Павел Дмитриевич Киселёв. Франц Крюгер. 1851
Павел Дмитриевич Киселёв (1778—1872) — граф (с 1866), участник Отечественной войны 1812 г., заграничных походов 1813-1814 гг.. С 1819 г. начальник штаба 2-й армии. После русско-турецкой войны 1828—1829 гг. управлял Молдавией и Валахией в качестве наместника. В 1835 г. возглавлял секретный комитет по крестьянскому делу. С 1837 г. министр вновь образованного Министерства государственных имуществ. В 1837- 1841 гг. провел реформу управления государственными крестьянами. В 1856—1862 гг. посол в Париже.
Павел Дмитриевич был сыном помощника управляющего Московской оружейной палатой действительного статского советника Дмитрия Ивановича Киселёва (1761—1820) и Прасковьи Петровны (1767—1841), сестры князя А. П. Урусова. Дмитрий Иванович был небогат, но принадлежал к лучшему московскому обществу и находился в дружеских отношениях с гр. Ф. В. Растопчиным и лучшими представителями московской интеллигенции, И. И. Дмитриевым и Н. М. Карамзиным. Кроме того он имел связи и с многими влиятельными лицами в Петербурге, что впоследствии облегчило карьеру его старшему сыну, Павлу. Детские годы Павел провёл в московском доме родителей. Получил домашнее образование, которое, как он сам вспоминал позднее, было недостаточным (в совершенстве он знал лишь французский язык). По словам Киселёва, ему пришлось приложить много труда, чтобы «из светского полотёра превратиться в делового человека», в последующие годы он много и упорно занимался самообразованием.
Читать далее на сайте Государственное управление в России в Исторических портретах
Записка графа П.Д. Киселева о государе Николае Павловиче
Сверчков Владимир Дмитриевич 1820-1888, портрет императора Николая I (1856)
Император Николай Павлович в интимных беседах часто говорил о своей недостаточной образованности.
— А как могло быть иначе, — говорил он. — Наш с братом Михаилом главный наставник был не слишком просвещенным человеком и не отличался способностью не то что руководить нашим ученьем, но хотя бы привить нам вкус к нему; напротив, он был ворчлив, а порою жесток. Любая детская шалость приводила его в невообразимую ярость, он нас бранил на все лады, часто сопровождая свою брань щипками, что, разумеется, было весьма неприятно. Мне доставалось сильнее, чем Михаилу, чей легкий и веселый характер больше нравился наставнику.
Государь Император при обсуждении того или иного вопроса часто говорил:
— Я этого не знаю, да и откуда мне знать с моим убогим образованием? В 18 лет я поступил на службу и с тех пор — прощай, ученье! Я страстно люблю военную службу и предан ей душой и телом. С тех пор как я нахожусь на нынешнем посту (вместо того чтобы сказать — с тех пор как я царствую и правлю), я очень мало читаю. У меня нет времени, но я все же нахожу его, чтобы почитать Тьера. Выбранный им ныне сюжет и то, как он его преподносит, заставляют меня предпочесть его всем серьезным трудам, которые мне присылают. Я всегда с нетерпением ожидаю следующего тома. В промежутках тешу себя чтением Поля де Кока и «Journal des Debats», я читаю его уже 40 лет. Если я и знаю что-то, то обязан этому беседам с умными и знающими людьми. Вот самое лучшее и необходимое просвещение, какое только можно вообразить; если есть такая возможность, то оно положительно предпочтительнее, нежели чтение книг, по крайней мере, я так думаю.
При известии о государственном перевороте а декабря Государь зашел на несколько минут перед обедом к Государыне с пакетом в руке и воскликнул: «Браво, Людовик Наполеон!» — и рассказал о событиях в Париже по сообщению, полученному из Берлина.
— Он понял свое время и действовал в соответствии с ним. Браво! Я протянул бы ему обе руки, чтобы вытянуть Европу — и все общество в целом — из той ямы, где она оказалась вследствие коварства. (Это слово заменяло у него слово «царствование», коего Государь старался избегать, говоря о Людовике Филиппе.)
Однажды Государь рассказал мне, что будучи женихом дочери Прусского короля, он проездом в Лондон оказался в Париже (по-моему, в 1816 году) и провел целый день в Нейи.
