Аполлон Александрович Григорьев (16 (28 июля) 1822, Москва, Российская империя — 25 сентября (7 октября) 1864, Санкт-Петербург, Российская империя) — русский поэт, литературный и театральный критик, переводчик, мемуарист, автор ряда популярных песен и романсов.
Дать сколько-нибудь точную формулировку критических взглядов Григорьева нелегко по многим причинам. Ясность никогда не входила в состав критического таланта Григорьева; крайняя запутанность и темнота изложения недаром отпугивали публику от статей его. Определенному представлению об основных чертах мировоззрения Григорьева мешает и полная недисциплинированность мысли в его статьях. С тою же безалаберностью, с которою он прожигал физические силы, он растрачивал свое умственное богатство, не давая себе труда составить точный план статьи и не имея силы воздержаться от соблазна поговорить тотчас же о вопросах, попутно встречающихся.
Благодаря тому, что значительнейшая часть его статей помещена в «Москвитянине», «Времени» и «Эпохе», где во главе дела стояли либо он сам, либо его приятели, эти статьи просто поражают своей нестройностью и небрежностью. Он сам отлично сознавал лирический беспорядок своих писаний, сам их раз охарактеризовал как «статьи халатные, писанные нараспашку», но это ему нравилось, как гарантия полной их «искренности».
За всю свою литературную жизнь он не собрался сколько-нибудь определенно выяснить свое мировоззрение. Оно было настолько неясно даже ближайшим его друзьям и почитателям, что последняя статья его — «Парадоксы органической критики» (1864) — по обыкновению, неоконченная и трактующая о тысяче вещей, кроме главного предмета, — является ответом на приглашение Достоевского изложить, наконец, критическое своё profession de foi.
Сам Григорьев всего чаще и охотнее называл свою критику «органическою», в отличие как от лагеря «теоретиков» — Чернышевского, Добролюбова, Писарева, так и от критики «эстетической», защищающей принцип «искусства для искусства», и от критики «исторической», под которой он подразумевал Белинского.
Белинского Григорьев ставил необыкновенно высоко. Он его называл «бессмертным борцом идей», «с великим и могущественным духом», с «натурой по истине гениальной». Но Белинский видел в искусстве только отражение жизни и самое понятие о жизни у него было слишком непосредственно и «голо логично». По Г. «жизнь есть нечто таинственное и неисчерпаемое, бездна, поглощающая всякий конечный разум, необъятная ширь, в которой нередко исчезает, как волна в океане, логический вывод какой бы то ни было умной головы — нечто даже ироническое и вместе с тем полное любви, производящее из себя миры за мирами». Сообразно с этим «органический взгляд признает за свою исходную точку творческие, непосредственные, природные, жизненные силы. Иными словами: не один ум, с его логическими требованиями и порождаемыми ими теориями, а ум плюс жизнь и её органические проявления». Однако, «змеиное положение: что есть — то разумно» Григорьев решительно осуждал. Мистическое преклонение славянофилов пред русским народным духом он признавал «узким».
Из преклонения перед органической силой жизни в её разнообразных проявлениях вытекает убеждение Григорьева, что абстрактная, голая истина, в чистом своем виде, недоступна нам, что мы можем усваивать только истину цветную, выражением которой может быть только национальное искусство. Пушкин велик отнюдь не одним размером своего художественного таланта: он велик потому, что претворил в себе целый ряд иноземных влияний в нечто вполне самостоятельное. В Пушкине в первый раз обособилась и ясно обозначилась «наша русская физиономия, истинная мера всех наших общественных, нравственных и художественных сочувствий, полный очерк типа русской души». С особенною любовью останавливался, поэтому, Григорьев на личности Белкина, совсем почти не комментированной Белинским, на «Капитанской дочке» и «Дубровском». С такою же любовью останавливался он на Максиме Максимовиче из «Героя нашего времени» и с особенною ненавистью — на Печорине, как одном из «хищных» типов, которые совершенно чужды русскому духу.
Искусство, по самому существу своему, не только национально — оно даже местно. Всякий талантливый писатель есть неизбежно «голос известной почвы, местности, имеющей право на свое гражданство, на свой отзыв и голос в общенародной жизни, как тип, как цвет, как отлив, оттенок». Сводя таким образом искусство к почти бессознательному творчеству, Григорьев не любил даже употреблять слово: влияние, как нечто чересчур абстрактное и мало стихийное, а вводил новый термин «веяние». Вместе с Тютчевым Григорьев восклицал, что природа «не слепок, не бездушный лик», что прямо и непосредственно «В ней есть душа, в ней есть свобода, В ней есть любовь, в ней есть язык».
Таланты истинные охватываются этими органическими «веяниями» и созвучно вторят им в своих произведениях. Но раз истинно талантливый писатель есть стихийный отзвук органических сил, он должен непременно отразить какую-нибудь неизвестную ещё сторону национально органической жизни данного народа, он должен сказать «новое слово». Каждого писателя поэтому Григорьев рассматривал прежде всего по отношению к тому, сказал ли он «новое слово». Самое могущественное «новое слово» в новейшей русской литературе сказал Островский; он открыл новый, неизведанный мир, к которому относился отнюдь не отрицательно, а с глубокою любовью.
Истинное значение Григорьева — в красоте его собственной духовной личности, в глубоко искреннем стремлении к безграничному светлому идеалу. Сильнее всех путанных и туманных рассуждений Григорьева действует обаяние его нравственного существа, представляющего собою истинно «органическое» проникновение лучшими началами высокого и возвышенного
Скачать Аполлон Григорьев «Искусство и нравственность»
