиса философа Эпикура о преимуществе аполитичной, удаленной от общественной и публичной карьеры жизни.
Будто автор, перекрикивая всех собеседников, отвечает своим сотрапезникам по поводу обсуждения, оставшегося для нас «за кадром». Нам остается довольствоваться лишь частью его речи, к которой в общем молчании прислушиваются уже все сидящие за общим столом.
Чувствуется, до того, как херонейский философ на повышенных тонах начал орать свою речь, горячее обсуждение велось по поводу, насколько замечательно полистать гламурный журнальчик, совершить шопинг и посетить спа-салон.
В принципе, можно и не работать, поскольку сейчас мыслимые места работы, поднимаемые в искусстве как наиболее востребованные обществом – это работа на радио, в тех же журнальчиках с характерным названием «М/Ж», в качестве дизайнеров одежды «зима-лето» и т.п. Ну, можно еще устроиться психотерапевтом, консультантом по нижнему белью… других и профессий, собственно, не бывает. Ах, да! Можно ведь стать «ресторатором» или просто принимать у себя гостей дома, как в детской игре «Медведь Миша пришел в гости к кукле Маше». Широкий выбор «звездных профессий», как говорится.
И вот в этом разгуле «модных тенденций сезона», когда прежние совковые наезды «живи неприметно!» обернуты в конфетную бумажку гламура, доступного теперь каждому в качестве победы «демократических преобразований» — возвышается голос Плутарха Херонейского. Причем, в том же контексте, чем и я постоянно надоедаю своим читателям.
Представьте себе, что этот памятник ораторской прозы, а если точнее – памятник публичной декламации (которой и я занимаюсь в Интернете), — являет собою весьма распространенную в эпоху второй софистики форму «морально-философского воздействия на городское население во всех цивилизованных областях Римской империи». Не дошло?
Читать морали в обществе имеет право лишь человек, чья речь может победить пространство и время. А вот чиновник, находящийся на государственном обеспечении – должен внимать следовать общественной морали, а не корчить из себя самого умного и красивого. Таких за общий стол сажать не принято.
Я говорю о нравственных критериях анализа – в силу своей специфики, моя задача и состоит в том, чтобы вернуть нации нравственные твердыни. Заметим, что и я должна доказать свое право на сказанное – «от всех вас останется только, что я скажу!» А так ли это? Будьте добры, посмотрите, хочет ли кто-то, чтобы от него потомкам оставалось сказанное не мною? Ой, может еще кто-то хочет лечь в могилу предателем Родины – так дорожка на скотобойню открыта каждому.
Заметим, что ведь и я провозглашаю то, что должно – не за миллионы бабок и не за пеарище в качестве единственного «влиятельного интеллектуала». И у каждого вполне свободный выбор: принять за истину сказанное мною, или согласиться со сказанным обо мне — кучкой анонимов, ни у кого из которых не просматривается собственной уникальной личности. Понятно, что принять сказанное мною адекватно – может лишь личность, готовая противопоставить себя «массе», имя которой – легион. То есть условия нравственного выбора нисколько не поменялись за прошедшие века.
Кстати, все общественные стереотипы, навязываемые аморальным образом – я снимаю прежними способами, также нисколько не поменявшимися за века. Только не на латыни, а на Великом и Могучем. Ну, что вы отметите в моей речи? Легкость, непринужденность и… непременную шутку, верно? Будто мы с вами действительно сидим за общим столом, а я прошу вас передать мне вон тот салатик.
Не стану в очередной раз пояснять, чего лично мне стоят все эти шуточки, в том числе и на мой собственный счет. Но надо понимать, что присоску кольцевого стереотипа можно снять только шуточкой. Главное, чтобы у меня хватило душевных сил пошутить, а у вас — рассмеяться в ответ.
Тем не менее, несмотря на кажущуюся игривость аргументации нападки Плутарха на Эпикура следует принимать совершенно всерьез: таковы были правила игры, и херонейский философ всего лишь следовал общепринятым стандартам ведения идейной полемики. Зажигательный, пламенный характер речи захватывает читателя, тем более что речь, начатая уже на достаточно высокой ноте, к середине, а особенно к концу достигает совершенно исключительного накала, так что автор, выражаясь словами Платона (Ion 7, p. 536 b), впадает здесь в настоящее поэтическое неистовство.
Знакомая картинка, верно? Ну, я вас тоже, наверно, достаю иногда своими сложноподчиненными предложениями. Но, как видите, «таковы правила игры». Без всяких шуточек предупреждаю, что игра ведется на ваши души, поэтому в ваших интересах, чтобы я выиграла.
И ставки в этой игре самые высокие. Кем вы уйдете отсюда? Плутарх приготовил нам всем аргумент, который без него – даже я не решилась бы озвучить. Но, надеюсь, после нашего внимательного знакомства с постингом херонейского блоггера – вы поймете, почему я каждый раз пыталась дать опору именно вашему личному становлению.