— Я получил столь сильное впечатление от его семейной жизни, — сказал он, — о коей еще недавно я сам мечтал, не отдавая себе в том отчета, что попросил герцога Орлеанского позволения приехать через день проститься с ним и его семьей. Он дал согласие, и я провел еще один день, можно сказать наслаждаясь счастьем, поскольку мои первые впечатления от Нейи подтвердились; и с тех пор я решил в своей семейной жизни придерживаться усвоенных мною правил. То, что я вам рассказываю, моей жене известно и она может подтвердить. Людовик Филипп показался мне тогда человеком благородным, мудрым и счастливым. Со всей горячностью молодости я увидел в нем образец той жизни, к коей я себя готовил. Но с той минуты, как он ловким трюком стянул корону со своего племянника Короля, чьим опекуном и покровителем по родству он являлся, — о! с той минуты мое отношение к этому человеку не могло не перемениться. Я приказал Нессельроде строго придерживаться всех наших обязательств по отношению к Франции, и когда Пален, назначенный послом, прибыл проститься и спросил меня, что передать Королю от моего имени, я ответил: «Ничего. У вас есть дипломатические предписания, достаточно будет их».
Император Николай Павлович в порыве откровенности мог наговорить лишнего. Однажды во время семейного обеда, накрытого на четыре персоны — я был единственным посторонним, — Его Величество принялся резко порицать Людовика Филиппа. Я позволил себе предупредить его по-русски, что дворецкий, прислуживавший за столом, француз.
— Ну и что? — возразил Государь.
— Но такие неосторожные высказывания, Ваше Величество…
Он не дал мне закончить, заметив, что «такие высказывания — лучшее наказание за дурные поступки; впрочем, если за нами шпионят, пусть получают за свои деньги!»
Государь любил повторять, что без принципа власти нет общественного блага, что это значит исполнять долг, а не пытаться завоевать популярность слабодушием, что народами следует управлять, а не заискивать перед ними, что любовь должна приобретаться благодаря справедливости, что Царь, угодничающий перед толпой, в конце концов неизбежно вызывает безразличие, а потом и презрение.
Он был неистощим на эту тему. После переворота 2 декабря Император Николай Павлович сказал, что Людовик Наполеон, вернув правительству власть, сослужил неоценимую службу Франции и всей Европе. «Нам следует отдать ему должное».
Позднее на него произвела некоторое впечатление цифра III. Он стал сдержаннее в своих похвалах.
— Посмотрим, — говорил он, — куда это приведет? Он был очень озабочен посланием Людовику Наполеону в связи с его восшествием на престол.
— Если бы, по крайней мере, — говорил он, — было хоть немного времени, чтобы оценить ситуацию; почти единодушное одобрение французов много значит при нынешнем состоянии Франции, но надо еще посмотреть, как это мнение устоит перед интригами различных партий. Я бы желал, чтобы оно утвердилось, но моего желания недостаточно — надо обладать уверенностью. Наш Императорский титул Франция признала только спустя 40 лет, однако отношения между двумя странами оставались неизменно добрососедскими. Я вовсе не настаиваю на таком сроке, но хотелось бы иметь уверенность, что новая революция с помощью всеобщих выборов не опрокинет достижения прежней. Я не отрицаю полностью выборной системы, но лишь указываю на ее недостатки. Наше наследственное правление тоже результат народного выбора, точно так же, как и в Англии. Выбор павший на Романова, чья мать приходилась сестрой последнему Рюриковичу, спас страдавшую от внутренних распрей Россию. Провидение благословило выбор, павший на ребенка. Это исключение, когда за отсутствием наследников по мужской линии священный принцип наследственного права на престол не остался в небрежении. И представьте, я впитал этот принцип так глубоко, что, пока мой брат Константин был жив, я, несмотря на его отказ от трона, всегда считал себя всего лишь его лейтенантом и не предпринял ни одного важного поступка, предварительно не обсудив с ним. Часто это меня стесняло, но я во всю свою жизнь ни разу не отступил от сего правила и, думаю, правильно делал, поскольку законы Провидения выше человеческих поступков, какими бы правильными последние ни выглядели в наших глазах.
В ведении судов находятся официальные документы — почтенные выражения, согласованные и принятые заинтересованными сторонами, но человеческая совесть дается свыше, и она должна иметь преобладающее значение.
Император Николай Павлович при всяком удобном случае бранил конституционное правление и поносил его на все лады.
— Это абсурдная форма правления, — говорил он, — придуманная мошенниками и интриганами для таких же, как они!..
В доказательство он приводил то, через какие испытания ему пришлось пройти в Варшаве после первого открытия Парламента.