Фразы становятся все более взвинченными эмоционально и усложненными синтаксически (чего стоит, например, глава 5-я, которую целиком заполняет одно могучее, сложноподчиненное предложение с изощренной архитектоникой), язык приобретает возвышенно-поэтическую окраску (число прямых и косвенных цитат из величавого Пиндара возрастает, причем местами Плутарховы фразы так плотно сплетаются со словами его беотийского соплеменника, что почти невозможно первые отделить от вторых), наконец, мелочная и придирчивая полемика с оппонентом уступает место вдохновенному, яркому гимну утверждениям тех философов, которые трактуют всякое рождение и бытие как проявление латентно существующих сил и субъектов, и не менее яркому описанию адских мучений, главное из которых — бесславие и безвестность.
Как видите, все здесь достаточно серьезно. Ставки в этой игре. в милых шуточках за столом — ваша душа. Вопрос не в том, кто выиграет пальму первенства «наиболее влиятельного интеллектуала современности», это не «искусство ради искусства», где нет никакой разницы, кому присуждать пальму первенства, в очередной раз щелкнув ради «хохмы» по носу какую-то ogurcovy. Речь идет о вашей душе — а это единственное ваше достояние, с которым вы отправитесь отсюда.
Рассмотрим, как Плутарх объясняет своим собеседникам те семь тезисов, которые в спешке пыталась проорать вам я, отнюдь не уверенная, что вообще смогу прорваться к общему застолью. Вы за ним привечаете стольких «писателей», «публицистов», «поэтов» и «кураторов биеннале», — что там вряд ли найдется место и для меня среди этих железобетонных задниц.
* * *
1. Человек, который отговаривает других от погони за славой, сам он всячески домогался известности.
Речь идет об Эпикуре, который сделал вообще-то все, чтобы его имя не было забыто потомками. Он издавал свои книги, рассылал их бесплатно по провинциям, всячески популяризировал свою систему взглядов. А уж как потомки восприняли его учение — так это на совести самого Эпикура. У него было время расставить все акценты в соответствии с нравственными критериями анализа.
— Однако же автор этого афоризма сам не пожелал остаться в безвестности: ведь эту мысль он для того и высказал, чтобы незамеченным не остаться, как слишком ловкий хитрец, от призыва к бесславию получающий несправедливую славу. «Противен мне мудрец, не мудрый для себя». […] Иначе зачем было говорить такое, зачем писать и, написав, издавать на грядущие времена, если он желал остаться в безвестности? Или хотел остаться безвестным для современников тот, кто искал славы даже среди потомков?
2. Скрывать свою личность от общества — пагубно не только для страдающих душевным недугом и ведущих порочную жизнь, но и для людей выдающихся, так как первых это лишает моральной поддержки.
От себя добавлю, что молчание по нравственным вопросам — лишает моральной поддержки и все общество в целом. Не забываем, что на нас внимательно смотрят наши дети. А «свято место пусто не бывает», — говорят в народе. Андерсен прибавляет, что в пустой табакерке непременно заводится черт.
Посмотрите, какая серость лезет говорить, пока вы молчите! А когда вы собираетесь заговорить о происходящем? Когда все будет сказано? Если вы не добавите свой голос, не объявите о своей личности, не соглашаясь с творимой мерзостью — вы навсегда потеряте свою душу.
— Разве само изречение не постыдно? «Живи неприметно». Словно гробокопатель? Неужто жить — это настолько позорно, что мы мы должны друг от друга скрываться? А я бы сказал так: «Даже прожив позорную жизнь, не старайся этого скрыть, но напротив, откройся, образумься, покайся, чтобы не остаться бесполезным, если ты добродетелен, или неисцеленным, если у тебя есть пороки. Но лучше бы ты уточнил и разъяснил, кому именно ты это предписываешь. Если — невежде, негодяю, глупцу, то это все равно, что сказать: „Скрывай, что у тебя лихорадка“, или: „Скрывай, что у тебя горячка, чтобы о тебе не узнал врач. Спрячься где-нибудь в темном углу, чтобы никто не знал о тебе и твоих болезнях“. Ведь и ты, в сущности, говоришь то же самое: „Давай, болей неизлечимой и пагубной болезнью порока, скрывая свое озлобление, свои неудачи и переживания, боясь предоставить себя тем, кто может тебя успокоить и исцелить“. А ведь еще в древности больных выставляли в многолюдных местах, и всякий, кто знал эффективное средство, потому что сам испытал подобный недуг или исцелил болевшего той же болезнью, советовал его тому, кто в этом нуждался; так, собираемая по крупицам от людей знающих, говорят, и возникла великая медицина. А ведь так же следовало бы открывать для всех и нездоровую жизнь, и душевные муки, чтобы каждый, исследуя образ мыслей больного, говорил: „Ты разгневан? Остерегайся того-то“, „Завидуешь? Делай то-то и то-то“, „Ты влюблен? И я когда-то любил, но раскаялся“» Между тем, отрицая, утаивая, скрывая свои пороки, люди их только укореняют в себе.
Мы делаем вывод, что никому нельзя навязывать тьму неизвестности. Но надо самому соображать, что именно возможно выставить на всеобщее обозрение. И здесь общество должно с непререкаемых нравственных позиций бичевать любой порок, ставший достоянием общественности.
Видите ли, дорогие мои современнички… Как только порок становится достоянием общественности (вслушайтесь в звечание!) — он действительно ложится пятном на все общество и каждого в отдельности. А речь всегда идет о вашей душе, как я вас неоднократно предупреждала. Теперь поняли, почему я всех просила отписаться по конкретным порокам?..
Но, надеюсь, теперь становится понятнее мое требование к слушателям «Учебки» — дать однозначную оценку публичных личностей именно по открытым источникам, пренебрегая тем, что эти твари прячут в своих сейфах.
3. Далее Плутарх отстаивает тезис, напрямую противоречащий уговорам «нас это не касается», «от нас ничего не зависит», «не надо писать президенту, он все равно не прочтет». Плутарх заявляет, что это уход в тень «неприметности», но каждый, кто выберет для себя такой путь, должен знать, что навсегда утрачивает возможность проявить проявить свою добродетель.
Его добродетель в тени — не нужна никому! Душу сегодня таким образом не спасешь. Нужен открытый выбор светлой стороны души.
И здесь я добавлю, что лично я всегда пользуюсь церковным отправлением религиозных догм. Но, к сожалению, сегодня церковь не является носителем нравственных традиций нашего общества.
Почему? А потому что они все продались за восстановление храмов. А храмы не строятся на такие средства. Храм-то возникнет, но лишь как сооружение, имеющее историко-архитектурную ценность. А вот самой Веры, самой Надежды на спасение — нынешние храмы не принесут.
Поскольку наше духовенство не выступило с пастырской проповедью к ворам государственного достояния. Говоря о разрушении религиозных основ в первой половине ХХ века, они ни разу не заикнулись, что сегодня восстанавливается лишь фасад, догмы, за которыми нет нравственного выбора. Здесь тот же уход от жизни в тень, а это путь в бездну.
Они ни разу не возвысили свой голос в отношении пристроившихся к амовону воров, убийц и распутников. Они, простите, ни словом не обмолвились даже по поводу расчленения страны. Как видите, сейчас они делят приходы и паству, грызутся между собою за кассу храмов.
Как люди, которые сохраняют сами традиции религиозных отправлений и заботящиеся о восстановлении историко-архитектурного наследия, — они полезны обществу. Но как только они заикнутся о праве на проповели и морали — они должны получить резкий отпор. Они сами выбрали это место, а другое надо сперва заслужить.
Сколько раз всякое ничтожество кидалось на меня с требованием «скромности»! Они не требовали скромности от заведомой бездари. Но надо и в себе преодолевать разного рода комплексы, понимая, что есть вещи, которые можете сказать только вы. И чтобы заговорить, надо иметь решимость.
— А если ты призываешь быть неприметными и безвестными людей добродетельных, то тем самым Эпаминонду ты говоришь: «Не военачальствуй», Ликургу: «Не законодательствуй», Фрасибулу: «Не тираноубийствуй», Пифагору: «Не учительствуй», Сократу «Не философствуй», да и прежде всего, Эпикур, ты говоришь самому же себе: «Не пиши друзьям в Азию, не вербуй себе поклонников из Египта, не опекай лампсакских эфебов, не рассылай свои книги, демонстрируя всем и каждому свою мудрость, и не отдавай распоряжений насчет собственных похорон».
К чему эти совместные трапезы? К чему общие собрания единомышленников и близких? Зачем тысячи строк, написанных к Метродору, Аристобулу и Хайредему, да еще усердно отделанных, чтобы и посмертно те не остались забыты, если добродетели ты предписываешь забвение, искусству — бездействие, философии — молчание, а благотворительности — безвестность?
Совместные трапезы, а также общие собрания единомышленников и близких — нужны для того, чтобы развеять мрак небытия. Я благодарна всем, кто внял моему призыву и преодолел многие преграды и заслоны в своей жизни ушедшим летом, чтобы сесть за моим столом.
Мы сидели под звездами и говорили о жизни. Только со временем мы сможем до конца осознать всю важность этого события. Мы вернулись к истокам! Больше никто не сможет заткнуть читателю рот, ведь без читателя литература мертва.
Надеюсь, вам теперь понятно и то отчаяние, с каким я всегда пробивалась из тени к свету? Я должна была собрать это застолье, чтобы убедиться, что к моему столу не придут случайные люди.
Наш стол должен шириться — в России можно устанавливать столы под звездами неограниченных размеров. Здесь каждому должно бвть место для участия в дружеской беседе и тосте за то, чтобы для нашей встречи — мы все смогли преодолеть пространство и время.
4. Плутарх: «Скрытность уместна для тех, кто предается разврату, но не для тех, кто полезен обществу; известность дает добродетелям славу и применение, а безвестность пагубна для талантов».
— Если же славу ты устраняешь из жизни, подобно тому, как светильники убирают с пирушки, чтобы во мраке предаваться всяческим удовольствиям, тогда правилен твой совет «жить неприметно». Еще бы, если я намерен жить с гетерой Гедеей и сожительствовать с Леонтией, «наплевать на прекрасное», а «радости плоти» почитать за высшее благо, тогда мне действительно нужен мрак черной ночи, и. таким целям требуются забвение и безвестность. Если же кто из физиков, исследующих природу, воспевает бога, справедливость и промысел, или кто-то из этиков — закон, общество и политическую активность, а в политике предпочитает выгоде благородство, тогда зачем ему жить неприметно? Чтобы никого не воспитать, никому не стать образцом для подражания и прекрасным примером?