— Поверите ли, — говорил он, — один министр, между прочим, весьма уважаемый, явился ко мне просить средства для привлечения голосов, чтобы получить большинство, без коего можно было попасть в зависимость от оппозиции. Он просил должности, награды, деньги и обещания тем, кто не станет вносить свое имя в списки, в коих уже значилось более 60 имен. Я был возмущен! Не думаю, что Монарх может унизить себя и опуститься до такой степени.
Я сказал министру, что дам ответ позднее. Я не мог дальше работать, так взволновало меня это первое же конституционное признание. На следующий день я рассказал все Новосильцеву и, увидев, что он вынужденно поддерживает предложение Мостовского, посоветовал ему обратиться к моему брату Константину, чтобы покончить с этим неприятным делом, от которого я хотел полностью отстраниться. Он так и сделал, и я остался доволен собой, хотя и запомнил эти неблаговидные маневры, коими обманывают народы и бесчестят монархов.
Я понимаю, что такое монархическое и республиканское правление, но я не могу взять в толк, что такое конституционное правление: это непрерывное жонглирование, для осуществления коего нужен фокусник.
Как частный человек, ежели бы я выбирал, при каком правлении жить, я бы выбрал для себя и своей семьи республику; на мой взгляд, такая форма правления лучше всего обеспечивает гарантии и безопасность. Но она подходит не для всякой страны; она применима для одних и опасна для других. Так что лучше придерживаться того, что выверено временем. Никто не может вообразить, как тяжелы обязанности Монарха, какой это неблагодарный труд, но надо выполнять его, раз на то воля Божья.
Однажды он мне сказал, что если бы он мог выбирать, то не выбрал бы своего нынешнего положения.
— Но я прежде всего христианин, — добавил он, — и подчиняюсь велениям Провидения; я часовой, получивший приказ, и стараюсь выполнять его как могу.
Такие высказывания, хотя и довольно частые, не давали ни малейшего повода к слухам об отречении, возникавшим порою. Император Николай Павлович был слишком верующим человеком, что6ы пытаться уклониться от исполнения долга, внушенного ему, как он сам сознавал, самим Господом.
В разговоре о Турции Государь сказал, что как политик не может и желать лучшего соседа, но, к несчастью, эта страна на пути к гибели из-за отвратительного управления, которое только ускоряет; неизбежное падение.
— Страну переполняет христианское чувство, а нападки со стороны мусульман только закаляют его, и оно день ото дня становится, для них все более опасным и угрожающим. Будь у Султана характеру потверже, он бы перешел в христианство и народ в большинстве своем последовал бы за ним. Другого ему ничего не остается.
В другой раз в разговоре о европейской Турции он выразился так: — Рано или поздно, но катастрофа неминуема, и тогда они не будут знать, что делать. Вспыхнут зависть и недоверие, и в погоне за добычей прольются реки крови. В 1844 году в Англии я говорил об этом моему старому другу Веллингтону и тогдашнему министру лорду Абердину. «Надо объединяться, — говорил я им, — чтобы избежать мировой войны. И в доказательство того, что я не жду для себя особой выгоды, я в качестве первого условия выдвигаю следующее: дёржавы, кои пожелают вступить в такой союз, должны отказаться от любых притязаний на территорию Турции».
В другой раз, возвращаясь к этой теме, он добавил:
— Если мусульмане покинут европейскую Турцию, лучшее устройство для нее — создание двух-трех княжеств с центром в Константинополе, имеющем статус свободного города.
Он решительно отвергал идеи как создания Греческой империи, так и присоединения Константинополя к России.
— У нас есть мечтатели, лелеющие эту мысль, — говорил он, — но я считаю ее несовместимой с будущим России. Константинополь приведет Россию в упадок, точно так же как и славянская конфедерация.
Государь развивал свои мысли об этом предмете с ясностью, свидетельствующей о глубокой убежденности.
Во время Крымской войны Государь сказал:
— Я жестоко наказан за излишнюю доверчивость по отношению к нашему молодому соседу (Австрийскому императору). С первого свидания я почувствовал к нему такую же нежность, как к собственным детям. Мое сердце приняло его с бесконечным доверием, как пятого сына. Два человека пытались избавить меня от столь сильного заблуждения. Я был возмущен и несправедливо отнесся к их добрым намерениям. Ныне я признаю это и прошу у них прощения за мое ослепление.
Записки графа П.Д. Киселева частично публиковались в книге: Зиблоцкий-Десятовский А.П. Граф П.Д. Киселев и его время. В 4 т. М., 1882.
Павел Дмитриевич Киселёв (1788 — 1872) российский государственный деятель, граф, генерал от инфантерии (1834), министр государственных имуществ (1837). Кавалер ордена Святого апостола Андрея Первозванного (1841).