[…] Так же как свет, на мой взгляд, делает нас не только видимыми, но и полезными друг для друга, так и известность приносит добродетели не только славу, но и находит ей применение. […]«Блистает лишь пока его используют, пустой же и заброшенный ветшает» не только «кров», как говорит Софокл, но и человеческий нрав, влекомый к упадку и разложению бездействием, порожденным безвестностью. Пустое безделье и сидячая, праздная жизнь иссушают не только тела, но и души, и как вода, затененная и лишенная света, или непроточная и застойная, загнивает, так и природные таланты, сколь бы хороши они ни были, от бездеятельного образа жизни, похоже, гибнут и старятся
5. Конечно, как только мы встаем в полный рост на бруствер, мы принимаем на себя долю ответственности за все сущее. Но мы вытесняем мрак из нашей жизни, мы делаем ее светлее. И собеседники Плутарха абсолютно согласны, что «мрак подавляет рассудок, а свет стимулирует душевные силы и разум».
— Неужто ты не видишь, что с наступлением ночи сонная вялость завладевает телами, и души охватывает бессильная немощь, и рассудок, сжавшись от бездействия и уныния, чуть трепещет, как язычок тусклого пламени, бессвязными сновидениями, как бы намекая человеку на происходящее наяву, «а когда разгоняет лживые сновидения» восходящее солнце, и как бы смешав воедино, пробуждает и оживляет светом деятельность и сознание каждого, тогда, по словам Демокрита, «питая с приходом дня новые помыслы», люди, связанные, как прочной нитью, взаимным стремлением, поднимаются, каждый со своего места, к повседневным занятиям.
6. Зачем же хоронить себя раньше смерти? Перед каждым расстилается жизнь, где любой может попробовать свои силы. И если его намерения честны, он должен добиваться своего, чтобы сделать мир лучше. Иначе не стоило жить. Ведь «сама жизнь — это переход из незримого состояния в зримое, а смерть приводит к распаду и погружению в тьму…»
Может, у нас так и будут «светить» отвратительные звезды в трусах наружу и силиконовыми сиськами? Может, мы все действительно живем в «эпоху», которую могут олицетворять путины-медведевы?.. Только не в России, господа. Отсюда за такие «открытья чудные» — каждый, кто смирится с происходящим — отправится прямиком в Ад.
— А я полагаю, что и самая жизнь, и, шире, существование и причастность к рождению даны человеку божеством для известности. Он — незрим и неведом, носимый во всех направлениях в виде рассеянных мелких частиц, но когда рождается, то, сгущаясь в себя и обретая размеры, начинает светиться, становясь из незримого зримым и из невидного видимым. Ведь рождение — это путь не к существованию, как утверждают иные, а к известности о существовании. Ведь оно не творит рождаемого, но лишь выявляет его, равно как и разрушение сущего не есть устранение в небытие, а скорее увод в незримое распавшееся на части. Вот почему солнце, считая его, по древним и исконным обычаям, Аполлоном, называют Делосским и Пифийским, а господина потустороннего мира, кем бы он ни был, богом или демоном, называют, как если бы, распадаясь на части, мы переходили в невидимое и незримое состояние, «властителем незримой ночи и ленивого сна». Я думаю, что и самого человека древние называли «светом» именно потому, что каждому, в силу родства, присуще неудержимое желание узнавать и быть узнанным. Да и саму душу некоторые философы считают, в сущности, светом, доказывая это, среди прочего, тем, что из всего существующего душа больше всего тяготится безвестностью, ненавидит все смутное, и приходит в смятение от темноты, полной для нее страха и подозрений, зато свет для нее так сладостен и желанен, что без света, во мраке, ее не радует ничто из вещей, по природе своей приятных, но, примешиваемый ко всему, словно приправа, он делает радостным и отрадным всякое наслаждение, всякое развлечение и утеху. Тот же, кто ввергает себя в безвестность, облекается мраком и заживо себя погребает, — видимо, тяготится самим рождением своим, не желая бытия.
Здесь я выделила последний тезис, как доказательство смертного греха любого, кто сегодня выберет мрак неизвестности, когда требуется возвысить голос каждого.
Плутарх однозначно доказывает, что предлагаемые местечковыми хамами темные пути «нас еще судьбы безвестные ждут«, слияние собственной личности, собственного нравственного выбора с «мнением коллектива», «мнением большинства» — это смертный грех!
Нежелание жить своей жизнью наперекор навязываемым условиям, тихонькое подспудное выжидание в тени — это плевок в лицо всему сущему за бесценный дар жизни.
7. В подтверждение Плутарх напоминает, что свет — «обитель блаженных, где даже ночью им светит солнце». А те, кто при жизни предпочел отсиживаться в тени и стонать «от нас все равно ничего не зависит» — удостоятся адской бездны, «где нечестивцы лишены возможности видеть свет».
Плутарх
Хорошо ли изречение: «Живи неприметно»?
1. Однако же автор этого афоризма сам не пожелал остаться в безвестности: ведь эту мысль он для того и высказал, чтобы незамеченным не остаться1, как слишком ловкий хитрец, от призыва к бесславию получающий несправедливую славу. «Противен мне мудрец, не мудрый для себя»2. Подражатели Филоксена, Эриксидова сына, и сицилийца Гнатона3, большие гурманы, говорят, сморкались в тарелки, чтобы, отбив у сотрапезников аппетит, самим объедаться деликатесами. А завзятые честолюбцы клевещут другим, будто соперникам в любви, на славу, чтобы добиться ее, не встречая сопротивления, и действуют подобно гребцам4: как те, сидя лицом к корме, двигают корабль в направлении носа, ибо обратное течение от ударов весел подхватывает и толкает судно вперед, так и дающие этого рода советы гонятся за славой, как бы от нее отвернувшись5. Иначе зачем было говорить такое, зачем писать и, написав, издавать на грядущие времена, если он желал остаться в безвестности? Или хотел остаться безвестным для современников тот, кто искал славы даже среди потомков?
2. Впрочем, довольно об этом. Разве само изречение не постыдно? «Живи неприметно». Словно гробокопатель6? Неужто жить — это настолько позорно, что мы должны друг от друга скрываться? А я бы сказал так: «Даже прожив позорную жизнь, не старайся этого скрыть, но напротив, откройся, образумься, покайся, чтобы не остаться бесполезным, если ты добродетелен, или неисцеленным, если у тебя есть пороки. Но лучше бы ты уточнил и разъяснил, кому именно ты это предписываешь. Если — невежде, негодяю, глупцу, то это все равно, что сказать: „Скрывай, что у тебя лихорадка”, или: „Скрывай, что у тебя горячка, чтобы о тебе не узнал врач. Спрячься где-нибудь в темном углу, чтобы никто не знал о тебе и твоих болезнях”. Ведь и ты, в сущности, говоришь то же самое: „Давай, болей неизлечимой и пагубной болезнью порока, скрывая свое озлобление, свои неудачи и переживания, боясь предоставить себя тем, кто может тебя успокоить и исцелить”. А ведь еще в древности больных выставляли в многолюдных местах7, и всякий, кто знал эффективное средство, потому что сам испытал подобный недуг или исцелил болевшего той же болезнью, советовал его тому, кто в этом нуждался; так, собираемая по крупицам от людей знающих, говорят, и возникла великая медицина. А ведь так же следовало бы открывать для всех и нездоровую жизнь, и душевные муки, чтобы каждый, исследуя образ мыслей больного, говорил: „Ты разгневан? Остерегайся того-то”, „Завидуешь? Делай то-то и то-то”, „Ты влюблен? И я когда-то любил, но раскаялся”»8. Между тем, отрицая, утаивая, скрывая свои пороки, люди их только укореняют в себе.
3. А если ты призываешь быть неприметными и безвестными людей добродетельных, то тем самым Эпаминонду ты говоришь: «Не военачальствуй», Ликургу: «Не законодательствуй», Фрасибулу: «Не тираноубийствуй»9, Пифагору: «Не учительствуй», Сократу «Не философствуй», да и прежде всего, Эпикур, ты говоришь самому же себе: «Не пиши друзьям в Азию, не вербуй себе поклонников из Египта, не опекай лампсакских эфебов, не рассылай свои книги, демонстрируя всем и каждому свою мудрость, и не отдавай распоряжений насчет собственных похорон». К чему эти совместные трапезы? К чему общие собрания единомышленников и близких10? Зачем тысячи строк, написанных к Метродору, Аристобулу и Хайредему11, да еще усердно отделанных, чтобы и посмертно те не остались забыты, если добродетели ты предписываешь забвение, искусству — бездействие, философии — молчание, а благотворительности — безвестность?
4. Если же славу ты устраняешь из жизни, подобно тому, как светильники убирают с пирушки, чтобы во мраке предаваться всяческим удовольствиям, тогда правилен твой совет «жить неприметно». Еще бы, если я намерен жить с гетерой Гедеей и сожительствовать с Леонтией12, «наплевать на прекрасное»13, а «радости плоти» почитать за высшее благо, тогда мне действительно нужен мрак черной ночи, и. таким целям требуются забвение и безвестность. Если же кто из физиков, исследующих природу, воспевает бога, справедливость и промысел, или кто-то из этиков14 — закон, общество и политическую активность, а в политике предпочитает выгоде благородство, тогда зачем ему жить неприметно? Чтобы никого не воспитать, никому не стать образцом для подражания и прекрасным примером? Если бы афиняне не приметили Фемистокла, Эллада не отразила бы нашествие Ксеркса; если бы римляне не узнали о Камилле, не устоял бы и сам город Рим; если бы Дион15 не был знаком с Платоном, то не обрела бы свободу Сицилия. Так же как свет, на мой взгляд, делает нас не только видимыми, но и полезными друг для друга, так и известность приносит добродетели не только славу, но и находит ей применение. Эпаминонд, до сорока лет оставаясь безвестным, ничем не был полезен фиванцам, зато позднее, облегченный доверием и властью, спас свой погибающий город, а порабощенную Элладу освободил, явив свою добродетель сияющей славе тем, что проявил ее вовремя. «Блистает лишь пока его используют, пустой же и заброшенный ветшает» не только «кров», как говорит Софокл16, но и человеческий нрав17, влекомый к упадку и разложению бездействием, порожденным безвестностью. Пустое безделье и сидячая, праздная жизнь иссушают не только тела, но и души, и как вода, затененная и лишенная света, или непроточная и застойная, загнивает18, так и природные таланты, сколь бы хороши они ни были, от бездеятельного образа жизни, похоже, гибнут и старятся19.
5. Неужто ты не видишь, что с наступлением ночи сонная вялость завладевает телами, и души охватывает бессильная немощь, и рассудок, сжавшись от бездействия и уныния, чуть трепещет, как язычок тусклого пламени, бессвязными сновидениями, как бы намекая человеку на происходящее наяву, «а когда разгоняет лживые сновидения»20 восходящее солнце, и как бы смешав воедино, пробуждает и оживляет светом деятельность и сознание каждого, тогда, по словам Демокрита21, «питая с приходом дня новые помыслы», люди, связанные, как прочной нитью, взаимным стремлением, поднимаются, каждый со своего места, к повседневным занятиям.
6. А я полагаю, что и самая жизнь, и, шире, существование и причастность к рождению даны человеку божеством для известности. Он — незрим и неведом, носимый во всех направлениях в виде рассеянных мелких частиц, но когда рождается, то, сгущаясь в себя и обретая размеры, начинает светиться, становясь из незримого зримым и из невидного видимым. Ведь рождение — это путь не к существованию, как утверждают иные, а к известности о существовании. Ведь оно не творит рождаемого, но лишь выявляет его, равно как и разрушение сущего не есть устранение в небытие, а скорее увод в незримое распавшееся на части. Вот почему солнце, считая его, по древним и исконным обычаям, Аполлоном, называют Делосским и Пифийским22, а господина потустороннего мира, кем бы он ни был, богом или демоном23, называют, как если бы, распадаясь на части, мы переходили в невидимое и незримое состояние, «властителем незримой ночи и ленивого сна»24. Я думаю, что и самого человека древние называли «светом»25 именно потому, что каждому, в силу родства, присуще неудержимое желание узнавать и быть узнанным. Да и саму душу некоторые философы считают, в сущности, светом, доказывая это, среди прочего, тем, что из всего существующего душа больше всего тяготится безвестностью, ненавидит все смутное, и приходит в смятение от темноты, полной для нее страха и подозрений, зато свет для нее так сладостен и желанен, что без света, во мраке, ее не радует ничто из вещей, по природе своей приятных, но, примешиваемый ко всему, словно приправа, он делает радостным и отрадным всякое наслаждение, всякое развлечение и утеху26. Тот же, кто ввергает себя в безвестность, облекается мраком и заживо себя погребают, видимо, тяготятся самим рождением своим и не хотят бытия.
7. Ведь природу славы и бытия показывает обитель благочестивых27: «там даже ночью им светит яркое солнце28, а средь лугов, покрытых пурпурными розами»29, расстилается равнина, пестреющая цветами плодоносных, пышных, тенистых дерев, и бесшумно текут полноводные реки30, а сами они, прохаживаясь вместе и мирно беседуя, проводят время в воспоминаниях и разговорах о тех, кто родился и существует. Третья же дорога31, сбрасывающая души в мрачную бездну, предназначена тем, кто прожил нечестивую, беззаконную жизнь. «Отсюда изливают беспредельный мрак медленные32 реки угрюмой ночи»33, принимая в себя и окутывая безвестностью и забвением наказуемых. Ведь коршуны не терзают вечно печень злодеев34, погребенных в земле (она давно без остатка сгорела или истлела), и таскание тяжестей не изнуряет тела наказуемых (ибо «крепкие жилы уже не связуют ни мышц, ни костей их»35, и нет у мертвых остатка тела, могущего принять тяжесть заслуженной кары), но поистине, есть лишь одно наказание для проживающих порочную жизнь: бесславие, безвестность и исчезновение, бесследно устраняющее их в угрюмые воды Леты, погружающее в бездонную морскую пучину36, влекущее за собой никчемность и бездействие, а также полное бесславие и безвестность.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Юношески запальчивому тону декламации соответствует ее резкое, без предисловий (προοίμιον, exordium), начало. По Аристотелю (Arist. rhet. 3. 1415b8; ср. Quintil. 3.8.6), даже если оратор имеет дело с понятливым слушателем, все равно речь следует начать хотя бы с перечисления основных ее тезисов, «чтобы тело, если так можно выразиться, имело и голову» (ср. Plat. Phdr. 264c: «всякая речь, подобно животному, должна иметь тело, а вместе с ним ноги и голову, причем средняя часть ее и конечности должны быть соразмерны и друг другу, и целому»).
2. Eur. fr. 905 Nauck2 (цитируется: v. Alex. 53; Luc. apol. 5; Men. mon. 332; Cic. fam. 13.15.2; ср. Plat. Hipp. ma. 283b; Max. Tyr. 31, p. 409). Вероятный смысл сентенции: «прежде чем поучать других, сам научись следовать своим принципам» (ср. Lc 4.23: ἰατρέ θεράπευσον σεαυτόν).
3. Сицилиец Гнатон и афинянин Филоксен — знаменитые в древности чревоугодники (ср. Plut. qu. conv. 668c; 707e; Aelian. v.h. 10.9; Athen. 1.6b; 5.220b). Филоксен, высшее удовольствие полагавшийся в осязании пищи, даже молился, чтобы глотка у него стала длинней журавлиной (Arist. eth. Nic. 1118a33. eth. Eud. 1231a15. probl. 28.7, p. 950a3). Аристофан в своих шутках (vesp. 84. nub. 686) неоднократно упоминает его гомосексуализм и распутство.
4. Так называемый «парадокс» (παράδοξον), фраза, содержащая, неожиданную для слушателей мысль, которая тут же, после эффектной паузы поясняется.
5. Ср. насмешливое высказывание о скептическом философе Тимоне перипатетика Иеронима: «Как скифы стреляют, убегая, и стреляют, преследуя, так иные философы любят учеников, гоняясь за ними, а иные — убегая от них, как Тимон» (Diog. Laert. 9.112).
6. τυμβωρύχος, т. е. мародер, раскапывающий и разоряющий могилы (ср. Ar. ran. 1149; Luc. Jupp. Tr. 52), или профессиональный могильщик, за плату роющий могильные ямы (ср. Sext. math. 7.45).
7. Обычай, приписываемый жителям Вавилонии: Herod. I. 197; Srtabo. 16.1.20, p. 746 (по другой версии — египтянам и иберийцам: Strabo. 3.3.7, p. 155).
8. Ср. идеальный образ философа-киника, который, как врач, совершая обход сограждан и щупая у них пульс, должен им давать указания: «У тебя лихорадка, у тебя головная боль, у тебя подагра», «Тебе следует голодать, тебе можно есть, тебе лучше воздержаться от бань», «Ты нуждаешься в кровопускании, а ты — в прижигании» (Epict. diss. 3.22.73).
9. Риторическое преувеличение: собственноручно Фрасибул тиранов не убивал, хотя сыграл важнейшую роль в свержении афинской «олигархии Тридцати» (декабрь 404 г.).
10. Учеников Эпикура даже называли εἰκαδισταί, потому что они отмечали память своего учителя по двадцатым числам (εἰκάς) Гамелиона (Athen. 7.298d).
11. Хайредем и Аристобул — братья философа (Diog. Laert. 10.3), а Метродор Лампсакский — его ближайший сподвижник и ученик (ibid. 10.23). Всем троим посвящены не дошедшие до нас сочинения Эпикура (ibid. 10.28).
12. Обе гетеры, как утверждали недоброжелатели Эпикура, сожительствовали одновременно с ним и с его учеником Метродором (Diog. Laert. 10.6; 10.23).
13. Ср., однако, Plut. non posse 1088b: «Они (эпикурейцы) сами единодушно утверждают, что плотские наслаждения стоят ничтожно мало, или вовсе нисколько, если конечно, не пустословят и не рисуются, когда Метродор говорит, что „нам глубоко наплевать на телесные наслаждения”».
14. «Одни философы называются физиками, так как изучают природу, другие — этиками, так как занимаются нравственностью» (Diog. Laert. praef. 17). Плутарх, писавший труды по естествознанию (φυσικά) и по этическим вопросам (ἠθικά), относил себя к той и другой категории.
15. «Дион, сын Гиппарина, сиракузец, философ-платоник, брат Аристомахи, супруги, сицилийского тирана Дионисия Старшего, который стал сицилийским тираном, изгнав Дионисия, сына Дионисия Старшего, чей брат Нисей, в свою очередь, изгнал самого Диона. Ему принадлежат письма к Платону и другие сочинения» (Suid. s. v. Δίων).
16. Soph. fr. 780 Nauck2 (цитируется также: Plut. an seni resp. 788b, 792a).
17. Игра слов: «кров — нрав» передает созвучие: στέγος — ἦθος.
18. τὰ λανθάνοντα τῶν ὑδάτων τῷ περισκιάζεσθαι καὶ καθῆσθαι μὴ ἀπορρέοντα σήπεται, чрезвычайно элегантная конструкция, где симметричные члены предложения (τὰ λανθάνοντα, μὴ ἀπορρέότα — τῶ̣ περισκιάζεσθαι, καθῆσθαι) образуют изящный хиасм.
19. Обратная градация (ὕστερον — πρότερον) вместо ожидаемого «старятся и гибнут».
20. Судя по стихотворной форме (гексаметр) — цитата из неизвестного поэтического произведения. Ср. Etym. M. 433.50; Callim. fr. an. 93, p. 723 Schn.
21. Democr. fr. B 158 Diels.
22. Эпитеты Аполлона Δήλιος и Πύθιος Плутарх выводит из δηλόω («делать явным, обнаруживать») и πυνθάνομαι («узнавать»).
23. Демон — существо низшего порядка, чем боги. Имя Плутона (Аида) автор эвфемистически опускает. Ср. Pind. Ol. 2.107: «В этом Зевесовом царстве за грехи судит некто подземный».
24. Fr. mel. chor. adesp. 13 Diehl.
25. Игра словами: ὁ φώς, φωτός — «мужчина, человек» (поэтизм, из языка древних трагиков), и τὸ φῶς, φωτός — «свет, сияние».
26. Представление о неразрывной связи солнечного света и жизни, универсальное для всех времен и народов, отражено, например, в древнеегипетской «Книге Амдуат» (XVI в. до н.э.), одно из адских мучений, ожидающих грешников, — погружение в темный хаос. Свет и тепло, излучаемые богом Ра, когда он спускается в преисподнюю, предназначены только для праведных (Коростовцев М.А. Религия древнего Египта. М., 1976. С. 234). В Гимне Атону (XIV в. до н.э.) говорится: «Когда ты восходишь, они (люди. — Э. Ю.) живы, ты заходишь — они мертвы» (Хрестоматия по истории древнего Востока. Ч. 2. М., 1980. С. 92).
27. Фраза, безнадежно испорченная, переведена по контексту: истинная слава и высшее бытие принадлежит душам благочестивых покойников, а главное преимущество, которым они наслаждаются в райской обители, — это солнечный свет, дающий им возможность общаться и быть друг другу известными.
28. Досл. «сила солнца», поэтический оборот, где труднопереводимое μένος означает «кровь», как материальное воплощение души (Soph. Ai. 1412: μέλαν μένος), или «дух, жизненную силу», т. е. субстанцию, выражающую высшую сущность своего обладателя: жар, если идет речь о солнце (Hom. Od. 10.160: ἠελίοιο), боевой дух, если говорится о воинах (Hom. Il. 2.387: μένος ἀνδρῶν; 18.264: μένος Ἄρηος).
29. Pind. fr. 129 Sn-Mä (цитируется также: Plut. cons. Ap. 120a).
30. Вольный пересказ неизвестной нам оды Пиндара. Ср. описание Элисийской равнины — Ἠλύσιον πεδίον (Hom. Od. 4.563) и Острова Блаженных — Μακάρων νάσος (Pind. Ol. 2.57).
31. Неожиданное упоминание «третьей» дороги, предназначенной душам покойных, объясняется, вероятно, лакуной в начале главы, где говорилось о первой дороге, по которой Геракл взошел на небо, к богам, затем — о второй, ведущей в обитель блаженных, после чего речь заходит о третьей, ведущей грешников в ад.
32. Досл. «вялые, слабые» (βληχπροί). Ср. Hor. с. 2. 14. 17: visendus ater flumine languido Cocytos errans — «придется (всем нам) узрить черный Коцит, извивающийся вялой рекою».
33. Pind. fr. 130 Sn-Mä (цитируется также: Plut. aud. poet. 17c).
34. οὐ γὰρ οὔτε γῦπες κείρουσιν… οὔτε βαρῶν τινων ἀχθοφορίαι θλίβουσι, двойное отрицание вместо простого — черта нелитературного, просторечного языка (ср. Act. apost. 26.26: λανθάνειν γὰρ αὐτὸν τούτων οὐ πείθομαι αὐθέν, «я убежден: ничто из этого от него не укрылось»), позднее закрепленная в новогреческом языке как норма. Примечательно, что одна рукопись (Ватиканский кодекс) дает правильную форму: οὔτε γὰρ γῦπες.
35. Hom. Od. 11.219 (пер. В. Жуковского).
36. εἰς ἄβυσσον καὶ ἀχανὲς πέλαγος. Ср. это выражение (εἰς πέλαγος ἀχανές) в похожем контексте: «В Кампании он (Цицерон, возвращавшийся в Рим из изгнания) встретил одного видного римлянина, с которым дружил, и полагая, что в Риме только и говорят о нем и его деяниях, спросил, что думают римляне о его заслугах. „Постой-ка, а где ты был в последнее время?” — услыхал он в ответ, и очень расстроился, так как понял, что слухи о нем затерялись в городе, словно канув в морскую пучину и ничего не прибавив к его прежней известности» (Plut. Cic. 6.4).
Читать произведения Плутарха:
- Плутарх «О суеверии»
- Плутарх «Застольные беседы»
- Плутарх «Хорошо ли изречение: «Живи неприметно»?»
- Плутарх «О злокозненности Геродота»
- Плутарх «О том, что Пифия больше не прорицает стихами»
- Плутарх «О судьбе и доблести Александра»
- Плутарх «Древние обычаи спартанцев»
Наташа! Я в восторге. Да, после акцентов, расставленных Дедюховой, которая всегда находит прочное основание, — все большее число людей испытывают здоровое омерзение, наблюдая хамские демарши «элиты».
Спасибо большое, Андрей!
Вы знаете, как мне важно Ваше мнение при заполнении каждой полки Книжной лавки!
Да, давно стоило выставить Плутарха! Дураками надо быть, чтобы не попользоваться таким шикарным материалом в открытом доступе. Сами-то уже до многого не дотумкаем.
Да, точно. Ситуацию удастся переломить, опираясь на классические нравственные заповеди. Ведь распоясавшаяся серость уже, кажется, полностью уверилась, что им все можно.